Эрих Мария Ремарк

Время жить и время умирать

Смерть пахла в России иначе, чем в Африке. В Африке, под непрерывным огнем англичан, трупам тоже случалось подолгу лежать на "ничейной земле" непогребенными; но солнце работало быстро. Ночами ветер доносил приторный, удушливый и тяжелый запах, - мертвецов раздувало от газов; подобно призракам, поднимались они при свете чужих звезд, будто снова хотели идти в бой, молча, без надежды, каждый в одиночку; но уже наутро они съеживались, приникали к земле, бесконечно усталые, словно стараясь уползти в нее - и когда их потом находили, многие были уже совсем легкими и усохшими, а от иных через месяц-другой оставались почти одни скелеты, громыхавшие костями в своих непомерно просторных мундирах. Эта смерть была сухая, в песке, под солнцем и ветром. В России же смерть была липкая и зловонная.

Дождь шел уже несколько дней. Снег таял. А всего лишь месяц назад сугробы были выше человеческого роста. Разрушенная деревня, казалось, состоявшая из одних обуглившихся крыш, с каждой ночью бесшумно вырастала по мере того, как оседал снег. Первыми выглянули наличники окон; несколько ночей спустя - дверные косяки; потом ступеньки крылечек, которые вели прямо в грязно-белое месиво. Снег таял и таял, и из-под него появлялись трупы.

То были давние мертвецы. Деревня много раз переходила из рук в руки - в ноябре, декабре, январе и теперь, в апреле. Ее занимали и оставляли, оставляли и опять занимали, а метель так заносила трупы, что иногда, спустя несколько часов, санитары многих уже не находили - и почти каждый день белая пелена заново покрывала разрушения, как медицинская сестра покрывает простыней окровавленную постель.

Первыми показались январские мертвецы, они лежали наверху и выступили наружу в начале апреля, вскоре после того, как снег стал оседать. Тела закаменели от мороза, лица казались вылепленными из серого воска.

Их бросали в могилу точно бревна. На холме за деревней, где снегу было меньше, его расчистили и раздолбили промерзшую землю. Это была тяжелая работа.

У декабрьских мертвецов оказывалось оружие, принадлежавшее январским - винтовки и ручные гранаты уходили в снег глубже, чем тела; иногда вытаскивали и стальные каски. У этих трупов было легче срезать опознавательные жетоны, надетые под мундирами; от талой воды одежда успела размокнуть. Вода стояла и в открытых ртах, будто это были утопленники. Некоторые трупы частично уже оттаяли. Когда такого мертвеца уносили, тело его еще не гнулось, но рука уже свисала и болталась, будто посылая привет, с ужасающим, почти циничным равнодушием. У всех, кто лежал на солнце день-другой, первыми оттаивали глаза. Роговица была уже студенистой, а не остекленевшей, а лед таял и медленно вытекал из глаз. Казалось, они плачут.

Вдруг на несколько дней вернулись морозы. Снег покрылся коркой и обледенел. Он перестал оседать. Но потом снова подул гнилой, парной ветер.

Сначала на потускневшем снегу появилось серое пятно. Через час это была уже судорожно вздернутая ладонь.

- Еще один, - сказал Зауэр.

- Где? - спросил Иммерман.

- Да вон, у церкви. Может, попробуем откопать?

- Зачем? Ветер сам все сделает. Там снегу еще на метр, а то и на два. Ведь эта чертова деревня лежит в низине. Или опять охота ледяной воды набрать в сапоги?

- Нет уж, спасибо! - Зауэр покосился в сторону кухни. - Не знаешь, чего дадут пожрать?

- Капусту. Капусту со свининой и картошку на воде. Свинина там, конечно, и не ночевала.

- Капуста! Опять! Третий раз на этой неделе.

Зауэр расстегнул брюки и начал мочиться.

- Еще год назад я мочился этакой залихватской струей, как из шланга, - сказал он горько. - По-военному. Чувствовал себя отлично. Жратва классная! Шпарили вперед без оглядки, каждый день столько-то километров! Думал, скоро и по домам. А теперь мочусь, как дохлый шпак, безо всякого вкуса и настроения.

