лежал темно и глухо. Настена постояла еще у освещенных вологжинских окон, из
которых вырывалась песня, и повернула в заулок к Ангаре. Без людей ей стало
легче, и она с укором покивала себе: вот до чего уж дошло - раньше, чтобы
успокоиться, держалась людей, а теперь, наоборот, бежит от них. Боль в душе
притупилась, но дышалось почему-то со стоном - жалобно и горько. Вздохнув
глубоко, всей- грудью, Настена приглушила в себе этот самовольный стон и
зашагала по льду вдоль берега вниз, замечая и обходя проруби. Она шла и все
смотрела, смотрела на противоположный берег, в тот едва различимый за
островом мертвый угол, где хоронился Андрей, веря и не веря, что он тут,
рядом; в какое-то выпавшее из-под ее власти, безнадзорное мгновение ей
почудилось, что она только что, минуту назад, все выдумала - и что вернулся
Максим, и что прибежал Андрей - выдумала, представила, как оно могло быть, и
поверила. Отправься она сейчас в Андреевское, и никого там не найдет. Но
наваждение сразу же прошло, оставив одну досаду, и еще ближе и безжалостней
подступила правда: ничего не выдумала, все так и есть.
сторону Андреевского, тяжелым шагом направилась домой - предстояло еще
докладывать Михеичу, что Максим ничего не знает об Андрее. Никто ничего не
знает, кроме нее, но об этом нельзя проговориться даже в беспамятстве.
снегом; Настена спохватилась, что воды в кадке на дне, и, пока погода совсем
не сдурела, кинулась на Ангару. На Ангаре задувало во всю моченьку, мокрый
липкий снег несло по воздуху мутным прогонистым течением и несло тоже вниз -
верховиком. По привычке посмотрев в сторону другого, утонувшего теперь в
этой кутерьме, берега, Настена подумала, что вот сейчас бы туда и бежать,
никто не увидит. Подумала просто так, мельком, но сердце, зацепившись за эту
подсказку, вдруг взнялось: а что, если правда побежать? Плюнуть на все и
побежать? Когда еще дождешься такого удобного случая? Она торопилась с водой
обратно и, унимая нетерпение, уж знала, что побежит. Это одним духом
принятое решение вызывало суматошную радость и отчаянность; казалось,
удерживай ее сейчас кто угодно, всех бы обманула и убежала.
дремала на печке. Настена мигом достала из подполья ведро картошки, сверху
отбавила в чугунок, чтобы старикам не гоношиться, если понадобится вечером
варить, остальное высыпала в брезентовую сумку. Сбегала в амбар, принесла
припрятанный заранее мешочек с горохом и отрезала полбуханки хлеба. Хлеб был
желтый, тоже с горохом - во всей деревне наступило гороховое царство с
гороховой музыкой: колхоз недавно расщедрился и выдал его на работников
почти девять центнеров, так что гороховую кашу теперь заедали гороховым
хлебом и прикусывали круглым горохом.
фуфайку - на плюшевую жакетку, и мимоходом стыдливо заглянула в зеркало. В
фуфайке идти через Ангару было бы, пожалуй даже удобней; но хотелось
показаться на глаза мужику поаккуратней Он-то, может, ничего и не заметит,
ему там не с кем ее сравнивать, но она сама в выходном чувствовала себя
праздничней и опрятней, вместе с одеждой снимался какой-то рабочий груз,
какая-то тягловая, будто сбруя, зависимость от работы, когда уж и не
помнишь, кто ты - женщина или нет, в какой ты поре и что у тебя на душе -
ничего не помнишь, только давай и давай, нажимай и нажимай. Потому и любила
Настена по вечерам, покончив с делами, пусть ненадолго, да переодеться в
чистое, невольно тогда являлось ощущение своей молодости и красоты - того
капризного богатства, которое чем дальше прячешь, чем меньше помнишь, тем
быстрей оно убывает. А переодевшись, Настена и ступала осторожно, словно
боясь в себе что-то повредить, и улыбалась ласковей и теплей, опять-таки
словно оберегая какую-то свою, ее одной касающуюся тайну, для которой еще не
наступило время. В такие минуты она, не смиряясь с войной, с нуждой, с
одиночеством, берегла и готовила себя для будущей счастливой жизни. Знала
Настена: стареют с годами, а душой можно остыть и раньше лет - этого она
боялась больше всего. Сколько людей, и здоровых и сильных, не отличают своих
собственных, богом данных им чувств от чувств общих, уличных. Эти люди и в
постель ложатся с тем же распахнутым, для всего подходящим удовольствием, с
каким садятся за стол: лишь бы насытиться. И плачут, и смеются они,
оглядываясь вокруг - видно, слышно ли, что они плачут и радуются, не
потратиться бы на слезы зря. Эти свое отзвучали: тронь их особой тронью - не
поймут, не отзовутся, ни одна струночка не отдастся в ответ чуткой дрожью:
поздно - заглохло, закаменело, и сами они никого также не тронут. А все
потому, что в свое время не умели или не хотели остаться наедине с собой,
позабыли, потеряли себя - не вспомнить, не найти.
до того не терпелось бежать. Подхватив наконец сумку, Настена выскочила на
улицу и приостановилась, торопливо оглядываясь и приноравливаясь к ветру.
