Чтение 35–й страницы книги ~Чеченский блюз~

крылами.

Кудрявцев корил себя, изумлялся легкости, с какой согласился на эту
шутовскую затею, послал солдата почти на верную гибель. И одновременно верил
в успех, торопил его своей суеверной мыслью. Знал, что Крутой обманет
чеченцев, доберется до своего уцелевшего танка, затерянного среди взорванных
коробов.

-- Дошел! -- облегченно вздохнул Ноздря, глядя, как старуха потопталась
у крайних машин, проворно нырнула в их скопище, исчезла среди наклоненных
башен, поникших пушек, ребристых бортов.

Звук танковых выхлопов приблизился. Стали отчетливо различимы хруст и
позвякивание гусениц. Кудрявцев поддерживал на плече гранатомет, высматривал
невидимый танк.

Он не молился о солдате, ибо не знал ни единой молитвы. Потеряв его из
виду, чувствовал, высвечивал его незримым радаром. Из груди, из сердца
излетали бесшумные вспышки и импульсы, отыскивали солдата среди обломков,
создавали между ним и Кудрявцевым непрерывную живую связь.

Особым, открывшимся в нем ясновидением Кудрявцев наблюдал за солдатом.
Вот прижался к окисленной корме "бээмпэ", глядя на расстрелянную пулеметную
ленту. Короткой перебежкой, сматывая с головы мешавший платок, обогнул
грузовик с лужей разлитого топлива. Нырнул под поникшую пушку, перескакивая
тлеющий, оторванный взрывом каток. Среди изувеченных сгоревших машин вдруг
увидел свой танк, уцелевший, заглохший, с повернутой в сторону башней.

Это ясновидение открылось, как неожиданный дар, будто в него вселилось
другое существо и смотрит сквозь его глаза зажженными фарами, посылает
длинные, проникающие сквозь преграды лучи.

Он видел -- Крутой, хватаясь за скобы, влезает на броню. Привычно,
ловко погружается в люк. Пробирается сквозь тесное чрево танка среди
засаленных одеял, брошенных котелков и банок. Усаживается на кресло
наводчика и вручную, преодолевая инерцию и тяжесть редуктора, вращает
многотонную башню. Над оптикой прицела, у казенника, где заложен бронебойный
снаряд, приклеена к броне фотография -- деревенская лошадь на травяной меже
и на ней тонконогая девочка.

В сумерках над контурами недвижных обломков что-то сместилось и
сдвинулось. Воя и хлопая двигателем, выкатил танк, крутя колесами, тускло
высвечивая траками. Выбросил улетающую копоть и скрылся за черными
нагромождениями.

Ясновидящий взгляд Кудрявцева меркнул, словно глаза застилала копоть.
Последнее, что он успел разглядеть, -- нутро возникшего танка, двое раненых,
перевязанных бинтами танкистов и чеченцы, воткнувшие им в спину стволы.

Кудрявцев направлял в Окно трубу гранатомета, ожидая возвращения танка.
На открытое пространство высыпали стрелки, подвижные, быстрые, с
заостренными гранатометами. Они были в черном, похожи на чертей, разбегались
и снова сбегались. Рыскали, высматривали, обеспечивали безопасность танка.

Кудрявцеву померещилось, что он слышит завывание музыки, под которую
скачут эти черные человекоподобные существа. Но это был вой танкового
двигателя. Машина вышла из-за обломков, развернулась бортом, подставила под
выстрел катки, бортовую броню и башню.

Но Кудрявцев промедлил, не выстрелил. Танк, скользнув гусеницей,
повернулся вокруг оси, лобовой броней к дому, направив толстую пушку.
Гранатометчики разбежались, не желая попасть под ударную волну выстрела.

Кудрявцев прицелился, чувствуя, как пушка прямой наводкой уставилась
ему в грудь, дышащими ребрами ощущал тупое давление, но медлил, не стрелял.
В последней тоске и надежде хотел угадать: Крутой не нашел свой танк? Или в
застывшей громаде не сумел провернуть вручную редуктор, сдвинуть башню с
орудием? Или цель заслонилась обломком железного кузова, недоступная для
прямого выстрела?

Его палец начинал давить на крючок, чувствуя упругое сопротивление
пружины. Опережая его на секунду, из черной свалки обломков полыхнула
вспышка, грохнул выстрел, словно воскресла на мгновение убитая пушка.
Бронебойный снаряд в упор ударил в бортовую броню, вонзил под башню искрящее
долото. Вырвал внутри глыбу брони, превратив ее в тысячи разящих иголок,
истребляя экипаж, подрывая боекомплект. Танк подскочил от удара, выбросил
фонтан огня, ядовитый слепящий салют. Летели густые колючие искры,
зеленоватые бенгальские звезды. Танк был похож на плавильную печь, в которой
отворили заслонку, выпустили плавку.

-- Крутой, мать твою, молодец! -- крикнул Таракан, вскидывая вверх
кулаки, как футболист, засадивший мяч. -- Под дых ему, педерасту!

Танк горел, окруженный заревом. Гранатометчики, разбросанные взрывом,
падали на колено, стреляли все в одну сторону, пускали в черные обломки
светящиеся головешки гранат. Нащупали среди мусора живую машину. В сумерках
ахнул взрыв, вознесся второй фонтан бело-зеленого света, полилась
расплавленная ртутная плазма.

