Майн Рид

Квартеронка

Источник: Золотой век, Харьков, "ФОЛИО", 1996

Глава I. ОТЕЦ ВОД

ОТЕЦ ВОД! Я славлю твой могучий бег. Подобно индусу на берегах священной реки, склоняю я пред тобою колена и возношу тебе хвалу!

Но как несходны чувства, которые нас одушевляют! Индусу воды желтогоГанга внушают благоговейный трепет, олицетворяя для него неведомое истрашное грядущее, во мне же твои золотистые волны будят светлые воспоминания и связуют мое настоящее с прошлым, когда я изведал столькосчастья. Да, великая река! Я славлю тебя за то, что ты дала мне в прошлом. И сердце замирает от радости, когда при мне произносят твое имя!

Отец вод, как хорошо я знаю тебя! У твоих истоков я шутя перескакивалчерез тоненькую струйку, ибо в стране тысячи озер, на вершине Hauteur deterre, ты бежишь крохотным ручейком. На лоно вскормившего тебя голубогоозерка спустил я берестяной челн и отдался плавному течению, устремившему меня на юг.

Я плыл мимо берегов, где на лугах зреет дикий рис, где белая березаотражает в зеркале твоих вод свой серебристый стан и тени могучих елейкупают в твоей глади свои остроконечные вершины. Я видел, как индеец чипева рассекал твои хрустальные струи в легком каноэ, как лось-великанстоял в твоей прохладной воде и стройная лань мелькала среди прибрежнойтравы. Я внимал музыке твоих берегов - крику ко-ко-ви, гоготу ва-ва гуся, трубному гласу большого северного лебедя. Да, великая река, даже вдалеком северном крае, на твоей суровой родине, поклонялся я тебе!

Все вперед и вперед плыву я, пересекая один за другим градусы, широтыи климатические пояса.

И вот я стою на твоем берегу, там, где ты прыгаешь по скалам и зовешься водопадом Святого Антония и бурным, стремительным потоком прокладываешь себе дорогу на юг. Как изменились твои берега! Хвойные деревьяисчезли, и ты нарядился в яркий, но недолговечный убор. Дубы, вязы иклены сплетают шатром свою листву и простирают над тобой могучие руки.Хотя леса твои по-прежнему тянутся без конца и края, девственной природеприходит конец. Взор с радостью встречает приметы цивилизации, слух жадно ловит ее звуки. Среди поваленных деревьев стоит бревенчатая хижина,живописная в своей грубой простоте, а из темной чащи леса доносится стуктопора. Над поверженными исполинами гордо качаются шелковистые листьякукурузы, и золотые ее султаны сулят богатый урожай. Из-за зеленых крондеревьев вдруг выглянет церковный шпиль, и молитва возносится к небу,сливаясь с рокотом твоих волн.

Я снова спускаю челн на твои стремительные волны и с ликующим сердцемплыву вперед и вперед, на юг. Я проплываю теснины, где ты с ревом пробиваешь себе путь, и восхищенно всматриваюсь в причудливые скалы, которыето отвесной стеной поднимаются ввысь, то расступаются и мягкими изгибамивырисовываются на синеве небес. Я смотрю на нависшую над водой скалу,прозванную наядой, и на высокий утес, на округлой вершине которого в далекие годы солдат-путешественник разбивал свою палатку.

Я скольжу по зеркальной поверхности озера Пепин, любуясь его зубчатыми, похожими на крепостную стену берегами.

С волнением гляжу я на дикий утес Прыжок любви, чьи обрывистые склонычасто отвечали эхом на веселые песни беззаботных путешественников, а однажды эхо повторило скорбный напев - предсмертную песнь Веноны, красавицы Веноны, которая ради любви пожертвовала жизнью.

Вперед несется мой челн, туда, где безграничные прерии Запада подступают к самой реке, и взор мой с радостью скользит по их вечнозеленымпросторам.

Я замедляю ход своего челна, чтобы посмотреть на всадника с разрисованным лицом, скачущего вдоль твоего берега на диком коне, и полюбоваться на гибких дакотских девушек, купающихся в твоих хрустальных струях, а затем - снова вперед, мимо Скалистого карниза, мимо богатых рудамиберегов Галены и Дюбюка и воздушной могилы смелого рудокопа.

Вот я достиг того места, где бурный Миссури яростно бросается на тебя, как будто хочет повлечь за собою по своему пути. С утлого суденышкая слежу за вашим поединком. Жестокая короткая схватка, но ты побеждаешь,и отныне твой укрощенный соперник вынужден платить тебе золотую дань,вливаясь в твое могучее русло, и ты величественно катишь свои воды вперед.

Твои победоносные волны несут меня все южнее. Я вижу высокие зеленыекурганы - единственный памятник древнего племени, некогда обитавшего натвоих берегах. Но сейчас передо мной встают поселения другого народа.Сверкающие на солнце колокольни и купола вздымают в небо острые своишпили, дворцы стоят на твоих берегах, а другие, плавучие, дворцы качаются на твоих волнах. Впереди виден большой город.

Но я не задерживаюсь здесь. Меня манит солнечный юг, и, вновь доверившись твоему течению, я плыву дальше.

Вот широкое, как море, устье Огайо и устье другого крупнейшего твоегопритока, знаменитой реки равнин. Как изменились твои берега! Ни нависшихскал, ни отвесных утесов. Ты прорвался сквозь сковавшие тебя горные цепии теперь широко и свободно прокладываешь себе путь через собственные наносы. Ты сам в минуту буйного разгула создал свои берега и можешь прорвать их, когда тебе вздумается. Теперь леса вновь окаймляют тебя - лесаисполинов: раскидистые платаны, высокие тюльпанные деревья, желто-зеленые тополя поднимаются уступами от самой воды. Леса стоят на твоих берегах, и на своей широкой груди ты несешь остовы мертвых деревьев.