Лишняя осторожность не мешала, поэтому она припустила через телятник: если
кто ненароком и увидит - мало ли зачем ей понадобилось в баню, пусть хоть в
клящую пургу? Здесь, возле бани, такая густая стояла круговерть, что даже
ближние избы едва мерещились: уже без боязни Настена скатилась на лед и
взяла вправо, туда, где дорога поворачивала на реку. Только теперь она
спохватилась, что дорогу могло занести - тогда придется пробираться наугад,
а это сейчас опасно: в такой кутерьме недолго и заплутать, потерять берега и
укатать невесты куда по ветру, который так и сталкивал с ног, так и сносил,
не давая держать направление. Но дорога, на счастье, еще просматривалась, ее
заносило перед торосами, в основном же снег протаскивало мимо.
сплошном потоке мокрого месива. Ветер бил ровно и сильно, без порывов, одной
бешеной струей. Гудело как в трубе - мощным и длинным гулом, но и сквозь
него отчетливо слышалось вторым голосом шипение несущегося снега. Уже в трех
шагах ничего нельзя было рассмотреть, хотя вокруг казалось светло, но светло
каким-то белесым, как в тумане, непроглядным, рвущимся в движении,
мелькающим светом. Голые торчащие льдины звенели, снег, налетая на них,
брызгами разбивался на стороны, там его подхватывало и несло дальше.
заметало. Вот тебе и весна - март покатился под горку.
Настена ни упиралась, как ни правила под ветер, ее сносило, скашивало вниз.
Можно представить, куда бы ее теперь утартало без дороги. Но и различать
старый санный накат становилось все трудней и трудней. Гребни наносов
нарастали и смыкались. Настена искала клочки вмерзшего по обочинам сена,
шляпки обтаявшего грибками конского навоза, оставшиеся с тех пор, как с
Покосного возили сено, - по этим приметам и шла. Она устала, поначалу сдуру
рванула изо всех сил и быстро запалилась, тяжелая сумка оттягивала руки,
ветер сбивал дыхание, ноги вязли в снегу, на катанки налипало, полушалок и
жакетка вымокли. Ветер, правда, был не холодный, южный, но оттого и мокро,
слякотно, что не холодный, - неизвестно еще, какой лучше.
там протока узкая, можно брести напрямик. Настена не боялась, что не дойдет,
- дойдет, никуда не денется, но выйти хотелось как можно ближе к распадку,
чтобы у берега не гадать, где он, не метаться из стороны в сторону. И что
потащилась в пургу, нисколько не жалела: ей надо было идти, может, оттого и
взыграла сегодня непогода, чтобы прикрыть ее от чужих глаз. Почему-то не
верилось только в сухое тепло, в то, что наступит такая минута, когда она
сбросит катанки, вытянет гудящие ноги и прикроет от удовольствия глаза, -
это представлялось чересчур далеким, чуть ли не сказочным.
слилось в одной движущейся неразберихе. Тогда Настена решила больше забирать
против ветра, чтобы, уткнувшись когда-нибудь в берег, наверняка знать, что
речка где-то правей. И все же то, что она не удержала дорогу, обидело
Настену; без страха, только от обиды и усталости, она всхлипнула и зачем-то,
крикнув, позвала Андрея. Глупо было бы надеяться, что ее кто-то услышит -
голос тут же скомкало и кинуло вниз.
голову, вдруг заметила, что ее не пришлось тотчас же прятать. Ветер,
казалось, ослаб. Она остановилась и огляделась: позади несло все с той же
безудержной силой, но здесь что-то мешало ветру, обо что-то он задевал,
сбивался с прямого хода. Пройдя еще немного вперед, Настена увидела берег.
То был не остров, остров она пропустила, не заметив, - то был уже материк.
Через Ангару, слава богу, перелезла, теперь надо искать Андреевское. По
тому, как изгибался берег, Настена поняла, что высокий лесистый мыс, который
она помнила за островом, остался слева; он-то, видать, и загораживал от
ветра. Значит, как она и рассчитывала, ей надо спускаться вдоль берега вниз.
Теперь, считай, добралась, теперь недалеко. Внятно и глухо шумел по горе
сосняк, на неширокой луговине выпрямившегося берега полоскало на ветру голые
березы и осины. Вправо Настена старалась не оборачиваться, там по-прежнему
творилось все то же. В спину подталкивало, и она, не поспевая ногами,
спотыкалась, однажды упала, вывалив из сумки на снег две картофелины, и
почему-то, с какой-то невольной досады, не захотела поднять их, оставила
замерзать.
силой втягивает снег, и поопнулась. А то бы, глядишь, ухлестала до Рыбной.
Настена не могла понять, везет ей сегодня или нет: вроде благополучно
перешла Ангару, не заблудилась, не завалилась и лишнего пути по этой негляди
почти не сделала - другая бы радовалась, как все удачно складывается, а ей
отчего-то казалось, что все идет, наоборот, шиворот-навыворот, не так, как
могло бы идти. И не одной только усталостью было сбито с самого начала и
придавлено настроение - чем-то еще; она боялась думать, что- это "что-то"
есть нехорошее и верное предчувствие.
после всего, что она вынесла, пришла к разбитому корыту, к пустому зимовью.
Конан-Дойль Артур
Херберт Фрэнк
Березин Федор
Перумов Ник
Орлов Алекс
Посняков Андрей