Чтение 6–й страницы книги ~Леди Л~

- О чем вы? Не могу же я все свое время проводить в крепости.

- Да нет же, дитя мое. Не вы. Он. Это очень легко устроить" поверьте. Нам не составило бы никакого труда заточить Армана в одну из тех респектабельных тюрем, что итальянцы унаследовали от австрийцев и содержат теперь в образцовом порядке.

Она с ужасом посмотрела на него:

- Дики, вы чудовище! Я вам категорически запрещаю! Если вы сдадите его в полицию, вы меня больше никогда не увидите! Я покончу с собой.

Он взял ее за руку:

- Анетта, подумайте как следует. Здоровье у меня не ахти какое... Врачи говорят, старею. Детей у меня нет. Когда я думаю о своих садах, своей любви, своих картинах... И вы, и я, мы оба обладаем

способностью привязываться к предметам, как к друзьям, любить их, заботиться об этом загадочном мире, который называют неодушевленным... Вещи

становятся неодушевленными, только когда их бросают. Предметам, чтобы начать жить, необходимо внимание, дружба... Когда я умру, все то, что составляло мою вселенную, рассыплется, рассеется как дым... Осознавать это так мучительно. Я хотел бы, чтобы после меня вы позаботились о моем сказочном мирке. Я хотел бы, чтобы вы вышли за меня замуж.

Она смерила его недоверчивым взглядом:

- Дики! Вы даже не знаете, кто я.

- Я знаю все. Уже почти год я исследую ваше прошлое и не думаю, что осталось много такого, чего бы я не знал. Могу даже сказать больше: следов вашего прошлого почти не осталось. Мне далось это нелегко, но теперь любой, кто стал бы искать в мэрии свидетельство о рождении Анетты Буден, только напрасно потратил бы время. А все эти глупости, как-то: происхождение, дворянство, титул, - вызывают у меня только смех и даже злость. Я их ни в грош не ставлю. Моя жена - цыганка - была уличной танцовщицей, когда я ее встретил, но в ней чувствовалась порода, истинная, природная утонченность.

Единственное, что стоит ценить в человеке, - это чувство собственного достоинства, и вы в высшей степени наделены им. Вы были бы для меня превосходной спутницей, идеальной наследницей всего того, чем я владею. Вез вас в моих картинах будут видеть только деньги, мои дома осиротеют и постепенно погрязнут в уродстве, от моих садов

повеет

мерзостью запустения... Нельзя так поступать с вещами, которые любишь, Анетта, - мы нужны им.

Она была ошеломлена, потрясена до глубины души: более трогательного признания девушка не могла и представить. Но она только покачала головой:

- Я бы так хотела сказать "да", Дики. Только это невозможно, это было бы нечестно по отношению к вам. Я не могу жить без Армана. Вы знаете, что это такое.

Он поцеловал ее в лоб.

- Да, малыш, - грустно проговорил он. - Да. Я знаю, что это такое. Тогда... Едем в Равенну.

Но он подал ей мысль о бегстве, и всю ночь она не могла сомкнуть глаз; потрясенная, отчаявшаяся, курила сигарету за сигаретой, грезила свободой, но понимала, что освободиться не сможет. Она начинала сознавать, что любовь может стать жестоким рабством и тот, кто захочет разорвать его цепи, должен обладать незаурядной силой воли, которой у нее, судя по всему, не было. Вот Арман, тот прочно усвоил, что нет ничего дороже свободы и что ради нее можно не колеблясь пожертвовать всем, но она определенно не сумела воспользоваться его уроками. Действительно, размышляла она, вздыхая, нужно было выковать характер, перейти, как он говорил, к прямым действиям, проникнуться, наконец, той доктриной, что ей внушали, и бросить бомбу, чтобы избавиться от своего мучителя.

Вернувшись из Равенны и снова встретившись с Арманом, она взглянула на него другими глазами и впервые по-настоящему попыталась усвоить его беспощадную логику, поддаться

убежденности,

сквозившей

этом завораживающем, страстном, звонком голосе, изобличавшем рабство во всех его проявлениях и отвергавшем любые формы зависимости сердца и рассудка. Сейчас-то Леди Л. хорошо видела противоречие между тем, что внушал ей Арман, образом жизни, какой он вел, между той абсолютной свободой, к которой он призывал" и его собственным порабощением идеей. Противоречие было даже между абсолютной идеей свободы и абсолютной преданностью этой идее, между свободным человеком, каковым он себя считал, и его полным подчинением доктрине, идеологии. Сегодня ей казалось, что действительно свободным может быть только тот, кто свободно обходятся со своими идеями, не полагается на одну только логику, на какую-то одну истину, кто допускает свободу действий в отношении всего, в рамках любой философии. Быть может, нужно даже уметь подняться над своими идеями, убеждениями ради того, чтобы остаться свободным человеком. Чем строже логика, тем больше у нее сходства с тюрьмой; ну а жизнь состоит из противоречий, компромиссов, временных сделок, и высокие принципы способны не только озарить мир, но и сжечь его. Любимая фраза Армана: "Нужно идти до конца" - могла привести лишь в никуда, его мечта о полной социальной справедливости отличалась чистотой, какая бывает только в вакууме. Но ей было всего двадцать, образования она не получила и не догадывалась даже, какой разрушительной силы может достичь логический экстремизм как в истине, так и в заблуждении, она не жила еще в великом веке идеомании; знала она лишь одно: он охвачен всепоглощающей страстью, она же вынуждена довольствоваться остатками.