Иммерман сунул руку за пазуху и с наслаждением стал чесаться.

- А по-моему, все равно, как мочиться, лишь бы опять заделаться шпаком.

- И по-моему. Только похоже, мы так навек и останемся солдатами.

- Ясно. Ходи в героях, пока не сдохнешь. Одним эсэсовцам можно еще мочиться, как людям.

Зауэр застегнул брюки.

- Еще бы. Всю дерьмовую работу делаем мы, а им вся честь. Мы бьемся две, три недели за какой-нибудь поганый городишко, а в последний день являются эсэсовцы и вступают в него победителями раньше нас. Посмотри, как с ними нянчатся. Шинели всегда самые теплые, сапоги самые крепкие и самый большой кусок мяса!

Иммерман усмехнулся.

- Теперь и эсэсовцы уже не берут городов. Теперь и они отступают. В точности, как мы.

- Нет, не так. Мы не сжигаем и не расстреливаем все, что попадется на пути.

Иммерман перестал чесаться.

- Что это на тебя нашло сегодня? - спросил он удивленно. - Ни с того ни с сего какие-то человеческие нотки! Смотри, Штейнбреннер услышит - живо в штрафную угодишь. А снег перед церковью продолжает оседать! Руку уже до локтя видно.

Зауэр взглянул в сторону церкви.

- Если так будет таять, завтра покойник повиснет на каком-нибудь кресте. Подходящее местечко, выбрал! Как раз над кладбищем.

- Разве там кладбище?

- Конечно. Или забыл? Мы ведь тут уже были. Во время последнего наступления. В конце октября.

Зауэр схватил свой котелок.

- Вот и кухня! Живей, а то достанутся одни помои!

Рука росла и росла. Казалось, это уже не снег тает, а она медленно поднимается из земли - как смутная угроза, как окаменевшая мольба о помощи.

Командир роты остановился.

- Что это там?

- Какой-то мужик, господин лейтенант.

Раз вгляделся. Он рассмотрел полинявший рукав.

- Это не русский, - сказал он.

Фельдфебель Мюкке пошевелил пальцами ног в сапогах. Он терпеть не мог ротного командира. Правда, он и сейчас стоял перед ним руки по швам - дисциплина выше всяких личных чувств, - но чтобы выразить свое презрение, незаметно шевелил пальцами ног. "Дурак безмозглый, - думал он. - Трепло!"

- Прикажите вытащить его, - сказал Раз.

- Слушаюсь!

- Сейчас же пошлите туда людей. Зрелище не из приятных!

"Эх ты, тряпка, - думал Мюкке. - Трусливый пачкун! Зрелище не из приятных! Будто нам впервой видеть мертвеца!"

- Это немецкий солдат, - добавил Раэ.

- Слушаюсь, господин лейтенант! Последние четыре дня мы находили только русских.

- Прикажите вытащить его. Тогда увидим, кто он.

Раэ пошел к себе на квартиру. "Осел надутый, - думал Мюкке. - У него печь, у него теплый дом и Железный крест на шее. А у меня нет даже креста первой степени. Хоть я и заслужил его не меньше, чем этот - свой иконостас".

- Зауэр! - крикнул он. - Иммерман! Сюда! Прихватите лопаты! Кто там еще? Гребер! Гиршман! Бернинг! Штейнбреннер, примите командование! Видите руку? Откопать и похоронить, если немец! Хотя пари держу, никакой он не немец.

Подошел Штейнбреннер.

- Пари? - спросил он. У него был звонкий мальчишеский голос, которому он безуспешно старался придать солидность. - На сколько?

Мюкке заколебался.

- На три рубля, - сказал он, подумав. - Три оккупационных рубля.

- Пять. Меньше чем на пять я не иду.

- Ладно, пять. Но только платить.

Штейнбреннер рассмеялся. Его зубы блеснули в лучах бледного солнца. Это был девятнадцатилетний белокурый юноша с лицом готического ангела.

- Ну, конечно, платить! Как же иначе, Мюкке!

Мюкке недолюбливал Штейнбреннера, но боялся его и держал с ним ухо востро. Было известно, что тот нацист "на все двести".

