Чтение 25–й страницы книги ~Прощание с Матерой~

черенка, вдруг поразилась: да ведь это она и есть. Она, она... Встать вот
так посреди гряды, раскинуть руки - и ни одна курица не подойдет, ни одна
птичка не подлетит. А она еще искала, спрашивала себя, на кого она похожа...
Господи милостивый! Или так надо?
Только на четвертый день вернулся Андрей и рассказал, что отца таскают
по комиссиям, история эта скоро не кончится... решили не косить. Но Дарья
думала уже не о сене, она перепугалась:
- Дак он-то при чем? Его там не было. Он тут был. Пошто его-то таскают?
- За технику безопасности он отвечает.
- Ну и че ему тепери будет... за эту опасность? - За век свой Дарья
давно убедилась, что человеческий спрос часто неразборчив: на кого пальцем
покажут, того и метит, того и судит, и что человеческая вина нередко
прилипает без глаз.
- Ничего не будет,- как всегда, уверенно отвечал Андрей.- Потаскают,
нервы потреплют, ну, выговор на всякий пожарный случай дадут. И все.
- Это он тебе говорел?
- Он говорил. Я и сам знаю. Известная штука.
Он собрался уезжать, но взялся для чего-то оправдываться перед Дарьей,
объясняя, что дальше тянуть нельзя, что скоро попрет из армии солдат и на
работу устроиться будет непросто. Но Дарья и не удерживала, не напомнив ни о
сене, ни о могилах,- все шло так, как она и догадывалась. В этот вечер
приплелся Богодул и долго сидел, скырныкая на Андрея зубами, который тоже, в
свою очередь, косился на старика задиристым, недобрым взглядом. В молчании
пили втроем чай, но Андрей скоро выскочил из-за стола и, насвистывая,
напевая что-то, стал укладывать чемоданчик, не скрывая радости, что уезжает.
Раньше Дарья не стерпела бы свиста: "Ты кого высвистываешь, кого из
избы высвистываешь, такой-сякой?" Теперь ей было все равно. Всех высвистят,
никого не оставят. Богодул крякал, возмущаясь, почему она молчит, терпит, но
она сделала вид, что не слышит, не понимает и этих знаков.
После, когда рассерженный, недовольный ею Богодул ушел, Андрей с
возмущением спросил:
- Че ты его, бабушка, принимаешь? Че не гонишь от себя, зверюгу такую?
Это же не человек, это зверь.
- Пошто не человек? - с какой-то непосильной душевной нехотью,
усталостью и скорбью отвечала она.- Он человек.
- Какой он человек? Ты погляди хоть раз внимательно на него, на
образину. Страх берет. Он и говорить-то, как люди говорят, не может,
по-звериному рычит да бурчит.
- А я его и без лишнего разговора понимаю. И он меня понимает. Я ить,
Андрюшка, потеперь ищу, кто ровня мне, не как-нить. Сама-то я лутше, ли че
ли? Никого уж не остается, кто бы меня понимал.
Утром, в отъезд, Дарью обидело, что Андрей стал прощаться с нею в избе,
не хотел, чтобы она проводила его до лодки. Она все-таки проводила. Но
сильней и больней этой обиды была другая, которую и назвать нельзя, потому
что нет для нее подходящего слова. Ею можно только мучиться, как мучаются
тоской или хворью, когда непонятно, что и где болит. Она помнила хорошо: со
вчера, как приехал, и по сегодня, как уезжать, Андрей не выходил никуда
дальше своего двора. Не прошелся по Матере, не погоревал тайком, что больше
ее никогда не увидит, не подвинул душу... ну, есть же все-таки, к чему ее в
последний раз на этой земле, где он родился и поднялся, подвинуть, а взял в
руки чемоданчик, спустился ближней дорогой к берегу и завел мотор.
Прощай и ты, Андрей. Прощай. Не дай господь, чтобы жизнь твоя
показалась тебе легкой.
А скоро фыркнул без всяких объяснений куда-то опять Петруха, и Катерина
снова перебралась к Дарье.
Это уже шел август, месяц-поспень. Поспевало в огородах, в полях, в
лесах, поспела, по-бабьи вызрев и отгуляв, Ангара, в которой после ильина
дня отрезно, как после свадьбы, никто не купался, потому что "олень в воду
написал", нельзя. Отцветало небо и солнечными днями смотрелось тяжелым и
мякотным. Погода больше не дурила, стояла ветреная, сухая, но уже
чувствовалось, чувствовалось время: ночами было студено; ярко, блескуче
горели звезды и часто срывались, догорая на лету, прочеркивая небо
прощальными огненными полосами, при виде которых что-то тревожно обрывалось
и в душе, сиротя и сжимая ее; по утрам, после особенно звонких ночей,
наплывали серые мутные туманы, держась покуда возле берегов, не застилая
всей сплошью Ангару, а дни, ставшие заметно короче, но не потерявшие силы и
мощи, казались до предела полными и тугими, вобравшими в себя больше, чем
они могут свезти.
И верно, случался словно бы затор, и раза два или три, и все под вечер
где-то далеко, за небом, недовольно грозил гром, но только грозил, до дождя
и буйства не доходило.