Она заметила также, что о человечестве он говорил как о женщине, и возненавидела эту тираническую, загадочную, скрытную, безликую соперницу, удовлетворить которую не удалось еще ни одному из мужчин, - самое большое удовольствие она, очевидно, испытывала, когда подталкивала их к гибели. Невыносимо было слышать, как он постоянно говорит о другой, склоняться над ним, видеть глаза своего возлюбленного, полные страсти, грез, желания, и знать, что все это не для тебя. Не она была причиной его жестоких сердечных терзаний, не для нее он жил, страдал, рисковал головой. Вся

эта мужественность, это тело, такое чувственное, такое горячее, созданное для земных благ, с мощными бедрами и икрами, с крепким и гибким торсом, сильными руками, созданными для того, чтобы хватать и не отпускать, принадлежало равнодушной, жестокой и ненасытной любовнице, чуждой и злой принцессе, которой он служил с безграничной преданностью; осчастливить, обрадовать, удовлетворить ее - вот единственное, что всерьез его волновало. "Она", "эта", "другая" - вот как думала Анетта о своей сопернице; в человечестве она стала видеть взыскательную и неудовлетворенную женщину, которая хочет отнять у нее возлюбленного. Да, это была

принцесса, великосветская дама - безжалостная, жестокая, ужасно капризная и обожавшая кровавые игры. Все остальное - идеи, причины, политические теоремы - было слишком сложно и нереально, несколько неприятно, и как только подходило время метать бомбы и убивать, чтобы осчастливить "ее", "она" - проклятая распутница - прекрасно знала, что есть мужчины, которым это по вкусу и которые без ума от женщин, что мучают их и требуют невозможного, и "она", конечно же, была из разряда этих шлюх. И упаси Бог открыто покритиковать "ее", сделать какое-либо нелестное замечание: Арман тотчас менялся в лице, словно она оскорбила его родную мать, и одаривал ее таким холодным взглядом, что Анетта приходила в полное замешательство.

- Короли, правительства, полиция, генералы - вот кто ежедневно наводит порчу на человечество, - говорил он, яростно комкая газету. - Оно отдано на откуп их зверским аппетитам, оно не в силах защитить себя, тогда как пресса подавляет его крики, а духовенство призывает к покорности.

Анетта пожала плечами:

- Ты же не знаешь, возможно, ему это нравится?

Он взглянул на нее так свирепо, что у нее все похолодело внутри.

- Прости, милый, я сама не знаю, что говорю. Мне еще столькому нужно научиться...

"Как странно, - размышляла она, проводя кончиками пальцем по его красивому страстному лицу, склонившись над его фанатичными, жгучими, обиженными глазами, - как странно, он так же безнадежно увлечен своей шлюхой, как я им, каждую минуту он рискует быть уничтоженным этой слишком большой любовью, так же как я своею, он выше всего ставит свободу и тем не менее не может освободиться, я критикую его слепую привязанность, а сама не в силах избавиться от своей".

Все ее опасения рассеивались, как только она вновь встречалась с ним. Отдаваясь ему, она испытывала такое счастье, что не вызывавшие сомнения доводы покончить со всем раз и навсегда становились лишь

жалкими теоретическим построениями, не имеющими ничего общего с реальностью; и сам Арман, когда обнимал ее, когда вкушал наконец эту живую, доступную, осязаемую реальность, которую можно было прижать к себе, ощутить со всей полнотой, когда переживал этот внезапно материализовавшийся абсолют, то отдавался страсти с таким жаром и такой нежностью, что она забывала даже о том, что хорошо знала: все это лишь минутная передышка, отдохновение опустившегося на землю звездного странника. Они соединялись тогда на краткий миг в счастливой банальности.

- Я люблю тебя, ты знаешь.

- Молчи, Арман, а то она услышит...

- Кто?

- Та, другая.

- Не понимаю.

- Брось, Арман, ты прекрасно знаешь, о ком я. Человечество.

Он смеялся, играя ее волосами.

- Не преувеличивай. А то я подумаю, что ты ревнуешь меня к нему.

- Знаешь, у него повсюду свои шпионы. Они могут на тебя донести. В такой-то день такой-то субъект любил женщину в таком-то месте. Злостное преступление. Свобода, Равенство и Братство

были

там

могут засвидетельствовать.

- Ну и что дальше?

- Дальше... не знаю. Тебя предадут суду.

- И оправдают.

- Вот видишь, ты не любишь меня...

- Человечеству я скажу: я люблю одну женщину, она разделяет наши взгляды. Отважная, умная, верная боевая подруга... Серьезно, скоро я попрошу тебя помочь нам. Все складывается в нашу пользу. Репрессии ужесточаются. Рабочие страдают больше других и автоматически примыкают к нам.

Она задумчиво смотрела на него и вздыхала.