- Ладно, ладно, - Мюкке достал из кармана черешневый портсигар с выжженными на крышке цветами. - Сигарету?

- Ну что ж!

- А ведь фюрер не курит, Штейнбреннер, - как бы мимоходом уронил Иммерман.

- Заткнись!

- Сам заткнись!

- Ты, видно, тут зажрался! - Штейнбреннер покосился на него сквозь пушистые ресницы. - Уже позабыл кое-что, а?

Иммерман рассмеялся.

- Я не легко забываю. И мне понятно, на что ты намекаешь, Макс. Но и ты не забудь, что сказал я: фюрер не курит. Вот и все. Здесь четыре свидетеля. А что фюрер не курит, это знает каждый.

- Хватит трепаться! - сказал Мюкке. - Начинайте копать. Приказ ротного командира.

- Ну что же, пошли! - Штейнбреннер закурил сигарету, которую ему дал Мюкке.

- С каких это пор в наряде курят? - спросил Иммерман.

- Мы не в наряде, - раздраженно отозвался Мюкке. - Довольно болтать, и за дело! Гиршман, вы тоже. Идите откапывать русского.

- Это не русский, - сказал Гребер.

Только он и подтащил к убитому несколько досок и начал разгребать снег вокруг руки и плеч. Теперь стал отчетливо виден намокший мундир.

- Не русский? - Штейнбреннер быстро и уверенно, как танцовщик, прошел по шатающимся доскам и присел на корточки рядом с Гребером. - А ведь верно! Форма-то немецкая. - Он обернулся. - Мюкке! Это не русский! Я выиграл!

Тяжело ступая, подошел Мюкке. Он уставился в яму, куда медленно стекала с краев вода.

- Не понимаю, - буркнул он. - Вот уж почти неделя как мы находим одних русских. Видно, он из декабрьских, только провалился глубже.

- Может, и из октябрьских, - сказал Гребер. - Тогда наш полк проходил здесь.

- Ври больше! Из тех никто не мог остаться.

- Нет, мог. У нас был тут ночной бой. Русские отступили, а нам приказали сразу же двигаться дальше.

- Верно, - подтвердил Зауэр.

- Ври больше! Наша тыловая служба наверняка подобрала и похоронила всех убитых. Наверняка!

- Ну, поручиться трудно. В конце октября выпал глубокий снег. А мы тогда еще продвигались очень быстро.

- Я это от тебя уже второй раз слышу. - Штейнбреннер посмотрел на Гребера.

- Если нравится, можешь услышать и в третий. Мы тогда перешли в контрнаступление и продвинулись больше чем на сто километров.

- А теперь мы отступаем, да?

- Теперь мы опять вернулись на то же место.

- Значит, отступаем? Да или нет?

Иммерман предостерегающе толкнул Гребера.

- А что? Может, мы идем вперед? - спросил Гребер.

- Мы сокращаем линию фронта, - сказал Иммерман и насмешливо посмотрел на Штейнбреннера. - Вот уже целый год. Это стратегическая необходимость, чтобы выиграть войну. Каждый знает.

- У него кольцо на пальце, - вдруг сказал Гиршман.

Он продолжал копать и выпростал вторую руку мертвеца. Мюкке нагнулся.

- Верно, - подтвердил он. - И даже золотое. Обручальное.

Все посмотрели на кольцо.

- Осторожнее, - шепнул Иммерман Греберу. - Этот мерзавец еще нагадит тебе с отпуском. Донесет, что ты паникер. Ему только того и нужно.

- Он просто задается. Смотри, сам не оплошай. Ты у него больше на примете, чем я.

- А плевать я на него хотел. Мне отпуска не дадут.

- На нем знаки нашего полка, - сказал Гиршман, расчищая снег руками.

- Значит, определенно не русский, да? - Штейнбреннер с ухмылкой посмотрел на Мюкке.

- Нет, не русский, - сердито отозвался Мюкке.

- Пять рублей! Жаль, что не поспорили на десять. Выкладывай денежки!

- У меня нет с собой.

