ее подруг не могла понять, ни тогда, ни потом, почему она так внезапно
вернулась в Париж, куда ее не призывали ни работа, ни увеселения "Не сказала
ни что, ни как, и укатила", - ворчала Франсуаза, которой, однако, хотелось,
чтобы так же стремительно выкатились и мы. Она считала, что мы нехорошо
поступаем по отношению к тем, правда уже немногочисленным, служащим, которых
задерживало несколько постояльцев, и по отношению к директору, который "зря
расходовался". И правда, из отеля, который должен был скоро закрыться, давно
уже выехали почти все; только теперь в нем стало уютно. Директор
придерживался, однако, другого мнения; мимо гостиных, где можно было
замерзнуть и у дверей которых уже не стояли на часах грумы, он расхаживал по
коридорам, одетый в новый сюртук, по-видимому только что побывавший у
парикмахера, который сделал из его испитого лица смесь, на одну четверть
состоявшую из кожи, а на три четверти - из косметики, всегда в новом
галстуке (такое щегольство обходится дешевле отопления и содержания
персонала; кто уже не в состоянии пожертвовать десять тысяч франков на
благотворительность, тому еще легко сделать широкий жест и дать пять франков
рассыльному, который принес телеграмму). Он словно производил смотр небытию,
ему словно хотелось своим безукоризненным видом показать, что оскудение
отеля в связи с неудачным сезоном - явление временное, и походил он на
призрак монарха, возвращающийся на развалины своего дворца.
перестали ходить до весны. "Чего здесь не хватает, - говорил директор, - так
это средств передвижения". Подсчитанные убытки не мешали ему строить
грандиозные планы на годы вперед. Он обладал способностью точно запоминать
изящные обороты речи, если их можно было применить к отелю и если они могли
придать ему блеску. "Мне не хватало подсобников, хотя в столовой у меня была
бравая команда, - говорил директор, - но посыльные оставляли желать лучшего;
вот увидите, какую фалангу я подберу на будущий год". А пока из-за того, что
не ходили местные поезда, он посылал за почтой, да и людей иногда возил в
двуколке. Я часто просил, чтобы мне позволили примоститься рядом с кучером,
и это давало мне возможность совершать прогулки, не считаясь с погодой, как
в ту зиму, которую я прожил в Комбре.
казино закрылось, оставались в почти пустом отеле; и тогда нам казалось,
будто мы в трюме корабля в ветреный день, а для довершения сходства с
морским путешествием к нам каждый день подходил кто-нибудь из тех, с кем мы
прожили три месяца бок о бок, не познакомившись: председатель реннского
суда, канский старшина, американка с дочерьми, заговаривали, совещались о
том, как убить время, обнаруживали таланты, обучали нас играм, приглашали
выпить чаю или послушать музыку, собраться в таком-то часу, чтобы совместно
придумать одно из развлечений, обладающих секретом доставлять истинное
удовольствие, причем весь его секрет состоит в том, что оно, вовсе не ставя
своей задачей развлекать нас, заботится лишь о том, чтобы нам не было
скучно, - словом, завязывали с нами к концу нашей бальбекской жизни
дружеские отношения, каждый день с кем-либо прерывавшиеся, так как все
постепенно разъезжались. Я даже познакомился с богатым юношей, с одним из
его знатных друзей и с актрисой, опять приехавшей в Бальбек на несколько
дней; теперь этот кружок состоял из трех человек, потому что еще один друг
богача уехал в Париж. Они пригласили меня пообедать в их любимом ресторане.
По-моему, они были довольны, что я отказался. Но приглашали они меня
чрезвычайно любезно, и хотя звал меня, собственно, богатый юноша, а другие
были его гостями, но так как друг богача, маркиз Морис де Водемон,
происходил из высшей знати, то у желавшей мне польстить актрисы невольно
вырвалось:
а не юноша из богатой семьи, обратился ко мне: "Не доставите ли вы нам
удовольствие пообедать с нами?"
усиливало во мне желание приехать сюда еще раз. Я не мог отделаться от
ощущения, что я пробыл здесь недолго. А у моих друзей было другое ощущение,
и они писали мне, что, как видно, я решил здесь поселиться. На конвертах они
писали: "Бальбек", мое окно выходило не в поле и не на улицу, а на водную
равнину, по ночам до меня долетал ее шум, которому я, перед тем как
забыться, вверял свой сон, точно ладью, и все это вместе взятое поддерживало
во мне иллюзию, что благодаря соседству с волнами, хочу я этого или не хочу,
в меня, спящего, проникает их очарование, подобно тому как в наш слух
проникают уроки, которые мы учим во сне.
привязался к своей, куда я теперь входил, уже не обоняя запаха ветиверии, и
где моя мысль, вначале с таким трудом поднимавшаяся на ее высоту, в конце
концов точно укладывалась в ее размеры, так что потом мне пришлось,
наоборот, опускать ее в Париже, когда я ложился спать в моей прежней комнате
с низким потолком.