"Боже мой, - размышляла она, - зачем я связалась с идеалистом, зачем не влюбилась в свинью, как все? Не было бы никаких хлопот!" Но она знала, что это неправда. Напротив, блеск сжигавшего его пламени притягивал и ее. Как всякая женщина, она испытывала мучительное, инстинктивно властное желание обратить на себя всю ту неясность, что в нем была, обладать ею, не уступать никому, будь то даже целое человечество, это диковинное, способное на такую страстность и такую верность существо...

- Ну-ну, Анетта, почему ты плачешь?

- Ах, оставь меня.

Терроризм тогда достиг, особенно во Франции, своего апогея. Банкиров, политиков - и продажных, и честных - убивали прямо на улицах и даже в здании самого парламента; в общественных местах, в кафе, посещаемых "паразитами", взрывались бомбы; Глендейл в конце концов изъял у Анетты все, что осталось от ее драгоценностей. Армана, постоянно менявшего адреса, никогда не ночевавшего дважды в одном и том же месте, охраняли студенты, двое из которых, защищая его, погибли; она никогда не знала, где и когда они встретятся в следующий раз. Получив вдруг записку с вызовом на борт рыбацкого баркаса, она мчалась на озеро в Стрезу, где ее ждал Арман в красной рубахе и синем колпаке pescatore17, и она проводила ночь в рыболовной сети, как плененная русалка. Затем от него вновь не было вестей неделю или две, а газеты уже сообщали об очередном покушении - на торжественном открытии нового вокзала в Милане в толпе адским устройством ранена девочка, - и она, несчастная, встревоженная, готовая взбунтоваться, на сей раз по-настоящему, ждала, пока очередное послание не заставляло ее мчаться на кладбище Кампо Санто в Геную, где среди гипсовых святых и окаменевших ангелов перед ней внезапно вырастал Арман. Неоднократно они встречались также в доме Габриэле Д'Аннунцио, звезда которого только начинала тогда восходить в небе Италии. Их знакомство состоялось в манере, если так можно сказать, типичной для раннего Д'Аннунцио, который над своей жизнью работал с таким же вдохновенным усердием, как и над своими стихами. Прогуливаясь однажды вечером по Кампо Санто, они заметили невысокого, элегантно одетого молодого человека, следовавшего за ними по пятам среди вычурных памятников самого знаменитого кладбища в мире. Решив, что он из полиции, Арман уже было потянулся к пистолету, спрятанному под курткой, как вдруг незнакомец, подойдя ближе, чрезвычайно галантно, хотя и не без некоторой дерзости, поздоровался.

- Меня зовут Габриэле Д'Аннунцио, и я поэт, - сказал он. - У меня к вам просьба, и я заранее прошу извинить, если вы сочтете ее несколько необычной. Не

согласитесь

ли

вы,

сударь,

вы,

мадемуазель, облагодетельствовать мой очаг?

Арман смерил его холодным взглядом:

- Боюсь, я не понимаю, о чем вы.

- Свой дом - где я живу один - я бы хотел предоставить в ваше распоряжение, чтобы любовь и красота освятили новое жилище поэта и одухотворили стихи, которые я собираюсь там писать...

Д'Аннунцио рассказывает эту историю иначе. По его версии,

он предоставил дом влюбленной парочке без средств, встретившейся ему в Кампо Санто в Генуе в тот момент, когда они собирались вместе распроститься с жизнью. Прочитав впоследствии этот рассказ в одном из писем поэта, Леди Л. узнала, что ее представили молоденькой цветочницей с корзиной пармских фиалок в руке, которые она бросала на "холодную землю, готовую принять их последние поцелуи", и что она обладала "бесподобной красотой неукрощенного животного". Однако Леди Л. умела ценить поэтические вольности, и ей, в целом, было приятно это сравнение с "неукрощенным животным".

Вслед за тем произошли два события, побудившие Анетту

принять жесточайшее с точки зрения логики решение, одним из самых

удачных последствий которого было упрочение британской короны.

Однажды она по первому зову секретаря Глендейла отправилась к своему другу: Дики лежал в постели, лицо его посерело и осунулось, щеки ввалились, глаза еще больше сузились; к признакам возраста теперь прибавились еще следы болезни. В руке он держал миниатюру, на которую смотрел

с неподдельной нежностью; это была работа Гольбейна, и уж ей-то смерть не грозила. Двое мужчин стояли у изголовья: знаменитый кардиолог Манзини и синьор Феличчи, антиквар из Милана. Как только оба итальянца ушли, Глендейл грустно улыбнулся самому прекрасному из всех творений, но это было живое творение, наделенное волей и независимым умом, что крайне осложняло жизнь почитателя искусства.

- Манзини дает мне год. Думаю, он меня недооценивает, его может продлиться и год, и два, и полгода. У моих племянников, наверное, уже текут слюнки, а молоток оценщика готов произвести четыре роковых бетховенских удара на аукционе... Согласны ли вы выйти за меня замуж?

- Но я не могу, не могу! - воскликнула она. - Вам этого никогда не понять...