Я проношусь мимо последнего твоего большого притока, пурпурные водыкоторого лишь слегка окрашивают твои волны. Плыву вниз по твоей дельте,вдоль берегов, прославленных страданиями Де Сото1 и смелыми подвигамиИбервиля2 и Ла Салля3.

Тут душу мою охватывает беспредельное восхищение. Лишь человек с каменным сердцем, бесчувственный ко всему прекрасному, способен взирать натебя здесь, в этих южных широтах, не испытывая священного восторга.

Сказочные картины, сменяя одна другую, как в панораме, развертываютсяпередо мной. Нет на земле пейзажа прекраснее. Ни Рейн с его замками наскалах, ни берега древнего Средиземного моря, ни острова Вест-Индии ничто не может сравниться с тобой. Ни в одной части света нет такой природы, нигде мягкое очарование не сочетается столь гармонично с дикойкрасотой. Однако взор не встречает здесь ни скал, ни даже холмов; лишьтемные кипарисовые чащи, опушенные серебристыми мхами, служат фоном картине, и они не уступают в величавости гранитным утесам.

Лес уже не подходит вплотную к твоим берегам. Его давно свалил топорпоселенца, и на смену ему пришли золотистый сахарный тростник, белоснежный хлопок и серебристый рис. Лес отступил назад и теперь лишь издалиукрашает картину. Я вижу тропические деревья с широкими блестящимилистьями - пальмы сабаль, аноны, водолюбивую ниссу, катальпу с крупнымитрубчатыми цветами, душистый стиракс и магнолию с ее восковыми лепестками. С листвой этих прекрасных туземок смешивают свою листву и сотни чудесных пришельцев: апельсин, лимон и фиговое дерево, индийская сирень итамаринд, оливы, мирты и бромелии, а поникшие ветви вавилонской ивы составляют разительный контраст с прямыми стеблями гигантского сахарноготростника и копьевидными листьями высокой юкки.

Окруженные этой пышной растительностью, стоят виллы и роскошныеусадьбы самой разнообразной архитектуры, столь же разнообразной, как инациональности населяющих их людей, ибо на твоих берегах живут люди самых различных наций, и все они принесли тебе свою дань, украсив тебя дарами всемирной цивилизации.

Прощай, отец вод!

Хоть я не родился под этим благодатным южным небом, но провел здесьдолгие годы и люблю эту страну даже больше, чем свою родину. Здесь прожил я дни светлой юности, возмужал и провел бурные годы зрелости, и воспоминания об этих годах, полных неувядаемой романтики, никогда не изгладятся из моей памяти. Здесь мое сердце впервые познало Любовь - первуючистую любовь. Неудивительно, что страна эта всегда будет окружена дляменя немеркнущим сиянием.

Читатель, выслушай историю этой любви!

Глава II. ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ В НОВОМ ОРЛЕАНЕ

Как многие юнцы, вырвавшиеся из колледжа, я тяготился жизнью в отчемдоме. Мной овладела жажда путешествий; я мечтал увидеть мир, знакомыймне пока только по книгам.

Вскоре мне удалось осуществить мою мечту. Без всякого сожаления смотрел я, как холмы моей родины скрываются за темными волнами, не тревожасьо том, увижу ли я их когда-нибудь снова.

Хоть я и вышел из стен классического колледжа, я не чувствовал никакой склонности к классическим знаниям.

За десять лет, проведенных над напыщенными гиперболами Гомера, однообразными стихами Вергилия и скучными нескромностями Горация Фланка, яне проникся тем восхищением перед классической литературой, какое испытывают - или притворяются, что испытывают, - почтенные ученые с очкамина носу.

Я не создан, чтобы жить в мире отвлеченных идей или в мечтаниях опрошлом. Я люблю окружающую меня реальную жизнь. Пускай дон-кихоты изображают трубадуров среди развалин старинных замков, а жеманные барышнипосещают места, воспетые в путеводителях. Что до меня, то я равнодушен кромантике прошлого. В современном Вильгельме Телле я вижу лишь наемника,готового продать силу своих мускулов любому тирану, а живописный лаццарони, при ближайшем знакомстве, представляется мне обыкновенным мелкимворишкой.

Глядя на разрушающиеся стены Афин и развалины Рима, я замечаю лишьбесприютность и голод. Я не любитель живописной нищеты. Меня не трогаютромантические лохмотья.

А между тем именно жажда романтических приключений заставила меня покинуть родной дом. Меня увлекало все яркое и необыкновенное, ибо я был втом возрасте, когда человек больше всего влюблен в романтику. Да я исейчас не изменился. Теперь я старше, но час разочарования для меня ещене наступил и, думаю, никогда не наступит. В жизни много романтического- это не иллюзия. Романтика живет не в светских гостиных с их нелепымиобычаями и глупыми церемониями; она не носит блестящих мундиров и сторонится безвкусных придворных празднеств. Звезды, ордена и титулы ей чужды. Пурпур и позолота убивают ее.

Романтику надо искать в других местах - среди великой и могучей природы, хотя и не только там. Ее можно найти среди полей и дубрав, средискал и озер, так же как и на людных улицах больших городов. Ибо родинаее в человеческих сердцах - сердцах, которые охвачены высокими стремлениями и бьются в груди у людей, жаждущих Свободы и Любви.

Итак, я устремился не к старым классическим берегам, а в более молодые страны. В поисках романтики я отправился на запад. И я нашел ее иупивался ею под ярким небом Луизианы.