- А где же они? В государственном банке? Нечего, выкладывай!

Мюкке злобно посмотрел "на Штейнбреннера. Потом вытащил из нагрудного кармана кошелек и отсчитал деньги.

- Сегодня мне до черта не везет!

Штейнбреннер спрятал деньги.

- По-моему, это Рейке, - сказал Гребер.

- Что?

- Лейтенант Рейке из нашей роты. Это его погоны. На правом указательном пальце не хватает одного сустава.

- Вздор. Рейке был ранен, и его эвакуировали в тыл, Нам потом говорили.

- А все-таки это Рейке.

- Освободите голову.

Гребер и Гиршман продолжали копать.

- Осторожно! - крикнул Мюкке. - Голову заденете.

Из сугроба, наконец, показалось лицо. Оно было мокрое, в глазных впадинах еще лежал снег, и это производило странное впечатление, как будто скульптор, лепивший маску, недоделал ее и оставил слепой. Между синими губами блеснул золотой зуб.

- Яне узнаю его, - сказал Мюкке.

- А должен быть он. Других потерь среди офицеров у нас не было.

- Вытрите ему глаза:

Мгновение Гребер колебался. Потом заботливо стер снег перчаткой.

- Конечно, Рейке, - сказал он.

Мюкке заволновался. Теперь он сам принял командование. Раз дело касается офицера, решил он, распоряжаться должен старший чин.

- Поднять! Гиршман и Зауэр - берите за ноги. Штейнбреннер и Бернинг - за руки. Гребер, осторожнее с головой. Ну, дружно, вместе - раз, два, взяли!

Тело слегка сдвинулось.

- Еще взяли! Раз, два, взяли!

Труп сдвинулся еще немного. Из снежной ямы, когда туда хлынул воздух, донесся глухой вздох.

- Господин фельдфебель, нога отваливается, - крикнул Гиршман.

Это был только сапог. Он еще держался. От талой воды ноги в сапогах сгнили и мясо расползалось.

- Отпускай! Клади! - заорал Мюкке.

Но было уже поздно. Тело выскользнуло из рук солдат, и сапог остался у Гиршмана в руках.

- Нога-то там? - спросил Иммерман.

- Поставьте сапог в сторонку и разгребайте дальше, - прикрикнул Мюкке на Гиршмана. - Кто мог знать, что тело уже разваливается. А вы, Иммерман, помолчите. Надо уважать смерть!

Иммерман удивленно взглянул на Мюкке, но промолчал. Через несколько минут весь снег отгребли от тела. В мокром мундире обнаружили бумажник с документами. Буквы расплылись, но кое-что еще можно было прочесть. Гребер не ошибся; это был лейтенант Рейке, который осенью командовал взводом в их роте.

- Надо немедленно доложить, - заявил Мюкке. - Оставайтесь здесь! Я сейчас вернусь.

Он направился к дому, где помещался командир роты. Это был единственный более или менее уцелевший дом. До революции он, вероятно, принадлежал священнику. Раз сидел в большой комнате. Мюкке с ненавистью посмотрел на широкую русскую печь, в которой пылал огонь. На лежанке спала, растянувшись, овчарка. Мюкке доложил о происшествии, и Раэ отправился вместе с ним. Подойдя к мертвому телу, Раэ несколько минут смотрел на него.

- Закройте ему глаза, - сказал он наконец.

- Невозможно, господин лейтенант, - ответил Гребер. - Веки слишком размякли, как бы не оторвать.

Раэ взглянул на разрушенную церковь.

- Перенесите его пока туда. Гроб найдется?

- Гробы пришлось оставить, - доложил Мюкке. - У нас было несколько про запас. Теперь они попали к русским. Надеюсь, они им пригодятся.

Штейнбреннер захохотал. Раэ не смеялся.

- А можно сколотить гроб?

- Скоро его не сделаешь, господин лейтенант, - отозвался Гребер. - А тело уже совсем раскисло. Да и вряд ли мы найдем в деревне подходящий материал.

Раэ кивнул.

- Заверните его в плащ-палатку. Так в ней и похороним. Выкопайте могилу и сбейте крест.