- Анетта, свобода - это самое ценное, что есть на земле, так, по крайней мере, нас учили и учат все философы и все истинные революционеры. Вы не можете до конца своих дней оставаться рабой этой страсти. Если вы до сих пор не воспользовались уроками Армана, то вы просто недостойная ученица. Во всяком случае, в созданном им мире джунглей его идеалистическая страсть - этот тигр, как говорит Блейк, - в конце концов проглотит его, а вместе с ним и вас. Восстаньте против вашего тирана, если он не способен восстать против своего. Сбросьте иго. Освободитесь. Пусть даже для этого вам прядется бросить бомбу в своего безжалостного господина. Подумайте, дитя мое, и поскорее дайте мне ответ.

Она беззвучно заплакала, не зная, как быть, какому святому молиться. Она чувствовала, что это ее последний шанс и что времени у нее в обрез. Если Дики исчезнет, ничто не спасет ее от падения; однако она смогла только упрямо покачать головой.

Лишь несколько дней спустя судьба пришла к ней на помощь, навязав свое решение: она обнаружила, что беременна. Леди Л. не раз задавалась вопросом, как бы сложилась ее жизнь, если бы не это вмешательство Провидения: Болдини и Сарджент не написали бы ее портретов, род Глендейлов остался бы без наследника, английская церковь, империя и партия консерваторов потеряли бы несколько своих самых верных приверженцев, а Англия - одну из самых знатных своих дам.

- Как все-таки непредсказуема жизнь, - сказала она, мечтательно глядя на сэра Перси.

Лицо Поэта-Лауреата исказилось в гримасе недоверия; остановившись на дорожке, он сжал свою трость с такой силой, что Леди Л. на миг подумала, не начнет ли он размахивать ею в воздухе, чтобы разогнать воображаемых ехидных демонов, как бы окруживших его со всех сторон.

Как только исчезли последние сомнения относительно состояния ее организма, она начала действовать с железной решимостью, подавляя эмоции, даже мысли, и, что было особенно характерно для ее нового настроения,она не сказала Дики о своей беременности, несмотря на все доверие, которое к нему питала. Всячески избегая риска, она незамедлительно принялась бороться, жестоко я отчаянно, за будущее своего ребенка, с инстинктивным упрямством дикого зверя, повинующегося древнейшему закону природы.

Последняя встреча с Арманом состоялась на Боромейских островах на озере Лаго-Маджоре. В то время острога еще были собственностью семейства Боррилья, которое ее и пригласило. Арман, не испугавшись сильной волны, приплыл на свидание в лодке. Надев белое платье, Анетта, с зонтиком в руке, с рассвета ждала его на мраморной лесенке, которая вела к пристани частного порта. Он двинулся вслед за ней по дорожке, по обе стороны которой росли кусты роз: это были последние сентябрьские розы, с бархатисто-нежным запахом, который неизбежно приходит к цветам, так же как мудрость - к людям.

Она сообщила ему, что в октябре Глендейл намеревается закрыть виллу и увезти все драгоценности в Англию; поскольку Движение, как всегда, страдало от нехватки денег, это был их последний шанс поправить свои финансовые дела. Она обещала провести выходные на вилле у озера Комо; там будут и другие гости, но она подсыплет снотворное в их бокалы с вином, что же касается слуг, то укротить их не составит труда. Разумеется, вначале надо убедиться, что планы Глендейла не изменились.

Леди Л. до сих пор не могла забыть ту почти физическую душевную боль, которая разрывала ей сердце. Она помнила жужжание ос вокруг розового куста, охватившее ее ощущение глубокого, полного отчаяния и безысходности, а также почти яростной злобы - замысловатый коктейль чувств, где верх брал то гнев, холодный, ироничный, острый, как когти, то нежность, жалость, стремление защитить, спасти и убить, чтобы не мучиться, что совершенно сбивало ее с толку. Все осложнялось еще и тем, что Арман обнаружил такую нежность и признательность, такую ласку, выглядел таким веселым,

преисполненным надежд, а она испытывала такое счастье, любуясь знакомыми чертами, сквозь которые, как уже казалось, проглядывали черты шевелившегося в ней ребенка, что, не в силах более терпеть эти противоречивые, лишавшие ее рассудка порывы, она бросилась в его объятия и разрыдалась у него на плече. Анетта уже была готова все ему простить и все рассказать, но, к счастью, прежде чем она успела произнести хоть слово, в ее друга снова вселился его бес. Юный маньяк пустился в пространные рассуждения о новой жизни, которая ждет человечество, освобожденное от всех цепей и избавленное от всех напастей; он пропел такую оду любви и верности ее сопернице, так реалистично и так убедительно расписывая испытания, которые ждут их впереди, что она лишь глубоко вздохнула, и вздох этот унес последние ее тревоги и сомнения.

- Кстати, только что сделано научное открытие, имеющее огромнейшее значение для перманентной революции, - подытожил Арман. - Взрывчатка, простая в изготовлении и в сотню раз мощнее всего того, что было известно до сих пор...

- Хорошая новость, - сказала она. - Как чудесно все складывается.

- Отныне мы сможем вершить поистине великие дела, Анетта. Горстки смельчаков будет достаточно. Взять власть у загнивающей инертной буржуазии - вполне по силам деятельному меньшинству. Мы победим.