нетопленном и сыром помещении отеля без каминов и калориферов было
немыслимо. Да я и почти сейчас же забыл последние эти недели. Передо мной
почти всякий раз при мысли о Бальбеке воскресало то время, когда по утрам, в
ясную погоду, если я собирался днем на прогулку с Альбертиной и ее
подругами, бабушка по предписанию врача заставляла меня лежать в темноте.
Директор требовал, чтобы на нашем этаже не шумели, и самолично следил за
исполнением своих распоряжений. Свету бывало так много, что я подолгу не
раздвигал широких лиловых занавесей, которые отнеслись ко мне так
неприязненно в первый вечер. Но хотя Франсуаза ежевечерне закалывала их
булавками, чтобы они не пропускали света, откалывать же их только она одна и
умела, хотя она прикрепляла к занавесям и одеяла, и красную кретоновую
скатерть, и куски разных материй, плотно завесить окно ей все-таки не
удавалось, я не оставался в полной темноте, на ковер как бы осыпалась
рдяность лепестков анемона, и я не мог отказать себе в удовольствии хотя бы
на минутку поставить на нее голые ноги. А напротив окна, на не полностью
освещенной стене виднелся в вертикальном положении золотой цилиндр, ничем не
поддерживаемый и двигавшийся медленно, будто огненный столп, ведший евреев в
пустыне. Я снова ложился; по необходимости неподвижный, я получал
воображаемое удовольствие от всего сразу: от игры, от купанья, от ходьбы, от
того, чем мне советовало насладиться утро, и радость моя была так сильна,
что сердце у меня громко стучало, точно заведенная машина, но только не
двигавшаяся, вынужденная развивать скорость на месте, вращаясь вокруг себя.
мимо неодинаковых звеньев моря, за которым, далеко-далеко, временами, когда
разъяснивалось, был виден высившийся над голубоватыми его гребнями, похожий
на итальянский поселок городок Ривбель, весь, до последнего домика,
явственно различимый в свету. Я не видел моих приятельниц, но - по
долетавшим до моего бельведера выкрикам газетчиков, "газетных служащих", как
величала их Франсуаза, крикам купальщиков и игравших детей, оттенявшим,
вроде крика морских птиц, рокот мягко рассыпавшихся волн, - догадывался, что
они близко, слышал их смех, закутанный, подобно смеху нереид, в мягкий шум
прибоя, достигавший моего слуха. "Мы ждали, не спуститесь ли вы, - говорила
мне вечером Альбертина. - Но ставни у вас не открылись, даже когда начался
концерт". В десять часов, действительно, под моими окнами гремел концерт. В
перерывах, если еще не было отлива, опять до меня доносилось текучее и
неутихающее скольженье валов, которые словно закутывали хрустальными своими
свитками скрипичные каприччо и обрызгивали пеной прерывистые отзвучия
какой-то подводной музыки. Я с нетерпением ждал, когда мне подадут
одеваться. Но вот часы бьют двенадцать, наконец-то является Франсуаза. И все
лето в том самом Бальбеке, куда я так рвался, потому что он представлялся
мне исхлестанным вихрями и заволоченным туманами, стояла такая слепяще
солнечная и такая устойчивая погода, что когда Франсуаза открывала окно, мои
ожидания не обманывала загибавшая за угол наружной стены полоса света,
всегда одной и той же окраски, уже не волновавшей как знамение лета, но
тусклевшей, словно безжизненный, искусственный блеск эмали. И пока Франсуаза
вытаскивала из оконного переплета булавки, отцепляла куски материи и
раздвигала занавески, летний день, который она мне открывала, казался таким
же мертвым, таким же древним, как пышная тысячелетняя мумия, и эту мумию
старая служанка должна была сначала со всеми предосторожностями распеленать,
а потом уже показать ее, набальзамированную, в золотом одеянье.
КОММЕНТАРИИ
часть цикла "В поисках утраченного времени") в течение нескольких лет.
Замысел романа относится по меньшей мере к 1909 году, когда создавалась
первая редакция романа "По направлению к Свану". В 1914 году в июньском
номере журнала "Нувель ревю франсез" были напечатаны отрывки из "Под сенью
девушек в цвету" - описание первой поездки героя в Бальбек. В это же время
рукопись книги готовилась к набору у издателя Грассе, выпустившего за год до
этого первую книгу писателя. В период первой мировой войны Пруст напряженно
работает над текстом романа, основательно им переделанного, и в 1918 году
ему удается напечатать книгу у издателя Галлимара. В 1920 году появилось
второе издание романа носящее следы постороннего вмешательства в текст:
усиливающаяся с каждым годом болезнь заставила Пруста отказаться от правки
корректур и все свое время и все свои силы отдать написанию следующих томов
цикла.
доброжелательно. Можно даже сказать, что книга пользовалась успехом; не
случайно 10 ноября 1919 года ее автору была присуждена Гонкуровская премия,
причем книга Пруста собрала больше голосов, чем конкурировавший с ней
пацифистский роман Ролана Доржелеса "Деревянные кресты".
Володихин Дмитрий
Громыко Ольга
Журавлев Владимир
Шилова Юлия
Маккарти Кормак
Андреев Николай