достаточно, чтобы перед Андреем возникла, а потом и навалилась другая
картина. Она стояла ближе к сегодняшнему дню - сил, чтобы отказаться от нее,
у Андрея не было. Это последнее, относящееся к войне воспоминание, всегда
являлось неожиданно и властно держало долго, безжалостно, до содрогания, до
ужаса четко высвечивая каждую подробность, - множество раз уже Андрей
Гуськов вынужден был переживать одно и то же, одно и то же. В сущности, с
того, что произошло тогда, и перевернулась его жизнь: он попал сначала в
госпиталь, а затем прямой дорожкой сюда.
огневой позиции, собирались переезжать на новое место. Связь с наблюдателями
давно свернули, справа батарея уже снялась, слева еще копошились. Особенно
не подгоняли. С гаубицы, в расчете которой воевал Андрей, успели все же
снять прицел, свести и замкнуть станины и теперь возились с чехлами. Сзади,
из-за горбатого, тронутого редким леском увала, взвывали один за другим
моторы тягачей, две машины, болтая расхлябанными кузовами, уже ползли к
орудиям.
людей было расслаблено сборами и переездом, настолько притупилось у них
чувство опасности, что, быть может, и слыша, выделяя густой чужой рокот, они
не обратили на него внимания. И когда на гору впереди выкатились немецкие
танки и, только на мгновение притормозив, справившись с минутной
растерянностью, покатились вниз, - это было как наваждение. Откуда? Впереди
свои! Откуда? На одной и другой батареях послышались крики, заметались
расчеты, срывая чехлы, разводя станины, опуская и разворачивая стволы
орудий. Андрей (он был заряжающий) бросился к снарядному ящику, когда его
оглушило и кинуло на землю, - падая, он словно бы и с закрытыми глазами
видел, как медленно плывет, прокручиваясь, приподымаясь вверх и снова
опускаясь, колесо соседней гаубицы. Осознав, что жив, Андрей прыгнул вперед
и подхватил ящик.
подбить, он горел. А вторая, где был Андрей, не сделала еще ни одного
выстрела. Что-то надсадно и хрипло кричал командир, но что делать, ясно было
и без команд. Танки сползли с горы и разделились: две машины двинулись на
первую батарею, две на вторую, причем они хитро выходили на линию между
батареями, чтобы артиллеристы били друг по другу. Но раздумывать об этом
было некогда.
гаубица, которую заряжал Андрей Гуськов.
казалось ему, кувыркаясь, полетел в сторону.
ласково и знобил Андрея своей интонацией. Слов он не различал: в его ушах
стоял грохот этой недолгой и страшной схватки железа с железом, где люди
вроде были и ни к чему, в глазах короткими повторяющимися вспышками мелькали
картины боя, наносило смрадом, возникали в одном горячем клубке крики,
полоса черной, пропоротой незакрепленными сошниками земли, тягачи, торопливо
уходящие обратно в укрытие, наводчик орудия по фамилии Коротько, который,
приподняв голову, заглядывал в свой развороченный осколком живот, вскинутый
взрывом в воздух чехол ствола - и все это под нарастающий, увеличенный
страхом лязг гусениц.
последнего боя, Андрей осторожно обернулся и увидел в глазах Настены совсем
другое - в ее глазах было тепло от ее собственного воспоминания. Не
выдерживая больше, Андрей ткнулся головой в ее грудь и застонал.
что только что привидевшийся ему бой и есть настоящее, и продолжал
озираться.
говорила о своем. - Дурачок ты, больше никто. Выдумал что-то. Это, может,
тебе со мной плохо, а про меня не говори. Мне всегда с тобой хорошо, всегда
- так и знай. Я и подумать не смею, чтобы я без тебя жила. Как это - без
тебя? И все эти годы, покуда я тебя ждала, я же тебя ждала, не кого-нибудь.
Я ни разу спать не ложилась, покуда с тобой не поговорю, и утром не вставала
раньше, чем до тебя не дотянусь, не узнаю, что с тобой. Мне и вправду
казалось, что я вижу тебя, сначала нет никого, только шум, вроде как ветер
свистит, потом все тише, тише - значит, до тебя уж недалеко, а потом вот он
ты. Всегда почему-то один. Сидишь или стоишь во всем солдатском, печальный
такой, печальный, и никого возле тебя нету. Я взгляну, что живой, и обратно:
задерживаться или там разговаривать нельзя. И дальше перемогаюсь, и дальше
день ото дня. Я, может, даже чересчур тебя ждала, свободы тебе там не
давала, мешала воевать. Откуда я знала, что можно, чего нельзя, - делала,
как могла, да и все, никто не научил, не подсказал. И ты молчал. Ох, Андрей,
Андрей... Он обхватил руками голову и, быстро двигая ею из стороны в
сторону, словно пытаясь сорвать непосильную тяжесть, простонал:
повернул лицо к Настене. - Не ходи больше ко мне, не ходи - слышишь? И я
уйду. Совсем уйду. Так нельзя. Хватит. Хватит самому мучиться и тебя мучить.