Она прищурилась, нежно и шаловливо посмотрела на него. Ей тотчас вспомнился вкрадчивый, убеждающий голос ее старого искусителя: "Вы должны наконец восстать против своего тирана. Пора воспользоваться уроками Армана, иначе вы просто недостойная ученица..." Она отвернулась, улыбаясь лишь уголками губ, поигрывая на плече зонтиком, прикасаясь к алой розе кончиками пальцем в перчатках.

- Все наши товарищи считают, что это изобретение открывает перед нами новые перспективы...

- Не сомневаюсь, друг мой, - сказала она.

Теперь в ней не оставалось уже ничего, кроме иронии. Именно в этот момент, когда слезы еще подрагивали у нее на ресницах и она осторожно, кончиками пальцев приподнимала розу, разворачивая ее к пританцовывавшей осе, и родился театральный, язвительный и несколько жестокий персонаж Леди Л. Она еще раз повернулась к Арману и дольше обычного задержала взгляд на его лице, загадочную и мужественную гармонию которого могла

отныне восстановить лишь по памяти. "Поистине Господь не должен был делать Своих врагов такими красавцами", - подумала она, вздохнув, и с неуловимо-кошачьей гибкостью тела, более заметной даже при неподвижности, чем в движении, коснулась ветки апельсинового дерева и вдруг явственно представила его жгучий и мрачный взгляд, устремленный на нее из-за решеток клетки.

- Tiger, tiger, burning bright, in the forests of the night... - прошептала она.

- Что ты сказала?

- Это поэма Уильяма Блейка. Я беру уроки английского.

Какая несправедливость! Как жестоко было с его стороны так обращаться с ней, вынуждая ее прибегать к столь ужасным средствам; она никогда ему этого не простит, никогда... Она вынула из рукава кружевной платочек и поднесла к глазам. Он привлек ее к себе, смеясь, сказал:

- Ну, ну, Анетта. Едва ли это так серьезно, чтобы...

"Как объяснить, - думала она, напряженно вглядываясь в Армана, - что в течение стольких лет он дурачит полицейских всей Европы, но так ни разу и не попался? Не потому ли, что в полиции работают мужчины, а не женщины. Они просто не знают, как взяться за дело".

Условились, что Арман и два его адъютанта прибудут в Комо в пятницу вечером, то есть через день.

Проведут ночь на вилле графа Грановского, запертой и всеми покинутой несколько месяцев назад, после нашумевшего самоубийства ее владельца, проигравшегося в пух и прах в Монте-Карло; в субботу во второй половине дня Анетта бросит за ограду виллы красную розу - сигнал, означающий, что все идет по плану, без сюрпризов. В десять часов компания явится во владения Глендейла на берегу озера; они свяжут четверых слуг, и, наполнив мешки, трое мужчин вернутся на виллу Грановского, наденут мундиры офицеров австрийской и французской кавалерии - в Комо тогда ежегодно проводились конные состязания - и отправятся полуночным поездом в Геную. Оттуда они немедленно отплывут в Константинополь, где в то время был лучший в мире рынок сбыта краденых ценностей.

От волшебного слова "Константинополь" веяло таким романтизмом, что стоило только Арману его произнести, как у Анетты вновь появилось желание передумать и честно помочь Арману разграбить виллу Глендейла; она уже представила себя в золотистом каике на Босфоре в объятиях

своего возлюбленного. К счастью, в эту самую минуту она ощутила под сердцем легкий божественный пинок, что и помогло ей вовремя опомниться. Нельзя сказать, чтобы она была слишком набожной, но иногда она не могла избавиться от ощущения, что ей покровительствуют некие по-дружески заботящиеся о ней силы добра. Нередко случалось и так, что Бога она представляла в образе некоего всемогущего Дики, приветливая и загадочная улыбка которого витала над миром, растворяясь в великолепии цветов и сладости плодов.

С тех пор Леди Л. не раз посещала Стамбул, как теперь называли Константинополь, и этот город, с его зловещим и немного извращенным очарованием, нравился ей, как и прежде; но, разумеется, без Армана он был уже совсем иным, напоминал отслужившие свое декорации. В конце концов, нельзя ведь взять от жизни все.

Как и предполагалось, в условленный день и час Арман нашел алую розу, которую она бросила через ограду. Это был искусственный цветок из тюля. Анетта оторвала его от одной из своих шляп. Настоящие розы долго не живут, а ей хотелось, чтобы в тюрьме у Армана было нечто такое, что заставило бы его думать о ней.

Троица мужчин без труда проникла на виллу. Двум русским студентам из Женевы, Заславскому и Любимову, было велено стоять на страже у ворот. Анетта оставила дверь открытой. Глендейл от души накачал своих гостей: британского консула в Милане, генерала фон Люденкифта, капитана германской императорской команды на конных состязаниях, а также двух других выдающихся личностей, чьи имена по прошествия стольких лет вылетели у Леди Л. из головы. В свете канделябров их неподвижные лица казались окаменевшими, они все валялись на полу вокруг стола - подле двух лакеев в ливреях, метрдотеля и фазана в желе; для большей надежности Глендейл напоил микстурой также слуг и даже своего пуделя Мюрата. Было решено, что сам Дики только притворится одурманенным: ему следовало поберечь сердце. Поэтому

он развалился в кресле в убедительно-живописной позе, краем глаза наблюдая за происходящим: свою живую картину он находил весьма удачной. Что касается Анетты, она сама плеснула себе более чем щедрую дозу снотворного, ибо знала, что иначе всю ночь не сомкнет глаз.

