Петр Лукич Проскурин

В старых ракитах

Памяти моей матери

Прасковьи Яковлевны

Возвратившись с работы, Василий сразу заметил, что матери стало хуже;
она лежала спокойная, сложив худые, жилистые руки на иссохшей груди, и
молча, не поворачивая головы, следила за сыном. Василий фальшиво бодро
улыбнулся ей, успокаивающе кивнул, вышел в коридор и быстро стянул с себя
спецовку. В прихожей было холодно, и он поспешил переодеться в домашнее,
затем прошел в ванную, опять на ходу ободряюще улыбнувшись матери,
выигрывая время, чтобы собраться с мыслями и успокоиться, вымыл руки,
тщательно умылся и уже только затем сел у кровати больной на стул. Он не
мог больше тянуть, хотя ему очень хотелось курить.

- Иди поешь, успеешь со мной-то, - сказала Евдокия слабо. - Что ж
теперь... руку не подложишь...

Василий хотел было запротестовать, не решился, потому что взгляд у
матери был сегодня какой-то незнакомый, жутковато-светлый, и виски еще
больше впали и зажелклн.

- Надо будет, я сама скажу, - добавила Евдокия, и Василий, удерживая на
лице все то же деланно ободряющее выражение, кивнул.

- Я тебе чаю принесу, - сказал он матери. - Сейчас греть поставлю.
Тебе, мам, послаще налить?

Прикрыв глаза, как бы согласно кивнув, Евдокия с благодарностью к
судьбе затихла, ушла в себя. Ей было хорошо, что у нее ласковый и добрый
сын, что вот ей тепло и чаю дадут, когда она только захочет, а в деревне,
в Вырубках, поди, теперь все снегом забило под самые застрехи, изба
выстыла, да и что там теперь? Четыре старухи остались, сидят по своим
углам, когда это выберутся одна другую проведать. Вот и она, останься в
Вырубках, лежала бы пеньколодой, кипятку некому согреть да подать.
Племянницу Верку тоже поди дождись за четыре версты. Вот она, судьба: и
хорошая девка, а бог и в молодые-то годы порадоваться не дал - мужик
попался не приведи господи, оседлал, злыдень, и продыху не дает. Вот она
тебе, нонешняя-то любовь ихняя... Говорила, говорила тогда, как он из
армии заявился, гляди, мол, Верка, гляди, уж куда как стрекалист твой-то
суженый, все игрища кругом за десять верст на своем вонючем черте (Евдокия
чертом называла мотоцикл) обскакал, да и к водке его тянет. А теперь так
оно и высветило. Люблю его, черта, говорит, вот тебе и полюбила на свою
голову, вышла одна сухотка. "Вот девка дура! - слабо возмутилась Евдокия,
и в глаза ей потекла как бы обесцвеченная дымка далеких времен. - Да было
ли что?" - все так же равнодушно подумала Евдокия, какое-то внутреннее
беспокойство и томление мешало ей, и теперь она то и дело словно пыталась
оправить неровно облегавшую ее исхудавшее тело сорочку с длинными рукавами
и глухим, завязанным тесемками воротом, что-то мелко и часто сощипывала с
себя, Василий, войдя к матери с чашкой чая, стоял у двери и с тихой
душевной тоской наблюдал. "Обирается", - думал он, не решаясь ни подойти
ближе, ни отпустить назад дверь.

Раньше он никогда не думал о смерти, хотя не раз и не два бывал на
похоронах, сорокапятилетний мужчина, он был здоров, любил хорошо
поработать, обильно и вкусно поесть, любил он и хорошую компанию - он еще
был в самом зените, но вот теперь при виде того, как мать деловито словно
что снимает с себя, какой-то шевельнувший всю его кровь ток проник и в
него, и для него открылись иная мысль и иное чувство, и он не знал, что
это такое, что-то, что он знал понаслышке, что-то, что пребывало в его
крови от сотен и тысяч ему предшествующих, - все это как бы выплеснулось в
один всплеск, в один свет, разом проникший в самые темные, никогда не
видевшие света уголки его души, и стало ему страшно от этого высветления,
и оттого, что он родился и живет, и оттого, что у него есть мать и что ему
придется умирать так же, как сейчас умирает она, в один миг он увидел
жизнь в совершенно новом повороте.

Он тяжело переступил с ноги на ногу, словно проверяя, присутствует ли
еще он в этом мире, в этом доме, где ярко горела электрическая лампочка
под желтым шелковым абажуром. Недоброкачественный паркет громко заскрипел,
и Василий напряженно взглянул на мать, но тотчас с облегчением перевел
дыхание, она по-прежнему ничего не замечала. Ему стало тесно и душно в
этой комнате, ему показалось, что он тоже никогда уже больше ничего не
увидит, кроме этих стен и низкого потрескавшегося кое-где потолка со
свисавшим с пего уютным абажуром. Раньше, до ухода в армию, в этой комнате
жил сын Иван, вон еще этажерка с книгами в углу, взгляд Василия
остановился на этажерке, и ему стало легче. Твердыми, грузными шагами он
подошел к матери и остановился у кровати прямо напротив ее лица, она его
по-прежнему не замечала и продолжала обираться.

- Мам, - позвал Василий, - я тебе чаю принес... давай помогу сесть...

По лицу Евдокии было видно, что она услышала, в глазах у нее проступило
усилие понять, но исхудавшие, тонкие пальцы зашевелились еще беспокойнее.

