девушку. Он оглядел комнату, словно видел ее в первый раз. На полу не было
ковра, штукатурка на стенах и потолке потрескалась. В комнате стояли две
старые железные кровати, четыре стула, облезлый комод и раздвижной стол,
на котором они ели. Все здесь было совсем не так, как у Долтонов. Здесь
все спали вместе; там у него будет отдельная комната. Он потянул носом
кухонный запах и вспомнил, что у Долтонов запаха кухни нигде не услышишь;
и кастрюли тоже не гремят на весь дом. Там каждый живет в отдельной
комнате, и у каждого свой маленький мир. Он ненавидел эту комнату и всех
ее обитателей, себя в том числе. Почему он и его близкие должны жить так?
Что они сделали? Может быть, они ничего не сделали? Может быть, именно
потому они и живут так, что никто из них за всю жизнь не сделал ничего,
что имело бы значение: ни хорошего, ни дурного.
раз завтракает здесь. Он ясно чувствовал это, и это придавало ему
терпения. Может быть, когда-нибудь ему придется завтракать в тюрьме. Вот
он сидит с ними за одним столом, и никто из них не знает, что он убил
белую девушку, и отрезал ей голову, и сжег ее в топке котла. Мысль о том,
что он сделал, весь ужас и мерзость его поступка, смелость, без которой
его нельзя было совершить, - все это впервые в его пришибленной страхом
жизни воздвигло защитный барьер между ним и миром, которого он боялся. Он
убил и тем создал для себя новую жизнь. Это было нечто, принадлежавшее ему
одному, впервые в жизни у него появилось нечто, чего другие не могут у
него отнять. Да, он может спокойно сидеть тут и есть и не заботиться о
том, что думают или делают его родные. У него есть теперь естественное
прикрытие, из-за которого он может поглядывать на них. Его преступление
было якорем, надежно удерживавшим его во времени; в нем он черпал
уверенность, которой не могли дать ему ни револьвер, ни нож. Теперь он был
вне своей семьи, выше и дальше; им даже мысль не может прийти о том, что
он сделал. А он сделал то, что даже ему самому не казалось возможным.
у него не явилась ни разу. Он был негр, и он был один в комнате, где была
убита белая девушка, - значит, он убил ее. Так, во всяком случае, будут
говорить, что бы ни говорил он сам. И он знал, что в известном смысле
смерть девушки не была случайной. Он уже много раз убивал и до того,
только в те разы у него не оказывалось подходящей жертвы или подходящих
обстоятельств для того, чтобы его воля к убийству стала видимой и
ощутимой. Его преступление казалось естественным; он чувствовал, что вся
его жизнь вела к тому. Кончилась пора безмолвных догадок о том, что
ожидает его, его черное тело; теперь он _знал_. Скрытый смысл его жизни -
смысл, которого не видели другие и который он всегда стремился затаить, -
теперь прорвался наружу. Нет, это не случайность, и он никогда не назовет
это случайностью. Была в нем какая-то смешанная с ужасом гордость от мысли
о том, что когда-нибудь он сможет во всеуслышание заявить: да, он сделал
это. Как будто он дал самому себе какое-то неясное, но важное
обязательство, которое должен выполнить, признав свой поступок.