Управившись за сорок пять минут, Арман, Альфонс Лекер и жокей направились с добычей на виллу Грановского. Но не успели они появиться в парке, как со всех сторон на них набросились дюжины две полицейских. Арман и жокей были схвачены немедленно, а вот Лекер, выкрикнув

ужасное ругательство, успел выхватить свой старый нож апаша и пырнул одного из полицейских в живот. Заславскому и Любимову, которые сразу отправились прямо на вокзал брать билеты на поезд, удалось бежать; впоследствии их имена упоминались в связи с террористическими действиями нигилистов в России: Любимов умер в Сибири"

Заславский

выжил,

примкнул

к социал-демократам и пользовался определенным влиянием

окружении Керенского, за которым последовал и в эмиграцию. Троицу анархистов отвезли в Милан, и в течение нескольких дней все газеты восторженно трезвонили об аресте Армана Дени и его сообщников; - однако единственное, что удалось вменить им в вину, было вооруженное ограбление - никто

из

всей разоблаченной организации не показал против них; более того, суд побоялся расправы; вынесенный в конце концов приговор - пятнадцать лет каторжных работ - выглядел настоящим моральным оправданием и с возмущением был встречен всеми здравомыслящими людьми как во Франции, так и в Италии, тем более что подвиги Равашоля как нельзя более кстати напоминали поборникам порядка, что время убийц далеко еще не кончилось.

Поэт-Лауреат был до того возмущен скандальной историей, которой досаждала ему Леди Л., что, не желая больше ее слушать, попытался переключиться и думать о более приятных и понятных вещах, из которых состояла его жизнь. Он призвал на помощь картины привычно-надежного мира, который ничто не могло пошатнуть: вход в клуб "Будлз"; Сент-Джеймский дворец; эпизоды последних соревнований по крикету в матче против Австралии; "Тайме" с высокомерным спокойствием коротеньких объявлений, занимающих всю первую страницу самой серьезной газеты в мире, отодвинув на второй план редакционные статьи и международную хронику, словно они ставили на место Историю с ее войнами и катастрофами и проблемами жизни и смерти, рабства и свободы. Поистине аристократическая, даже немного нигилистическая, если быть точным, позиция, как раз в духе великой террористической традиции английского юмора, не позволяющей жизни слишком к вам приближаться и становиться назойливой, а также в традициях Леди Л., главным образом когда она с холодной улыбкой истинной аристократки умело ставила второстепенное впереди главного. Однако напрасно он силился убедить себя, что вся эта история не более чем выдумка, он начинал различать в ней, несмотря ни на что, жуткие отголоски правды. Он был немного знаком с Глендейлом, существом фантастическим и способным на серьезнейшие заблуждения, всегда доставлявшим массу неудобств Короне.

Разве он не осмелился однажды подарить принцу Уэльскому золотую машинку для обрезки сигар в форме гильотины? Что, возможно,

было невыносимее всего, так это та непринужденность, даже жестокость, с какой Леди Л. продолжала свой рассказ, пренебрегая его сентиментальностью и в особенности тем глубоким чувством, которое он к ней испытывали о котором она не могла не знать, хотя он всегда умело скрывал его за безукоризненной сдержанностью. Уже почти сорок лет он любил ее с таким постоянством, что порой ему казалось, будто он никогда не умрет. Сэр Перси не в силах был даже представить, как может исчезнуть та нежность, которую он к ней питал. И вот теперь она с такой непосредственностью плевала ему в душу, пыталась разрушить тот дивный образ, что он носил в своем сердце, и как будто даже испытывала истинное наслаждение, изображая себя недостойной своего доброго имени и того положения, которое занимала в обществе!

Всего несколько шагов отделяло их от павильона, заостренный купол которого устремлялся в синее небо, и сэру Перси все больше становилось не по себе, когда он думал о том, что ждет его за решетчатой загородкой, поросшей скрывавшими вход дикими розами и плющом, Эта атмосфера места тайных свиданий тревожила и слегка смущала его. Повсюду среди кустов роз и сирени виднелись статуи резвящихся купидонов с луками и стрелами, с задранными кверху попками; так обманчиво-приятен и насыщен ароматами был воздух этого уголка, что сами бабочки, казалось, порхают здесь, охваченные сладострастной истомой; Поэт-Лауреат крепко стиснул набалдашник трости, невольно сравнивая себя с сэром Галахедом, вооруженным

копьем

и заблудившимся в каком-нибудь заколдованном саду.

