Чтение 23–й страницы книги ~Чеченский блюз~

свете клубился синеватый дым. Водители повыскакивали из кабин, стали
поспешно открывать борта. Из-за подбитых броневиков и танков стали
появляться люди. Они шли парами и несли тяжелые, нагруженные носилки. Клали
их на землю у грузовиков. Поднимали с них мертвые тела и, раскачивая за руки
и за ноги, забрасывали в кузов; Было видно, как мертвецы взмахивают в
воздухе разведенными конечностями, слышался стук тела о твердые доски.

Люди с носилками уходили обратно в скопление сгоревших машин. Их место
занимали другие. Снова взлетали в воздух черные растрепанные тела, деревянно
стучали о кузов. На платформах постепенно скапливались неровные сползающие
груды. И тогда несколько человек, оставляя носилки, забирались в кузов,
ровняли гору убитых.

Это длилось час или больше. Истошно кричали вороны. Светили
бело-голубые фары. Иногда в их свет попадало бледное неживое лицо, голая,
без обуви, нога. И все, кто был в доме, прижавшись к черным стеклам,
следили, как нагружаются труповозы. Три грузовика с открытыми бортами, с
черными рыхлыми грудами, похожими на торф, медленно, тяжело покатили с
площади. И за ними пешком, усталая, уходила похоронная команда.

Глава десятая

Медленно тлела огнями, сочилась дымами зимняя ночь. Смертельная
опасность, погнавшаяся за ним по заснеженной улочке вдоль железных ворот и
оград, догонявшая его автоматными очередями, -- эта опасность отступила.
Бригада, в которой он служил и которая была домом для него и для множества
близких и важных ему людей, а также для тех, к кому он испытывал неприязнь,
и тех, к кому он был равнодушен, составляла живую среду, в которой он только
и мог обитать, -- бригада напоминала теперь огромную неопрятную свалку, где
тлели зловонные костры и пахло горелым железом и костью. И Кудрявцев в эти
минуты затишья пытался понять, какая роковая ошибка случилась, что привело
их всех к поражению и смерти.

Скорее всего, виной тому были невежество и дурь генерала. Тупое,
бездарное было в том, как он на глазах офицеров играл полководца. По -
ермоловски, в домашних чувяках ходил по карте, по-свойски, по-домашнему
заправил в шерстяные носки брюки с лампасами. Оскорбил начальника штаба,
усомнившегося в нелепом приказе. Курсантом в пехотном училище Кудрявцев
изучал тактику боя в условиях густонаселенного города, где каждый оконный
проем, каждая подворотня превращались в позицию гранатометчика, в гнездо
снайпера. Огневая мощь танков, долбящий огонь самоходок перемалывали опорные
пункты противника. Пехота занимала развалины, добивая оглоушенных врагов,
обеспечивала коридоры для дальнейшего продвижения брони. Тупое невежество и
чванливая дурь загнали незащищенные колонны в город, подставили их под удар.

Генерал был виноват, но был виноват и министр. Долгоносый, с маленьким
лбом, тесно посаженными птичьими глазами, он был похож на упрямого дятла.
Решил сделать себе подарок ко дню рождения -- штурмовать в новогоднюю ночь
набитый противником город. Чтоб наутро на инкрустированный столик, куда
сносили ему дары -- клинки в серебряных ножнах, гравированное именное
оружие, швейцарские часы с алмазом, золотую табакерку с поющей птичкой, --
чтоб на столик легла телеграмма: "Войска поздравляют министра обороны.
Русский флаг, на Президентском Дворце". И министр, влажный после бассейна, в
розовом махровом халате, читает телеграмму.

Или случилась измена, в штабе округа притаился предатель. Сообщил
врагам маршруты колонн. Ведь недаром в момент вступления над чеченским седом
взлетела ракета, послала беззвучную весть в далекий туманный город. И по
этому тихому знаку засели у окон стрелки, притаились гранатометчики.

Поджидали по-охотничьи, когда на снежные улицы, под желтые фонари
выскочит юркая головная машина.

Или он сам виноват. Покусился на льстивые речи, на радушные слова и
улыбки, на золотые виноградные кисти, на разноцветные занавески в дверях,
где мелькали нежные девичьи лица. И так сладко было пить черно-красное вино
из стаканов, трогать горячей рукой деревянный заснеженный стол, и вдруг
захрипел взводный, посаженный на нож, все выпучивал голубые глаза, пока
лезвие входило в гортань.

Непонимание мучило и дивило Кудрявцева. Он сидел на чердаке под
железной крышей и не находил объяснения. Смотрел, как на площади медленно
движутся туманные отсветы, словно там догорал огромный ком черной бумаги, в
тлеющих червячках и личинках.

Он пробрался под крышей, ступая в мягкую чердачную пыль. На другом
конце чердака у слухового окна притулился Ноздря, казалось, дремал. И
Кудрявцев, не желая его резко окликать и тревожить, негромко спросил:

-- Ну что, Богу молимся?

-- Просто думаю, -- отозвался Ноздря, не почувствовал в словах
командира насмешки.

-- О чем, если не секрет?

-- Как оно так получилось, что остался жив. Все ребята из отделения
погибли, а я живой.