В январе 18 . . года я ступил на землю Нового Света, на землю, политую английской кровью. Любезный шкипер, который перевез нас через Атлантический океан, доставил меня на берег в своей шлюпке. Я стремился увидеть места, где происходили последние исторические сражения; в ту пору яувлекался военной историей. Но мне хотелось осмотреть поле боя в НовомОрлеане не из простого любопытства. Я придерживался мнения, считавшегосяв то время еретическим, что мирные люди, вынужденные взяться за оружие,сражаются в иных случаях не хуже наемников-профессионалов, и что длительная военная муштра не служит непременным залогом победы. Историявойн при поверхностном изучении как будто опровергает это мнение; онопротиворечит также и свидетельствам военных. Однако свидетельства профессионалов не имеют большого значения в этом вопросе. Разве можно найтихоть одного военного, который не старался бы выставить свое искусство всамом героическом свете? Кроме того, властители не жалели сил, чтобыввести свои народы в заблуждение. Надо же было им найти какое-то оправдание для той чудовищной обузы, какой для нас является "регулярная армия".

Мое желание увидеть поле боя на берегах Миссисипи4 имело прямое отношение к интересовавшему меня вопросу. Эта военная операция служила веским доводом в мою пользу, ибо на этом месте шесть тысяч человек, никогдане слышавших команды: "Напра...во!", победили, разбили наголову и, можносказать, почти стерли с лица земли прекрасно вооруженную и обученную армию, вдвое превосходившую их числом.

После того как я побывал на месте этой битвы, мне довелось и самомуучаствовать во многих боях. И теорию, которую я в то время отстаивал, явпоследствии проверил на опыте. Вера в военную муштру - это заблуждение,а сила регулярной армии - иллюзия.

Через час я уже бродил по улицам Нового Орлеана, не думая больше овойне.

Мысли мои приняли другое направление. Передо мной, словно в панораме,развертывалась кипучая жизнь Нового Света во всей ее свежести и многообразии, и, вопреки принятому мною решению nil admirari - ничему не удивляться, - я невольно с удивлением озирался вокруг.

Одной из первых неожиданностей, поразивших меня, можно сказать, ещена пороге моей жизни за океаном, было открытие, что я ни на что не годен. Я мог сослаться на свой аттестат и сказать: "Вот доказательства моей учености - я удостоен высшей награды в колледже". Но на что он могмне пригодиться? Те отвлеченные науки, которым меня учили, не имели никакого применения в реальной жизни. Моя логика была просто болтовней попугая. Моя классическая ученость лишь загромождала мою память. И я былтак же плохо подготовлен к жизненной борьбе, к труду на благо своемуближнему и самому себе, как если бы изучал китайские иероглифы.

А вы, бездарные учителя, пичкавшие меня синтаксисом и стихосложением,- вы, конечно, назвали бы меня неблагодарным, если бы я высказал вам всевозмущение и презрение, которое охватило меня, когда я оглянулся назад иубедился, что десять лет жизни, проведенных под вашей опекой, пропалидля меня даром, что я глубоко заблуждался, считая себя образованным человеком, а на самом деле ровно ничего не знаю.

Итак, с некоторым запасом денег в кармане и очень небольшим запасомзнаний в голове я бродил по улицам Нового Орлеана, удивленно озираясьвокруг.

Но вот прошло полгода, а я ходил по тем же улицам уже почти без денегв кармане, но зато изрядно пополнив запас своих знаний. За эти шесть месяцев я приобрел значительно больший жизненный опыт, чем за последниешесть лет моей жизни.

Этот опыт обошелся мне недешево. Взятые мною в дорогу деньги быстроисчезли в водовороте ресторанов, театров, маскарадов и "квартеронскихбалов". Немалую долю я оставил и в том банке, который называется "фараоном" и не выплачивает вкладчикам ни капитала, ни процентов.

Я даже боялся подсчитать все мои расходы. Но в конце концов я пересилил себя и подвел итог. Оказалось, что после оплаты счета в гостинице уменя остается ровно двадцать пять долларов! На двадцать пять долларов ядолжен был жить, пока напишу домой и получу ответ, то есть не меньшетрех месяцев,- ведь это было в ту пору, когда еще не знали больших океанских пароходов.

Полгода я храбро грешил. Теперь я был полон раскаяния и хотел исправиться. Я даже охотно поступил бы на службу. Но вся моя школьная премудрость, которая не помогла мне сберечь кошелек, была теперь бессильна пополнить его вновь. Во всем этом кипучем городе я не мог найти занятия, ккоторому был бы пригоден.

Без друзей, приунывший, немного пресыщенный и довольно сильно обеспокоенный своим ближайшим будущим, я слонялся по улицам. С каждым днем уменя оставалось все меньше знакомых. Я не встречал их больше в увеселительных заведениях, где они обычно собирались. Куда же они пропали?

В их исчезновении не было ничего таинственного. Наступила серединаиюня, стояла изнурительная жара, и с каждым днем ртуть в градуснике поднималась все выше. Температура доходила до 100 градусов по Фаренгейту.Через неделю-другую можно было ожидать ежегодного, хотя и нежеланного,гостя, по прозвищу Желтый Джек, которого одинаково боялись и старый ималый. Страх перед желтой лихорадкой выгонял все высшее общество из Нового Орлеана, и оно, подобно перелетным птицам, устремлялось на север.

Я не храбрее других. У меня не было никакого желания познакомиться сэтим страшным болотным дьяволом, и я считал, что мне тоже лучше убратьсяподобру-поздорову. Для этого стоило только сесть на пароход и отправиться вверх по течению, в один из городов, куда не проникает тропическая малярия.