Два зарева колыхались над площадью. Две подбитые машины испускали
металлический дух.

-- Крутой ушел, ей-Богу, ушел! -- Ноздря вытягивал шею, прислушивался,
словно хотел различить среди взрывов и выстрелов легкую поступь убегавшего
бронебойщика.

Стемнело, а они все еще ждали возвращения Крутого. Проходили часы, а
Кудрявцев все вглядывался в сумрачную площадь, не мелькнет ли быстрая,
бегущая к дому тень. Было пусто, мрачно. Мелко шел снег. На площади, в двух
местах, среди черных руин, едва заметно светилось. Словно всходили две
зимние тусклые луны, затуманенные ветром и снегом.

Таракан нашел на кухне палку. Укрепил на ней красную скатерть. Выставил
в разбитое окно. Ветер подхватил тяжелую ткань, колыхнул ее вдоль фасада.
Флаг казался черным, хлюпал, волновался в ночи.

Глава пятнадцатая

Весь день Бернер проспал на уютном диване в своем домашнем кабинете под
пушистым австралийским пледом. Проснулся под вечер, когда высокие
заледенелые окна были темно-синие, узорные листья инея слабо переливались,
словно в куски голубого льда были вморожены чертополохи. С дивана из-под
темного пледа он с наслаждением смотрел на эти недвижные хрупкие заросли.

На стене висели иконы, коллекция, которую он собирал у антикваров,
делал заказы в далеких городах Сибири и Русского Севера. По стенам были
развешаны святые, апостолы и пророки, а прямо над ним на толстой, изъеденной
и почернелой доске святой Николай, белобородый, лобастый, прижимал к груди
священную книгу, крестил Бер-нера длинными, похожими на цветочные лепестки
перстами.

Было тихо, только внизу сквозь анфиладу комнат слышался голос жены,
говорившей по телефону. Марина смеялась, ее теплый домашний смех, старинная
позолота икон, мягкость пушистого пледа и колючие ледяные узоры на окнах
вызывали у Бернера сладостное чувство покоя, благополучия и надежной
безопасности, в которых он пребывал в первые часы нового года. Краткая, на
один день, передышка, после которой он снова ринется в опасные,
увлекательные авантюры.

Он принял ванну. С наслаждением погрузился в ее мраморный теплый объем,
чувствуя бедрами и спиной мягкие овалы, глядя, как из блестящего крана
падает с бархатным гулом вода. Розовая, пахнущая ягодами пена шампуня
плавала вокруг его плеч и груди, словно взбитые сливки.

Он вытерся насухо махровым полотенцем, обдул себя шелестящим феном.
Стоя перед огромным зеркалом, орудуя гребнем, создавал себе косой пробор,
поворачиваясь то в профиль, то в фас. Придавал лицу то грозное неприступное
выражение, то милое, обольстительное.

Бодрый, посвежевший, он обошел стороной гостиную, где разговаривала
Марина, не желая ее отвлекать. Накинул легкий полушубок, нахлобучил косматую
волчью шапку и вышел на крыльцо.

Было морозно, чудесно. Кругом был снег, нетоптаный, девственный, с
мягкими купами, под которыми укрылись кусты роз, цветочные вазоны. В синем
воздухе нарядно и празднично горели окна служебных помещений, зеленела, как
влажный фонарь, оранжерея. Вдалеке, у высокого забора, заиндевелые и
тяжелые, стояли ели, и их лесная тишина и недвижность и драгоценный блеск
окон доставляли Бернеру наслаждение. Это были его ели, его зимняя оранжерея,
его гараж с великолепными автомобилями, его сугробы и синеватые протоптанные
дорожки и его огромный, с полукруглыми окнами дворец, видный далеко с шоссе,
как инопланетный, опустившийся в подмосковные леса корабль.

Снег на тропинке аппетитно поскрипывал. Бернер, наступая мягкими
удобными сапожками, пошел в глубину участка к забору, где по натянутой жиле,
скользя кольцом, бегали огромные Косматые псы. По вершине забора, едва
заметная, была натянута проволока, белели аккуратные фарфоровые изоляторы.
Из соседнего леса на участок могли перелетать только синицы и дятлы. Укрытая
электронная система и высоковольтный ток на-

дежно отделяли территорию от всего остального, сумрачного и
недружелюбного мира.

Кавказская овчарка, кудлатая, с катышками снега и льда, тяжело и
радостно кинулась на грудь Бернера. Обдала его паром, псиным духом, сиплым,
свистящим дыханием. Он боролся с ней, таскал за жирный загривок, хватал за
мокрый горячий язык, подсовывал кулак белым, торчащим из десен клыкам. Они
барахтались в снегу, перемещаясь вдоль забора. Кольцо, скользя по
металлической жиле, шуршало, звенело, и казалось, с провода, с собачьего
загривка сыплются синеватые искры.

Посреди участка, где летом была разбита огромная многоцветная клумба,
сейчас толпилось несколько людей из охраны. Помогали пиротехнику готовить
фейерверк, которым Бернер хотел порадовать ожидаемых к ужину гостей.

-- Как салют? -- бодро спросил он, проходя мимо.

-- Как на Красной площади! Еще лучше! -- радостно отозвался пиротехник,
устанавливая на штативе длинные шутихи, ракеты и петарды.

Бернер нырнул в тесный теплый бункер, скинул полушубок и шапку. Сквозь