ему помешает? Сидя за столом в ожидании завтрака, он чувствовал, что
достиг чего-то такого, что долго не давалось ему. Все переменилось; теперь
он знает, что ему делать. Суть в том, чтобы делать то же, что делают
другие, жить точно так, как живут они, а когда никто не смотрит -
поступать по-своему. И они никогда не узнают. В тихом существовании
матери, брата и сестры он чувствовал какую-то упорную силу, бесформенное и
неосознанное стремление к жизни без мыслей, ко всему мирному и привычному,
к надежде, слепящей глаза. Он чувствовал, что они не хотят по-другому
видеть жизнь; им нужна определенная картина мира; определенный образ жизни
нравится им больше других, и ко всему тому, что не укладывается в его
рамки, они слепы. Чужие поступки они замечают, только если эти поступки
идут навстречу их желаниям. И все, что нужно, - это быть смелым, делать
то, до чего не додуматься никому. Все вдруг представилось ему в виде одной
властной и простой мысли: в каждом человеке живет огромная жажда веры,
которая его ослепляет, и кто сумеет остаться зрячим там, где другие слепы,
может получить все, чего захочет, и никогда не попадется. В самом деле: ну
кому придет в голову, что он, загнанный, робкий чернокожий паренек, мог
убить и сжечь богатую белую девушку, а потом спокойно сидеть за столом,
дожидаясь завтрака? Ему стало почти весело.
становилось для него простым. Нет, теперь ему не надо прятаться за стеной
или завесой; у него есть более верный способ чувствовать себя в
безопасности, и более легкий. Прошлая ночь доказала это. Джан - слепой.
Мэри была слепая. Мистер Долтон - слепой. И миссис Долтон тоже слепая; не
только потому, что у нее глаза не видят. Биггер слегка улыбнулся. Миссис
Долтон не знала, что Мэри умерла, когда стояла над ее кроватью в темной
спальне. Она думала, что Мэри пьяна, потому что она привыкла, что Мэри
возвращается домой пьяная. И миссис Долтон не знала, что он тут же, в
комнате; это было последнее, что ей могло прийти в голову. Он негр, и при
таких обстоятельствах она меньше всего могла помнить о нем. Биггер думал о
том, как много есть людей, похожих на миссис Долтон, таких же слепых...
каши.
ему стало легче. Он чувствовал, что теперь сумеет владеть собой.
Мэри; но он хотел получше замести следы.
постели. Он вдруг увидел Бэдди, увидел его как бы через Джана. Бэдди был
какой-то бесхребетный, расплывчатый; глаза у него были незащищенные, и
взгляд скользил только по поверхности вещей. Странно, что он раньше
никогда этого не замечал. Бэдди тоже слепой. Вот он сидит тут и мечтает
устроиться на такое же хорошее место, как у него, Биггера. Бэдди тоже
кружит и кружит в привычной колее и ничего не видит. Костюм на нем сидит
мешком, не так, как на Джане. Весь он какой-то растерянный, неприкаянный,
в нем нет ни углов, ни острых граней; точно пузатый щенок. Он смотрел на
Бэдди и вспоминал Джана и мистера Долтона, и ему чудилась в Бэдди какая-то
неподвижность, ненужность, оторванность.
тоже бесхребетная и бесформенная. Глаза у нее были тусклые, ввалившиеся, в
темных кругах от давней усталости. Она двигалась медленно и всегда
дотрагивалась до вещей, мимо которых проходила, точно ища опоры. Она
волочила ноги по дощатому полу, на лице ее всегда было выражение
напряженного усилия. Если ей нужно было посмотреть на что-нибудь, даже
совсем близко, она всегда поворачивалась всем телом, вместо того чтобы
просто перевести глаза. Казалось, будто она несет в себе тяжелый и
неустойчивый груз и боится нарушить с трудом достигнутое равновесие.
тоньше и нежнее, чем у матери, Биггер уже различал в нем первые признаки
той же самой усталости. Какая разница между Верой и Мэри! Это
чувствовалось даже в движении, которым Вера подносила ложку ко рту; каждым
своим жестом она как будто оборонялась от жизни. Даже то, как она сидела,
выдавало страх, вкоренившийся так глубоко, что он уже стал органической
частью ее существа; еду она брала с тарелки крошечными кусочками, как
будто боялась подавиться или слишком быстро все съесть.
него рукой.
пересела на кровать.
вешалки кепку. - Я ухожу.
Лондон Джек
Бажанов Олег
Шилова Юлия
Жюль Верн
Шилова Юлия
Березин Федор