В то время одним из самых привлекательных северных городов считалсяСент-Луис, и я надумал отправиться туда, хотя и не имел представления,на что буду там существовать, так как моих средств хватало ровно на дорогу.

Сказав себе, однако, что из двух зол надо выбирать меньшее, я твердорешил ехать в Сент-Луис. Итак, я собрал свои пожитки и поднялся на бортпарохода "Красавица Запада", отходившего в далекий "Город на холмах".

Глава III. "КРАСАВИЦА ЗАПАДА"

В назначенное время я был на борту парохода. Но оказалось, что, понадеявшись на аккуратность здешних пароходов, я пришел слишком рано, чутьли не за два часа до отплытия.

Однако я не даром потратил время - я провел его с пользой, изучаясвоеобразное строение судна, на которое взошел. Я сказал "своеобразное",ибо пароходы, плававшие по Миссисипи и ее притокам, совершенно не похожина пароходы других стран и даже на те, что плавают по рекам Восточныхштатов.

Это чисто речные пароходы, они не могут выходить в открытое море, хотя некоторые из них и осмеливаются плавать вдоль техасского берега отМобила до Галвестона.

Корпус у них построен так же, как и у морских судов, но значительноотличается глубиной трюма. У этих судов такая мелкая осадка, что остается очень мало места для груза, а палуба поднимается всего на несколькодюймов над ватерлинией. Когда же судно тяжело загружено, вода доходит досамого фальшборта. Машинное отделение находится на нижней палубе; там жеустановлены и большие чугунные паровые котлы с широкими топками, так какэти суда ходят на дровах. Там же из-за тесноты трюма размещают и большуючасть груза; по всей палубе вокруг машин и котлов навалены кипы хлопка,бочки с табаком и мешки с зерном. Таков груз на судне, идущем вниз потечению. На обратном пути пароход везет уже другие товары: ящики с различной утварью, сельскохозяйственные орудия, модную галантерею, доставленную на пароходах из Бостона, кофе в кулях из Вест-Индии, рис, сахар,апельсины и другие продукты тропических стран.

На корме отведено место для беднейшей части путешественников, так называемых палубных пассажиров. Здесь вы никогда не увидите американцев.Некоторые пассажиры - ирландские поденщики, другие - бедные немецкиеэмигранты, направляющиеся на отдаленный Северо-Запад, а в основном негры, иногда свободные, а чаще всего рабы.

Чтобы покончить с описанием корпуса, скажу еще, что постройка судна стакой мелкой осадкой очень разумна. Это делается для того, чтобы ономогло идти по мелководью, весьма oбычному на этой реке, особенно в периоды засухи. Вот почему чем меньше осадка, тем лучше. Один капитан наМиссисипи, хвастаясь своим судном, уверял, что, если выпадет сильная роса, он берется провести его даже через прерии.

Если у парохода на Миссисипи лишь очень небольшая часть скрыта подводой, то можно сказать обратное о его надводной части. Представьте себедвухэтажный дощатый дом длиною около двухсот футов, выкрашенный в ослепительно белый цвет; представьте вдоль второго этажа ряд окошек с зелеными переплетами, или, вернее, дверей, открывающихся на узкий балкон;представьте себе плоскую или полукруглую крышу, покрытую просмоленнымбрезентом, а на ней ряд люков для верхнего света, словно стекла в парнике; представьте себе два огромных черных цилиндра из листового железа,каждый десяти футов в диаметре и чуть ли не ста футов высотой, возвышающихся, как башни, - это дымовые трубы парохода; сбоку - цилиндр поменьше, или труба для выпускания пара, а впереди, на самом носу корабля,длинный флагшток с развевающимся звездным флагом, - представьте себе всеэто, и вы будете иметь некоторое понятие о том, что такое пароход наМиссисипи.

Войдите внутрь - и в первую минуту вас поразит неожиданное зрелище.Вы увидите роскошный салон длиной около ста футов, украшенный богатымиковрами и красиво обставленный. Вы отметите изящество обстановки, дорогие кресла, диваны, столы и кушетки; красоту расписанных и отделанныхпозолотой стен; хрустальные люстры, спускающиеся с потолка; по обеимсторонам салона десятки дверей, ведущих в отдельные каюты, и громадныераздвижные двери из цветного или узорчатого стекла, за которыми находится запретное святилище - дамский салон Короче говоря, вы увидите вокругбогатство и роскошь, к которым вы совершенно не привыкли, путешествуя поЕвропе. Вы только читали о подобной обстановке в какой-нибудь волшебнойсказке или в "Тысяча и одной ночи".

И все это великолепие порой находится в досадном противоречии с пове-дением того общества, которoe тут расположилось, ибо в этом роскошномсaлоне встречаются грубые невежи наравне с изысканными джентельмеиами.Вы можете с удивлением увидеть сапог из свиной кожи, положенный на столик красного дерева, или черный oт никотина плевок, измазавший узор надорогом ковре. Hо это случается редко, и теперь - еще реже, чем в описанные мною дни.

Осмотрев внутреннее помещение "Красавицы Запада", я вышел на палубу.Здесь, на носу корабля, было оставлено свободное пространство, обычноназываемое тентом, - прекрасное место для отдыха мужской части пассажиров. Верхняя палуба, на которой расположены каюты, выдается тут вперед;ее поддерживают колонки, опирающиеся на нижнюю палубу. Крышей ей служитштормовой мостик, выдвинутый вперед, как и палуба, и укрепленный на тонких деревянных стойках; он защищает эту площадку от солнца и дождя, анебольшие перила делают ее совершенно безопасной. Спереди и с боков онаоткрыта, что дает возможность пассажирам осматривать окрестности, а легкий ветерок во время хода судна навевает прохладу; вот почему тент - излюбленное место пассажиров. Для их удобства здесь стоят кресла и разрешается курить.