- Мой брак был отпразднован с большой помпой,-вновь подала голое Леди Л. - Мы уехали в Англию, там у нас родился сын. Дики прожил дольше, чем предсказывали врачи, возможно, в этом была и моя заслуга. Королевская семья первое время, разумеется, хмурилась, но мое генеалогическое

древо, восстановленное Дики с помощью одного из светил того времени, оказалось весьма убедительным, так же как и мои фамильные документы и портреты моих предков, - обнаружение портрета моего прапрадеда, Гонзага де Камоэнса, написанного самим Эль Греко, что единодушно подтвердили все эксперты, стало, как вам известно, одним из величайших событий в истории искусства. На стыке веков, сквозь столетия, проступало волнующее сходство с моими чертами, и у меня и вправду вкладывалось впечатление, что я была причастна к славнейшим моментам в судьбе человечества. Так что придворные круги в конечном счете оказались не столь придирчивыми, как я того опасалась. Дики был этим несколько раздосадован и лишь из любви ко мне смирился с отсутствием скандала. Принц Уэльский через третьих лиц передал, что находит меня очаровательной, и если я при жизни королевы Виктории так ни разу и не была принята в Букингемском дворце, то это в гораздо большей мере из-за ее маленькой личной войны с Дики, нежели из-за моей персоны. Я очень серьезно отнеслась к своим обязанностям. Тратила много денег. Окружала

себя роскошью, редкой даже для того времени, что было не совсем в моем характере; скорее это был способ борьбы с моей соперницей, желание бросить ей вызов, изгнать прочь воспоминание о единственном подлинном богатстве, которое я когда-либо знала. Я помогала выжить сотням обездоленных семей, но сперва должна была убедиться, что лица моих бедняков мне симпатичны. Я ничего не хотела делать для другой, для этого человечества без лица и без тепла, этой анонимно-абстрактной соперницы, которая, рыская

вокруг, высматривала людей доброй воли и пожирала их, тщетно пытаясь утолить свою жажду абсолюта. Говорят, что она из тех ненасытных в любви женщин, что в конечном счете пожирают мужчин, которых возжелают; если это так, то вполне оправданно, что во французском человечество - женского рода.

Роскошь эта не имела ничего общего с цинизмом, но, думаю, в ней была приличная доза нигилизма, даже небытия. Я продолжала таким

образом объясняться со своим мечтателем - пожирателем звезд. Это даже не было провозглашением веры: скорее это было состояние непрерывного

бунта, экстремизм души, который после Первой мировой войны нашел в сюрреализме столь же отчаянную форму художественного выражения. В Глендейл-Хаузе у меня было сто сорок слуг, половина из которых следовала за нами, когда мы на зиму уезжали в Лондон; моя жизнь состояла из балов, театральных вечеров, приемов. Я отдавалась этому вихрю удовольствий не столько ради забавы, сколько - как вам сказать? - для того, чтобы еще больше досадить Арману.

Дики, конечно, немного ворчал, но был в восторге от того, какой прием мне повсюду оказывали, каким вниманием окружали: он думал о моих первых выходах в свет, на улице дю Жир, и лицо его озарялось доброй улыбкой. Он был поистине прирожденным анархистом. Думаю, что я делала его счастливым. Порой мне случалось грезить о моем ненавистном тигре, но тогда я брала на руки своего малыша и, услышав его смех, тотчас понимала, что поступила правильно, и все мои сомнения и сожаления улетучивались. Вскоре я стала одной из элегантнейших и восхитительнейших женщин того времени; в моих гостиных собирались самые блестящие умы Европы; за моим столом обсуждались государственные дела, и все с готовностью прислушивались к моему мнению. Никто не догадывался, что эти сказочные коллекции, которыми я себя окружила, втайне оставляли меня безразличной и что я предпочитала им подержанные и не представлявшие ценности вещи, которые понемногу собирала в восточном павильоне очень дурного вкуса, выстроенном по моему указанию в одном из укромных уголков сада. Но я продолжала поединок с моей соперницей и ее воздыхателем, и вскоре коллекцию моих картин, мои драгоценности, сады и виллы стали, к великой моей радости, приводить как пример упадка и разложения аристократии, не способной противостоять анархистским идеям. Художника, писавшего мой портрет, тотчас заваливали заказами; виртуоз, приглашенный выступить с концертами в моих гостиных, решал, что наступил его звездный час. Писатели посвящали мне свои произведения. Когда я проявляла некоторую эксцентричность вкуса или даже

безвкусие,

это просто-напросто давало начало новой моде. Короче, я старалась изо всех сил. Когда Дики умер, шесть лет спустя после нашей свадьбы, я взяла на себя заботу обо всем, что он любил, и молчаливый мир вещей мало-помалу становился моим убежищем и другом. Я вышла замуж за Лорда Л. - хороший слуга становился уже большой редкостью - и помогла ему в его политической карьере; партия консерваторов, партия узости ума и филистеров, видела во мне самую надежную свою опору и ни в чем мне не отказывала. Я высоко ценила отсутствие у них идей, скудость воображения и тщетность их излишних мер предосторожности: я чувствовала, в какую ярость приводят они мою соперницу - человечество, и я, разумеется, заключила союз с врагом моего врага. Я узнала много полезного. Ночи я проводила за чтением, и книги стали для меня лучшими друзьями. Либеральные идеи очень привлекали меня здравомыслием и умеренностью, но я умела сдерживать себя, уступать своим слабостям я не собиралась. Мой сынишка был прелестным ребенком, с темными, горящими глазами; должно быть, он часто задавался вопросом, почему его мама сначала долго разглядывает его, а затем вдруг ударяется в слезы. Я делала все возможное, чтобы прогнать дурные мысли, чтобы попытаться быть счастливой: концерты, балеты, выставки, путешествия, книги, друзья, цветы, животные - я испробовала все. Но мои плечи порой были самой холодной и покинутой вещью в мире. Почти восемь лет я таким образом непрерывно вела со своей соперницей легкомысленный и отчаянный бой. А затем однажды ночью...