- Мам, - опять позвал, с трудом сдерживаясь, Василий, - чего ты? Может,
врача вызвать?

Теперь глаза матери были устремлены прямо на него, Василий и до этого
знал, что она умирает, знал еще с тех пор, как она попросила забрать ее
несколько дней назад из больницы и он поговорил о матери наедине ,с
врачом, и опять это оказались слишком разные вещи. Одно дело было знать, и
другое-при виде маленького, высохшего лица матери с отсутствующими,
бесцветными глазами - почувствовать, что это перед ним действительно
смерть, опять какаято удушливая волна поднялась в нем, и даже веки
жалостливо задергались.

- Ты, Ванек? - спросила в это время мать. - Слава богу, унучек,
поспел... А я тебя все вижу, все вижу, вот стоишь перед душой-то, не
отходишь... Ну, думаю, помру и не увижу-то унучка... Ты ж гляди, Ванек, я
ж тебе говорила, девка-то это твоя озленная вроде, гляди. Со злой бабой
рядом - удавишься, гляди. Не дай бог со злой бабой-то бок о бок рядом,
жизни не увидишь. А у тебя-то душа уродилась ласковая, ты против злобы-то
не выдюжишь, Ванек...

Василий слушал, боясь шевельнуться, чтобы как-то не нарушить пугающего
и в то же время покоряющего своей открытостью материнского заблуждения,
она уже говорила с любимым внуком из-за последней черты, и самому ему,
Василию, уже не было ходу за эту черту. Евдокия, еще несколько порассуждав
о будущей жизни внука со злой женой, сама словно в один момент и вышагнула
из-за неведомого и пугающего рубежа обратно.

- Господи помилуй, - слабо сказала она, и у нее в глазах выразилось
недоумение. - А я все с Ваньком вроде разговаривала, вроде он с армии на
побывку явился... а? Как же так... Глаза-то раскрыла, а это ты...

- От Ивана письмо на днях было, - сказал Василий тихо, опуская чашку с
чаем на стул у изголовья матери, и, расчищая место, осторожно сдвинул в
сторону какие-то лекарства в пузырьках и коробочках. - Я тебе читал его
письмо, мам... А ты, видать, задремала, и примерещилось...

Евдокия ничего не ответила, перекатила голову по подушке лицом к стене,
теперь Василий видел ее серовато проступивший сквозь редкие седые волосы
затылок.

- Теперь уже скоро, - неожиданно отчетливо и ясно, как нечто
определенное, окончательное и не подлежащее обсуждению, сказала Евдокия. -
Ты ж гляди, Василий, ты меня тут в городе, не зарывай, ты меня домой, в
Вырубки, отвези. Я буду рядом с матерью, твоей бабкой, да с братьями рядом
лежать... я тут не хочу, в городе-то...

- Брось ты, мать, ну что ты? - нарочно загорячился, запротестовал
Василий. - Да ты еще полежишь да подымешься, мы еще Ивана из армии
дождемся да женим... Сама же говорила, еще правнука дождемся... Ну, кто не
болеет?

Ничего, ты давай чаю вот хлебни...

Она подчинилась и при помощи Василия смочила губы, тотчас и попросила
опустить ее на подушку.

- Иди, иди, делай свое дело, скоро баба, поди, вернется, а обедать
нечего, - сказала Евдокия.

Василий ничего не ответил и тихо вышел на кухню и только там,
опустившись на табуретку у плиты, горько и подавленно усмехнулся. Что нц
говори, а у матери характер, невзлюбила невестку с самого начала, ничего и
до самого конца не переменилось, вот и сейчас дала ему понять, что ей не
по душе городская жизнь, когда при здоровой жене муж и обед может
приготовить, и другие бабьи дела сделать, а то, гляди, как говорила ему
мать месяца три назад, и срамиое бабье исподнее выполоскать да развесить.
И хотя Василий нe видел в этом ничего позорного, сейчас слова матери
напомнили ему прежние ее стычки с Валентиной, он покурил, стараясь
отвлечься от своих мыслей, затем начистил картошки, время от времени
поглядывая в темное окно, за которым бесновался уже густой мартовский
ветер, и в то же время вслушиваясь в тишину в комнате, где лежала мать,
дверь к ней он оставил полуоткрытой. Оттуда не доносилось ни звука, и
Василий поставил варить картошку, открыл банку скумбрии в натуральном
соку, нарезал хлеба, достал несколько соленых огурцов, очистил луковицу,
подумав, он еще решил почистить селедку, хранившуюся тоже в банке с
рассолом, и сбегать, пока не вернулась жена, в угловой магазин за пивом.
Убавив огонь под кастрюлькой с картошкой, он заглянул к матери и минут
через десять, довольно потирая руки, уже доставал из сумки холодные,
быстро запотевшие бутылки с пивом. Картошка кипела, из-под крышки
прорывался веселый парок, и крышка звонко дребезжала. Василий сдвинул
крышку, опять заглянул к матери, лежавшей в прежней позе, навзничь, с
неподвижно устремленными в потолок глазами.

- Сейчас Валентина придет, ужинать будем, - сказал он, потому что нужно
было нарушить молчание, он помедлил, приглядываясь к лицу матери, и,
заметив, что она слегка шевельнула головой, ушел на кухню. Он достал
стакан, открыл бутылку с пивом, налил и жадно выпил, пиво было свежее, и