Только человек, совсем равнодушный к кипучей жизни толпы, отказалсябы понаблюдать за ней час-другой на набережной Нового Орлеана. Усевшисьв кресло и закурив сигару, я решил посвятить некоторое время этому интересному занятию.

Глава IV. ПАРОХОДЫ-СОПЕРНИКИ

Та часть набережной, которая была у меня перед глазами, именоваласьпортом. Штук двадцать или тридцать судов стояло у деревянных причалов.Некоторые пароходы только что пришли с верховьев реки и выгружали своитовары и пассажиров, очень немногочисленных в это время года. Другие,осаждаемые суетящейся толпой, разводили пары, тогда как остальные, казалось, были покинуты своими экипажами и капитанами, которые, наверно, вэто время веселились в шумных ресторанах и кабачках. Изредка показывалсяфрантоватый конторщик в синих хлопчатобумажных брюках, белом полотняномпиджаке, дорогой панаме, в батистовой рубашке с пышным жабо и брильянтовыми запонками. Такой расфранченный джентельмен появлялся на несколькоминут у одного из опустевших судов, вероятно, чтобы заключить какую-нибудь сделку, и спешил обратно в город, где его ждали более интересныезанятия.

Особое оживление на берегу было заметно против двух крупных пароходов. Один из них был тот, на котором я собирался отплыть. Второй, как япрочел на штурвальной рубке, назывался "Магнолия". Это судно также готовилось к отплытию, о чем говорили суета на палубе, яркий огонь в топкахи клубы вырывающегося со свистом пара.

На набережной разгружали последние подводы; пассажиры, боясь опоздать, спешили с шляпными картонками в руках; по сходням тащили ящики,сундуки, тюки, катили бочки; конторщики, вооружившись блокнотами и карандашами, считали и записывали груз; все это свидетельствовало о скоромотплытии парохода. Совершенно такая же сцена происходила и перед "Красавицей Запада".

Поглядев на эти приготовления, я вскоре заметил, что между командамипароходов происходит что-то не совсем обычное. Суда стояли у соседнихпричалов, и матросы, слегка повысив голос, могли переговариваться междусобой, что они сейчас и делали. По некоторым долетевшим до меня фразам ипрезрительному тону, каким они были сказаны, я понял, что "Магнолия" и"Красавица Запада" были пароходами-соперниками. Вскоре я услышал, чтоони должны отчалить почти одновременно и собираются устроить гонки.

Я знал, что так называемые первоклассные пароходы нередко вступаютздесь в подобные состязания, а "Магнолия" и ее соперница относились кэтой категории. Оба были пароходами высшего класса и по величине, и побогатству отделки; оба сопершали одинаковые рейсы от Нового Орлеана доСент-Луиса, наконец, обоими командовали опытные и популярные речные капитаны. Все это неизбежно делало их соперниками, и чувства эти разделялиобе команды, от капитана до слуги-невольника.

Что касается судовладельцев и капитанов, то их соперничество основанона расчете. Победившее судно завоевывает себе популярность среди публики. Самый быстроходный пароход становится и самым модным, и хозяин можетбыть уверен, что списки его пассажиров будут всегда заполнены, несмотряна высокую плату за проезд, ибо у американца есть такая слабость: он готов истратить последний доллар, лишь бы потом говорить, что путешествовал на самом фешенебельном пароходе, так же как в Англии многие любяткстати и некстати упоминать о том, что они путешествовали первым классом. Тщеславие свойственно не одной какой-нибудь нации, это явление повсеместное.

Предстоящие гонки между "Красавицей Запада" и "Магнолией" разожглидух соперничества не только среди команд этих судов, - возбуждение передалось и пассажирам. Кажется, многие из них так же увлекаются этими гонками, как англичане скачками. Некоторых, без сомнения, привлекал спортивный азарт, но скоро я заметил, что большинство держит денежные пари.

- "Красавица" должна победить! - кричал за моей спиной какой-то детина с золотыми запонками. - Ставлю двадцать долларов на "Красавицу"! Хотите пари, незнакомец?

- Нет, не хочу, - ответил я довольно сердито, так как он позволил себе бесцеремонно положить руку мне на плечо.

- Что ж, как хотите! - ответил он. - Ваше дело. - И, обращаясь к другому, закричал: - -"Красавица" победит, ставлю двадцать долларов! Двадцать долларов на "Красавицу"!

Сознаюсь, в ту минуту я предавался довольно грустным размышлениям. Япервый раз пускался в плавание на американском пароходе, и мне вспомнились многочисленные рассказы про взорвавшиеся котлы, пробоины в корпусахи судовые пожары. Я слышал, что гонки нередко приводят к подобным катастрофам, и у меня были основания верить этим рассказам.

Некоторые из пассажиров, наиболее трезвые и рассудительные, разделялимои опасения; кое-кто даже говорил, что надо попросить капитана не разрешать гонок. Однако они знали, что останутся в меньшинстве, и ничего непредпринимали.

Больше из любопытства, чем из боязни, я все же решил пойти к капитануи спросить, каковы его намерения. Оставив свое место под тентом, я спустился по сходням и поднялся на набережную, где находился капитан.

Глава V. ПРЕЛЕСТНАЯ ПОПУТЧИЦА

Не успел я заговорить с капитаном, как заметил приближающуюся к пристани карету, выехавшую, по-видимому, из французского квартала города.Это был красивый экипаж, которым правил хорошо одетый плотный кучер-негр; когда экипаж подкатил поближе, я увидел, что в нем сидит молодая изящная дама.