Глава XI

Окно было открыто. Парк растворился в темноте; звезды если и были, то ночь их берегла для себя. Леди Л. сидела в кресле, закрыв глаза, прислушиваясь к отдаленным отзвукам музыки Скарлатти, доносившимся как бы из прошлого. Покинув своих гостей, она вышла из концертного зала, чтобы выпить бокал хереса и выкурить сигарету. Но главным образом, чтобы после несметного числа улыбок и любезных слов побыть одной. Она попросила квартет Силади выступить у нее с концертом, однако с некоторого времени что-то случилось с музыкой, казалось, она состоит из одних сожалений; сама красота ее была чем-то вроде упрека, не утихавшего и в наступавшей затем тишине. Леди Л. прислонилась головой к подушке. В пальцах у нее догорала сигарета.

Она услышала робкое покашливание и открыла глаза. Между тем в гостиной она была по-прежнему одна. Оглядевшись вокруг повнимательнее, она заметила под тяжелой бархатной портьерой носок грубого, заляпанного грязью ботинка. Какое-то мгновение она удивленно, но безо всякого страха разглядывала его: чтобы ее испугать, нужно было нечто большее, чем наличие за портьерой прячущегося мужчины. Даже когда портьера раздвинулась и к ней вышел незнакомец, она почувствовала лишь легкую досаду: сторожа парка плохо делали свое дело. Это был тучный мужчина, короткорукий, с белыми нервными пальцами, круглым, омраченным тревогой лицом; он смерил ее взглядом, в котором к страху и дерзости примешивалось то выражение

изумленного возмущения, какое неизбежно появляется на лицах отдельных благонамеренных людей, придавленных лавиной обрушившихся на них неприятностей. Она опустила взгляд на его ступни: поистине, они были огромны, а грязные ботинки на китайском ковре казались особенно громоздкими. Испачкано было и пальто: очевидно, он сорвался, перелезая через стену. Она обратила внимание также и на то, что гость не снял шляпу - бросая, по-видимому, вызов, - и продолжая разглядывать ее с оскорбленным, возмущенным видом извечного полемиста, чей яростный взгляд становится самым настоящим социальным требованием.

- Громов, Платон Софокл Аристотель Громов18, покорнейший

слуга человечества, - произнес внезапно незваный гость хриплым и до странности безнадежным голосом, словно отказывался ото всяких

притязаний

на существование в тот самый момент, когда о нем же и заявлял. - Скарлатти, не правда ли? Сам большой любитель музыки, bel canto, бывший воспитанник великого Герцена, Бакунина, бывший первый баритон

"Ковент-Гардена", изгнанный с позором за то, что отказался петь перед коронованными особами.

Леди Л. холодно, с каким-то ледяным любопытством наблюдала за ним. Какое облегчение - после всех этих лет, проведенных среди чужаков, встретить настоящего знакомого; она вдруг подумала о своем отце, но сумела подавить чувство неприязни. Мужчина сделал несколько шагов

вперед, переваливаясь как утка; его нежно-голубые маленькие глазки, испуганное и влажное от пота лицо придавали ему патетический вид певца, которому не дали допеть романс, вылив на голову ушат холодной воды. Она поднесла к губам сигарету, сощурилась и выпустила дым. Все это начинало ее забавлять.

- Очень щекотливое дело, послание исключительной важности, буквально вопрос жизни и смерти...Простой почтовый ящик на службе человечества... Человек возродится. Сбросит все путы, найдет счастье в свежести своей вновь обретенной природы... наконец-то. Неудобно сюда добираться, собаки лают, темень, хоть глаз выколи, однако же вот он я, как всегда, сделал невозможное. Бокал вина был бы весьма кстати.

Леди Л. знала, что в любой момент может войти кто-нибудь из гостей или прислуги, и ради соблюдения приличий она, к сожалению, должна была положить конец этому приключению. А оно ее очень забавляло. После стольких лет этикета, хороших планер, вежливого и чопорного общества удрученный вид этого человека, смесь страха и вызова и даже его грязные тяжелые башмаки на ковре были как глоток свежего воздуха. Но она не могла себе позволить продолжать эту интермедию. Ни в коем случае этот неприглядный персонаж не должен заметить ее улыбку, как бы адресованную доброму старому другу. Она нахмурилась, потянулась к колокольчику. И тогда, с быстротою иллюзиониста, мужчина снял котелок, вытащил оттуда розу из красного тюля и вскинул вместе с ней руку вверх.

Леди Л. смотрела на розу не моргая. На ее безучастном лице лишь слегка обозначилась вялая улыбка. Она как бы внезапно лишилась всего своего тела: осталась одна пустота, в которой не было ничего, кроме неистовых ударов сердца. Слова ее друга Оскара Уайльда: "Я могу устоять перед всем, кроме искушения" - отдались у нее в ушах. Она протянула руку. Платон Софокл Аристотель Громов как будто несказанно удивился: он не привык