-- И как же все вышло?

Ноздря помолчал, словно собирал то немногое, что успел понять и
надумать в краткие минуты тишины после недавнего оглушающего и ослепляющего
ужаса.

-- Когда началось, я на броне сидел. Грохот, огонь! Машины
подскакивают, будто их кувалдой бьют. У одной башню оторвало, и как шмякнет!
Рядом наливник рвануло, и вся горючка в небо взлетела и оттуда полилась
огнем. Ребята, которые побежали, как раз под этот дождь попали. Я только
успел сказать: "Господи, спаси, если можешь!" Больше ничего не помню, как
бежал, как спасался. Вы окликнули, тогда и очнулся. Должно, Господь Ангела
Хранителя послал, он меня и вынес!..

Кудрявцев, еще недавно услышь такое, не удержался бы от едкой насмешки
или отмахнулся, подумав: вот еще один чудик явился в армию из гражданской
искореженной жизни, в которой развелось множество ,молодых уродцев, не
способных подтянуться на турнике или метнуть гранату. Синюшные наркоманы,
истеричные панки, капризные пацифисты, чахоточные и астматики, плоскостопые
и кришнаиты, рокеры и слабоумные--пестрое и дистрофичное скопище, из
которого он, офицер, в краткое время должен был создать боевое
подразделение, способное выиграть бой.

Теперь же, пережив ужасное истребление бригады, потеряв роту и
оставшись в живых, он был готов объяснять случившееся действием злых
нечеловеческих сил, погубивших неодолимую мощь войска, присутствием среди
этих черных сил загадочной и благой воли, выбравшей его среди тысяч
обреченных людей и спасшей от смерти. В заснеженном чеченском дворике,
залитом вином, бараньим жиром и кровью убитых товарищей, внезапная страстная
и могучая сила подняла его на крылья, перенесла через изгородь, устремила
вперед по улице, отводя бьющие в упор очереди. Провела сквозь взрывы и
фонтаны огня в этот безлюдный дом, словно заранее приготовила это убежище в
ожидании пожаров и взрывов.

Слушая солдата, он чувствовал, что тот обладает таинственным знанием,
ему, Кудрявцеву, недоступным, и в этом превосходит его. Уступая в силе, уме
и опыте, способен понимать и объяснять необъяснимое для Кудрявцева. И
хотелось спросить его об этом знании, выведать и, быть может, в минуту
предстоящей опасности положиться на это знание, в нем найти опору и
крепость.

-- Откуда молитвы знаешь? -- спросил Кудрявцев, боясь, что Ноздря
замкнется и больше не станет говорить о своем сокровенном. -- Ты вон по
всякому поводу молишься.

-- У меня отец священник. Мы с мамой в церкви поем. Армию отслужу,
поступлю в семинарию, тоже священником стану.

-- Дело семейное. Церковь у вас большая?

-- Красивая, намеленная. Лет двести стоит. Ни разу не закрывали.

На черном ледяном чердаке, в угрюмом враждебном городе, у дымящихся
остатков бригады Кудрявцев представил церковь, золотую, туманную, с мягким
свечением лампад, стеблевидными свечами, множеством смиренных и кротких лиц,
родных и знакомых, среди которых, если пристально к ним приглядеться,
увидишь тетушек, маму и бабушку.

Виденье было драгоценным, спасительным, и, когда исчезло, на ледяном
чердаке, среди балок, труб и железа, стало теплее, словно в доме вдруг
затопили.

-- Вот ты Бога молишь, что у него спрашиваешь? Как жить, что делать?..
А можешь спросить, какая у нас судьба впереди? -- Кудрявцеву были
удивительны собственные вопросы. Он осторожно допытывался, стараясь не
спугнуть солдата, дорожил этой необъяснимой своей зависимостью от него. --
Можешь у Бога спросить, что нас ждет впереди?

-- К нам в церковь баба Марфуша приходит. Богомолка. По разным
монастырям, по святым местам разъезжает. Полгода нет ее, а потом появляется.
Она говорит, всюду по церквам иконы плачут. Из икон слезы льются. А это к
беде. Быть в России большой беде.

-- Куда больше-то?

-- Еще больше будет. У нас в церкви икона Архангела Гавриила. У него на
щеке слеза прорезалась. Будто смолка заблестела. Ангел заплакал.

-- О чем?

Не знаю...

Кудрявцев попытался представить длинную высокую икону с красной
лампадой, опущенные до земли отяжелелые, утомленные крылья и на смуглом
лице, среди темных складок и осыпавшейся позолоты, --крохотную яркую искру,
выступившую каплю смолы.

-- За что нам такая беда? -- спросил Кудрявцев, глядя на площадь, где
слабо румянилась остывавшая сталь, плавал слоистый дым и продолжали метаться
сошедшие с ума ночные вороны. -- Кто так рассердился на нас?

-- Бог. Значит, есть какой-то грех. Кудрявцев прежде никогда не
говорил, не слышал об этом. Удивлялся серьезности, которая звучала в словах
солдата. Юнец, уцелевший в бою, исцарапанный и измазанный сажей, посаженный
Кудрявцевым у слухового окна в ожидании нового боя, знал и ведал нечто, что