Отстрадовали покосчики: на лугу стояло восемь больших зародов. Для себя
из всей деревни насмелились косить два дома: Кошкины или Коткины, которые
своей большой дружной семьей намахали на корову шутя, и Дарьина соседка Вера
Носарева. Но эта на диво отчаянная баба: и в дождь, и в ночь, не разгибая
спины, тюкала и тюкала одна, без всякой пособи, и натюкала на корову. Почти
одна же, потому что от девчонки на двенадцатом году пользы немного, сгребла,
стаскала в копны, а сметать под запал, из уважения и удивления к Вериному
упрямству, помог
после общей работы народ. И хоть после метки выставила баба угощенье,
ясно было, что не ради него колхозом навалились на Верино сенцо люди, а ради
нее, решившейся наперекор всему и в укор им не попуститься коровой, отстоять
свое право на собственное, непокупное молоко для ребятишек. И, глядя на нее,
думала с упреком себе Дарья, что надо бы и ей попробовать взяться за
литовку. А там бы видно было... тогда, глядишь, пожил бы еще Андрей и не
стряслась эта оказия с Павлом. Оттого, может, и стряслась, что долго
раздумывали, ждали у моря погоду. Почему бы в дождь не косить! Ни холеры
зеленой траве от него не будет. Спохватилась - нечего сказать. Эх, да что
толку, что прожила она восемьдесят и больше годов, если и этого не взяла в
разум?!
Вовсю подкапывали молодую картошку и жарили ее с маслятами, которых
высыпало видимо-невидимо,- будто за все оставшиеся наперед, оборванные годы.
Где стоит хоть одна сосенка или елочка,- обязательно густой россыпью
маслята. Подошли и грузди, осиновые и березовые, но эти всходили степенно и
разборчиво, без спешки и колготни. Вообще это последнее лето, словно зная,
что оно последнее, было урожайным на ягоды и грибы. Вслед за кислицей
поспела по берегам черная смородина; Дарья раз на обыденок сходила и в
момент нахлестала большое ведро, едва дотащила его до кладбища и оставила
там у родных могилок в кустах. Под вечер только вторым ходом вместе с
Катериной перенесла домой. Бабы и ребятишки зачастили на Подмогу - там росла
голубица, и тоже было вдоволь. В последние годы стали брать "воронью ягоду"
- жимолость, которая, по слухам, хорошо помогает от большого давления, но
старые люди, не зная, что такое давление, с чем его едят, не ели по-прежнему
эту горьковатую, и верно, как для ворон водившуюся, дикую ягоду, любящую
вырубки и хлам. И уж одно то, что она подделывалась под голубицу и не имела
своего чистого вида, не говорило в пользу этой жимолости. Вот и имя чудное,
какое-то нечистое и жидкое, раньше на Матере его не знали. Другое дело -
смородина, черемуха или брусника, их никак невозможно заподозрить в
худородстве. Брусники, правда, на островах, на том и другом, было мало,
только в рот покидать, за ней плавали за реку, на старые гари. Но для
брусники еще и время не вышло. Вот уж кто всем ягодам ягода, ни вороньей, ни
медвежьей никто никогда не осмеливался ее называть.
Дарья ждала Соню, невестку, думала, что, быть может, Соня приплывет и
побегает, посбирает, а она, Дарья, потом бы сварила. Нет, Соня и глаз не
казала - так, видно, поглянулось ей на новом месте. Не все же время она
работает... Ну да как хотят, им жить. Только на второй неделе приехал,
отделавшись и от истории своей, и от бригадирства, Павел, привез старухам
чаю и сахару, сказал, что будет теперь работать на тракторе, нагрузился
огородной всячиной и, не пробыв полного дня, опять утарахтел на своей
моторке. Дарья вышла за деревню к мысу и долго смотрела на его сгорбленную в
лодке, неподвижную фигуру, отлетающую словно от какой-то посторонней
пущенности, и тяжело, устало размышляла: нет, не хозяин себе Павел. И не
Соня им руководит, этого он не позволит,- просто подхватило всех их и несет,
несет куда-то, не давая оглянуться... своим шагом мало кто ходит. Уехать
разве к Ивану, второму сыну, в леспромхоз? А что там? Сторона хоть и не
дальняя, да чужая, чужие люди, чужие вещи, и неизвестно, не чужой ли сын.
Может, съездить поначалу в гости, посмотреть? Нет, надо прежде проводить
Матеру. Проводить Матеру и лучше всего к своим - туда, где своих в десять
раз больше, чем здесь. Верхней, скользящей памятью Дарья помимо воли стала
вспоминать, перечисляя тех, кто там, и вдруг вспомнила старика своего -
Мирона. Вспомнила и замерла от стыда: стала забывать о нем, редко, совсем
редко приходит он на ум. Господи, как легко расстается человек с близкими
своими, как быстро он забывает всех, кто не дети ему: жена забывает мужа,
муж жену; сестра забывает брата, брат сестру. Хоронит - волосы рвет на себе
от горя, на ногах стоять не может, а проходит полгода, год, и того, с кем
жили вместе двадцать, тридцать лет, с кем рожали детей и не чаяли друг без
дружки ни единого дня, будто бы никогда и не было. Что это? Так суждено или
совсем закаменел человек? И о детях своих, уложенных раньше себя, он
страдает потому лишь, что чувствует свою вину: он обязан был беречь их и не
сберег. А со всеми остальными случайно или не случайно - от одного
отца-матери - встретился, побыл, поговорил, поиграл в родство и разошелся -
каждому своя дорога. Нет, дик, дик человек, этак и зверь не умеет. Волк,
потерявши подругу, отказывается жить...
Одно лишь находилось у Дарьи оправдание, да и то если искать его. У
Мирона, у старика ее, не было своей могилы, на которой можно посидеть и,
вынув душу, погоревать, поплакать, вспоминая, что было, и представляя, что
могло быть дальше. Он ушел осенью в тайгу за свою Ангару и пропал. Ушел и не
пришел, как сквозь землю провалился. И ни одна душа не сказала, что с ним
сталось. Когда на второй раз вышло время, на которое он брал харч, Дарья
всполошилась не на шутку, забегала по деревне и добилась, что мужики