Не знаю почему, но у меня появилось предчувствие, а может быть, итайное желание, чтоб эта незнакомка оказалась моей попутчицей. Вскоре яузнал, что она и вправду хочет ехать на нашем пароходе.

Карета подкатила к берегу, и я увидел, как дама обратилась с вопросомк одному из стоявших поблизости пассажиров, а тот указал ей на нашегокапитана. Догадавшись, что речь идет о нем, капитан подошел к экипажу ипоклонился. Я стоял тут же рядом, и слышал каждое слово.

- Мсье, вы капитан "Красавицы Запада"? - спросила дама по-французски.

Капитан немного знал этот язык, так как постоянно общался с креолами.

- Да, мадам, - ответил он.

- Я хотела бы уехать на вашем пароходе.

- Я буду счастлив служить вам, мадам... Мистер Ширли, у нас найдетсясвободная каюта? - обратился он к подошедшему стюарду.

- Это не важно, - сказала дама, прерывая его. - Мне каюта не нужна.Вы дойдете до моих плантаций еще до полуночи, и я не собираюсь спать напароходе.

Слова "мои плантации", по видимому, произвели впечатление на капитана. Человек вообще не грубый, он стал еще более любезным и внимательным.Владелец плантаций в Луизиане такое лицо, с которым нельзя обращатьсянебрежно, тем более, если это молодая и очаровательная дама. Кто могбыть с нею неучтивым! Во всяком случае, не капитан Б., командир парохода"Красавица Запада". Самое название его судна опровергало подобное предположение.

Вежливо улыбаясь, он спросил, куда должен доставить столь драгоценныйгруз.

- В Бринджерс, - ответила дама. - Мое поместье расположено немногониже по течению, но там неудобная пристань, а у меня много груза, такчто мне лучше высадиться в Бринджерсе.

И владелица кареты указала на вереницу груженных ящиками и бочкамиподвод, которые только что подъехали и остановились позади ее экипажа.

Вид этого груза произвел еще более благоприятное впечатление на капитана, который был частично и собственником судна. Он стал рассыпаться влюбезностях перед своей новой пассажиркой и выразил готовность выполнитьвсе, что она пожелает.

- Мсье капитан, - сказала прекрасная дама приветливым, но серьезнымтоном, все еще не выходя из кареты, - я должна поставить вам одно непременное условие.

- Пожалуйста. Скажите, какое?

- Вот какое. Я слышала, что ваш пароход собирается устроить гонки сдругим судном. Если это правда, я не могу быть вашим пассажиром.

У капитана вытянулось лицо.

- Однажды во время гонок я едва не погибла и твердо решила не подвергать себя больше такой опасности.

- Сударыня... - начал капитан и замялся.

- Ну что ж! - воскликнула дама. - Если вы не можете поручиться, чтоне устроите гонок, я подожду другого парохода.

Капитан стоял несколько секунд, опустив голову. Он, видимо, колебался. Принять условие - значило отказаться от предвкушаемого удовольствияи азарта гонки, от победы, на которую он рассчитывал, и от выгод, которые она ему сулила. Вдобавок все решат, что он не надеется на скоростьсвоего судна и боится, что будет побежден, а это даст противнику возможность всюду хвастаться и уронит капитана в глазах команды и пассажиров,- все они уже слышали о предстоящих гонках. С другой стороны, как отказаться исполнить просьбу этой дамы, по правде говоря, далеко не безрассудную, а если вспомнить, что ей принадлежит большое количество груза,то даже очень благоразумную, тем более что дама - -богатая владелицаплантации на "французском берегу" и может осенью послать с его пароходомнесколько сот бочек сахара и столько же тюков табака, когда он пойдет вНовый Орлеан. Все эти соображения, как я уже сказал, весьма подкреплялипросьбу дамы. Я думаю, что по зрелом размышлении капитан Б. пришел именно к такому выводу, ибо после минутного колебания обещал исполнить этупросьбу, хотя и без большой охоты. Решение это, видимо, стоило ему некоторой борьбы, но все же расчет победил, и он сказал:

- Я принимаю ваше условие, сударыня. Судно не будет участвовать вгонках. Даю вам слово!

- Довольно! Благодарю нас! Я вам очень обязана, господни капитан.Будьте добры принять на судно мой груз. Карету я тоже беру с собой. Вотмой управляющий... Подите сюда, Антуан!.. Он присмотрит за всем. А теперь скажите, пожалуйста, капитан, когда вы думаете отчалить?

- Минут через пятнадцать, не больше.

- Вы в этом уверены, капитан? - спросила она с лукавой улыбкой, показывающей, что ей известно, с какой точностью ходят здешние пароходы.

- Совершенно уверен, мaдaм, - ответил капитан, - вы можете на это положиться.

- Тогда я не буду мешкать.

Сказав это, она легко соскочила с подножки кареты и, опершись на руку, любезно предложенную капитаном, прошла с ним на пароход; он проводилее в дамский салон, где она и скрылась от восхищенных взглядов, нетолько моих, но и других пассажиров.