Не могу.
подумал? Куда я со своей виной? На люди ее не понесешь. Давай уж вместе.
Погодим, Андрей, погодим, не торопись. Может, все обойдется, должно
обойтись. Моя мать давно еще говорила: нет такой вины, которую нельзя
простить. Не люди они, что ли? Кончится война - посмотрим. Или можно будет
выйти покаяться, или еще что. Только потерпи, не уходи. Один ты пропадешь. И
я пропаду - сначала-то я пропаду. Тут я хоть буду знать, где ты. А если,
правда, ребенок? Ты же один только знаешь, что это твой ребенок - не
чей-нибудь. С кем мне еще поговорить, душу облегчить... я ж теперь от людей
чужая. Скажи, не уйдешь?
обернулась к окну. - Темно-о-темно. Я уж и забыла, что надо идти. Вставай,
Андрей, пойдем, ты говорил, что проводишь. Пойдем - все больше вместе
побудем. И ничего не выдумывай. Ты не один. Если б был один, тогда бы и
делал, как знал.
согнало до старой корки, Андрей Гуськов собрался в Атамановку. Его давно уже
подмывало походить возле деревни, но он все удерживался, боясь какой-нибудь
случайностью или неосторожностью выдать себя, а теперь, после разговора с
Настеной, после того, что он узнал от нее, сдерживаться больше стало
невмоготу. Удивительное дело: он теперь и чувствовал себя гораздо уверенней,
словно получил вдруг какие-то особые права на свое присутствие здесь и мог
меньше бояться, меньше считаться с подстерегавшей его опасностью. К тому же
потеплело, весна разогналась вовсю, и это тоже как нельзя для него было
кстати, а чуть промедли, прогоди он, и станет поздно.
через Ангару, обогнул с нижнего края деревню и поднялся в гору. С этой
стороны свою Атамановку он, как вернулся, не видел, и она показалась ему еще
меньше, чем была. Он смотрел на низкие, будто и не стоящие, а лежащие вдоль
улицы избы - с присевшими и разномастными (где со ставнями, где без ставен),
похожими в эту пору на заплатки, окнами, с чуть не достающими до земли
крышами, с растянутыми на стороны неуклюжими заборами и едва узнавал их.
Гуськов наизусть помнил, где чья постройка, и все же, вглядываясь в них
сейчас, чуть не перед каждой терялся: вроде та и не та - по месту, конечно,
та, а по виду не понять. Или это оттого, что еще не рассвело как следует, и
воздух был мерклый, мутный, или впрямь так постарела за войну деревня без
мужицких рук?
хоть немножко привыкнуть к деревне и почувствовать ее близость, поверить,
что она видится ему не по воспоминаниям, а наяву. Но чувство это не
торопилось: за те годы, что он здесь был, а особенно за те месяцы, когда,
находясь рядом, он приказывал себе не знать Атамановки, он во многом успел и
разняться с ней. Ничего не поделаешь: деревне оставаться здесь, ему бродить
где-то там. Вместе им не живать, ему не бывать даже в ней похоронену -
значит, нечего понапрасну и томиться, надрывать душу, исходить бесполезной
тоской. Порой, натыкаясь взглядом на виднеющийся из-за Ангары край
Атамановки, Гуськов как бы лениво и неряшливо, с какой-то даже издевкой к
себе принимался вспоминать: что ему там надо было? Что-то ведь когда-то надо
было, а что именно - забыл.
стояла как раз напротив, в нижнем порядке улицы. Наконец, приготовившись,
напрягшись вниманием, Гуськов перевел на нее глаза: те же самые три окна,
обращенные в нагорную сторону, на него, тот же покосившийся левый передний
угол (отец говорил: изба в хозяина - хроменькая), те же добротные, как
пристрой, бревенчатые просторные сени, на односкатной крыше которых навалено
всякое хламье. Изба была крепкой, не знающей веку, но в свое время
недосмотрели и дали осесть углу, как раз в то лето, когда начаться войне, и
собирались после покоса собрать мужиков на "помочь", чтобы одним махом, не
копаясь, подвести оклад и выправить угол. "Собрали, выправили"! А теперь
старику, конечно, и думать об этом заказано. Так и будет кособениться изба,
пока не завалится совсем или не дождется доброго хозяина. А что? Отцу с
матерью долго не продержаться, а Настена... Настена едва ли здесь останется,
а если и останется, то не одна. Гуськов изо всей мочи всматривался в окна,
словно надеялся увидеть сквозь них то, что делается внутри. Правое крайнее
Панов Вадим
Сертаков Виталий
Березин Федор
Маккэфри Энн
Перумов Ник
Каргалов Вадим