Глава VI. УПРАВЛЯЮЩИЙ АНТУАН

Я был очень заинтересован появлением этой дамы. Меня не столько поразила ее красота, хотя она была замечательно красива, сколько что-то в ееманерах и осанке. Мне трудно передать свое впечатление, но в ее обращении сквозила какая-то прямота, говорившая о самообладании и смелости. Вее поведении не было ничего вызывающего, но чувствовалось, что это беспечное создание, веселое, как летний день, способно, если понадобится,проявить редкую силу воли и мужество. Эту женщину назвали бы красавицейв любой стране. С красотой у нее сочеталось изящество манер и одежды,говорившее о том, что она привыкла бывать в светском обществе. К тому жеона казалась очень молодой - ей было не больше двадцати лет. Хотя в Луизиане климат способствует раннему созреванию, и креолка в двадцать летчасто выглядит как англичанка на десять лет старше ее.

Замужем ли она? Мне казалось это маловероятным; к тому же она вряд лисказала бы "моя плантация" и "мой управляющий", будь у нее дома кто-тоблизкий, разве что она его очень мало уважала - вернее, даже если быэтот "кто-то" был для нее просто "никто". Она могла бы быть вдовой,очень молоденькой вдовой, но и это казалось мне малоправдоподобным. Намой взгляд, она совсем не походила на вдову, и не было никаких признаковтраура ни в ее одежде, ни в выражении лица. Капитан, правда, называл ее"мадам", но он, очевидно, незнаком с ней, так же как и с французскимиобычаями, иначе в таком неясном случае он назвал бы ее "мадемуазель".

Хотя я был в ту пору еще незрелым, зеленым юнцом, как говорят американцы, я все же относился к женщинам с некоторым интересом, особенно если находил их красивыми. В данном случае мое любопытство объяснялосьмногими причинами. Во-первых, дама была на редкость привлекательна;во-вторых, меня заинтересовали ее манера говорить и те факты, которые яузнал из ее беседы с капитаном; в-третьих, если я не ошибался, она былакреолкой.

Мне еще очень мало приходилось общаться с этими своеобразными людьмии хотелось узнать их поближе. Я слыхал, чтo они не расположены раскрывать свои двери перед заезжими англосаксами, особенно старая креольскаязнать, которая и поныне считает своих англо-американских согражданчем-то вроде захватчиков и узурпаторов. Такая неприязнь укоренилась сдавних времен. В наши дни она постепенно отмирает.

Четвертой причиной, подстегнувшей мое любопытство, был брошенный наменя дамой пристальный взгляд, в котором светилось больше, чем простоевнимание.

Не спешите осудить меня за эту догадку. Сначала выслушайте меня. Я ниодной минуты не воображал, будто в этом взгляде сквозило восхищение. Мнеэто и в голову не приходило! Я был слишком молод в то время, чтобы тешить себя такими выдумками. К тому же я находился в самом плачевном положении. Оставшись с пятью долларами в кармане, я чувствовал себя оченьневажно. Мог ли я воображать, что такая блестящая красавица, звезда первой величины, богатая владелица плантации, управляющего и толпы рабов,снизойдет до меня и станет заглядываться на такого бесприютного бродягу,как я?

Говорю истинную правду: я не обольщал себя подобными надеждами. Я решил, что с ее стороны это простое любопытство и больше ничего.

Она заметила, что я иностранец. Моя наружность, светлые глаза, покройодежды, быть может, какая-то неловкость в моих манерах подсказали ей,что я чужой в этой стране, и возбудили в ней минутный интерес, самый невинный интерес к иностранцу, вот и все.

Однако ее взгляд еще больше разжег мое любопытство, и мне захотелосьузнать хотя бы имя этого необыкновенного создания.

"Разузнаю у ее управляющего", - подумал я и направился к нему.

Это был высокий, худощавый седой француз, хорошо одетый и такой почтенный с виду, что его можно было принять за отца молодой дамы. Он держался с большим достоинством, что свидетельствовало о его долгой службев знатной семье. Подойдя к нему, я понял, что у меня очень мало надеждына успех. Он был непроницаем, как рак-отшельник. Наш разговор был оченькороток, его ответы односложны.

- Мсье, разрешите спросить, кто ваша хозяйка?

- Дама.

- Совершенно верно. Это сказал бы всякий, кто имел удовольствие видеть ее. Но я спрашиваю, как ее имя.

- Вам незачем знать его.

- Конечно, если у вас есть причина держать его в тайне.

- Черт возьми!

Этими словами, которые он пробормотал про себя, закончился наш разговор, и старый слуга отвернулся, наверно называя меня в душе назойливымянки.

Затем я обратился к черному кучеру, но и тут потерпел неудачу. Онвводил своих лошадей на пароход и, не желая мне отвечать, ловко увертывался от моих вопросов, бегая вокруг лошадей и притворяясь, что поглощенсвоим делом. Я не сумел выведать у него даже имя его госпожи и отошелсовсем обескураженный.

Однако скоро случай помог мне узнать ее имя. Я вернулся на пароход и,снова усевшись под тентом, принялся наблюдать за матросами, которые, засучив рукава своих красных рубах и обнажив мускулистые руки, перетаскивали груз на судно. Это был тот самый груз, который только что прибыл наподводах, принадлежащих незнакомой даме. Он состоял главным образом избочек со свининой и мукой, большого количества копченых окороков и кулейс кофе.

"Припасы для ее большого поместья", - подумал я.

В это время на сходни стали вносить груз совсем иного рода: кожаныечемоданы, портпледы, шкатулки из розового дерева, шляпные картонки и т.д.

"Ага, вот ее личный багаж", - решил я, продолжая дымить сигарой. Следя за погрузкой этих вещей, я случайно заметил какую-то надпись набольшом кожаном саквояже. Я вскочил с кресла и подошел поближе. Взглянувна надпись, я прочел:

"Мадемуазель Эжени Безансон".

Глава VII. ОТПЛЫТИЕ

Последний удар колокола... Члены клуба "Не можем уехать"5 устремляются с парохода на берег, сходни втаскивают, кому-то из зазевавшихся провожающих приходится прыгать на берег, чалы втягивают на борт и свертывают в бухты, в машинном отделении дребезжит звонок, громадные колеса крутятся, сбивая в пену бурую воду, пар свистит и клокочет в котлах и равномерно пыхтит, вырываясь из трубы для выпускания пара, соседние судапокачиваются, стукаются друг о друга, ломая кранцы, их сходни трещат искрипят, а матросы громко переругиваются. Несколько минут продолжаетсяэто столпотворение, и наконец могучee судно выходит на широкий просторреки.

Пароход берет курс на север; несколько ударов вращающихся плиц - итечение побеждено: гордый корабль, подчиняясь силе машин, быстро рассекает волны и движется вперед, словно живое существо.

Бывает иногда, что пушечный выстрел возвещает о его отплытии; поройего провожают в дорогу звуки духового оркестра; но чаще всего с пароходараздается живая мелодия старой матросской песни, исполняемой хором грубых, но стройных голосов его команды.

Лафанет и Карролтон скоро остаются позади; крыши невысоких домов искладов скрываются за горизонтом, и только купол храма Святого Карла,церковные шпили да башни большого собора еще долго виднеются вдалеке. Нои они постепенно исчезают, а плавучий дворец плавно и величаво движетсямеж живописных берегов Миссисипи. Я сказал - живописных, но этот эпитетменя не удовлетворяет, хоть я и не могу подобрать другого, чтобы передать мое впечатление. Мне следовало бы сказать "величественных и прекрасных", чтобы выразить свое восхищение этими берегами. Я смело могуназвать их самыми красивыми на свете.

Я не смотрел на них холодным взором равнодушного наблюдателя. Я неумею отделять пейзаж от жизни людей - не только далекой жизни прошлыхпоколений, но и наших современников. Я смотрел на развалины замков наРейие, и их история вызывала во мне отвращение к прошлому. Я смотрел напостроенные там новые дома и их жителей и снова чувствовал oтвращение,теперь уже к настоящему. В Неаполитанском заливе я испытал то жечувство, а когда бродил за оградой парков, принадлежащих английским лордам, я видел вокруг лишь нищету и горе, и красота их казалась мне обманом.

Только здесь, на берегах этой величественной реки, я увидел изобилие,широко распространенное образование и всеобщий достаток. Здесь почти вкаждом доме я встречал тонкий вкус, присущий цивилизованным людям, ищедрое гостеприимство. Здесь я мог беседовать с сотнями людей независимых взглядов, людей, свободных не только в политическом смысле, но и незнающих мещанских предрассудков и грубых суеверий. Короче говоря, я могздесь наблюдать если и не совершенную форму общества - ибо такой она будет лишь в далеком будущем, - то наиболее передовую форму цивилизации,которая в наши дни существует на земле.

Но вот на эту светлую картину ложится густая тень, и сердце мое сжимается oт боли. Это тень человека, имевшего несчастье родиться с чернойкожей. Он раб!

На минуту все вокруг словно тускнеет. Чем мы можем восхищаться здесь,на этих полях, покрытых золотистым сахарным тростником, султанами кукурузы и белоснежным хлопком? Чем восторгаться в этих прекрасных домах,окруженных оранжереями, среди цветущих садов, тенистых деревьев и тихихбеседок? Все это создано потом и кровью рабов!

Теперь я больше не восхищаюсь. Картина утратила свои яркие краски.Передо мной лишь мрачная пустыня. Я задумываюсь. Но вот постепенно тучирассеиваются, кругом становится светлей. Я размышляю и сравниваю. Правда, здесь люди с черной кожей - рабы; по они не добровольные рабы, иэто, во всяком случае, говорит в их пользу.

В других странах, в том числе и моей, я вижу вокруг таких же рабов,причем их гораздо больше. Рабов не одного человека, но множества людей,целого класса, олигархии. Они не холопы, не крепостные феодала, но жертвы заменивших его в наше время налогов, действие которых столь же пагубно.

Честное слово, я считаю, что рабство луизианских негров менее унизительно, чем положение белых невольников в Англии. Несчастный чернокожийраб был побежден в бою, oн заслуживает уважения и может считать, чтопринадлежит к почетной категории военнопленных. Его сделали рабом насильно. Тогда как ты, бакалейщик, мясник и булочник, - да, пожалуй, иты, мой чванливый торговец, считающий себя свободным человеком! - -всевы стали рабами по доброй воле. Вы поддерживаете политические махинации,которые каждый год отнимают у вас половину дохода, которые каждый годизгоняют из страны сотни тысяч ваших братьев, иначе ваше государство погибнет от застоя крови. И все это вы принимаете безропотно и покорно.Более того, вы всегда готовы кричать "Распни его!" при виде человека,который пытается бороться с этим положением и прославляете того, кто хочет добавить новое звено к вашим оковам.

И сейчас, когда я пишу эти строки, разве человек, который презираетвас, который в течение сорока лет - всю свою жизнь - был вашим постоянным врагом, не стал вашим самым популярным правителем? Когда я пишу этистроки, яркие фейерверки ослепляют ваши глаза, хлопушки и шутихи услаждают ваш слух, и вы вопите от радости по поводу заключения договора,единственная цель которого - лишь крепче стянуть ваши цепи. А всего годтому назад вы горячо приветствовали войну, которая была так же противнавашим интересам, так же враждебна вашей свободе. Жалкое заблуждение!6

И сейчас я с еще большей уверенностью повторяю то, что говорил себетогда: честное слово, рабство луизианских негров менее унизительно, чемположение белых невольников в Англии!