Чтение 14–й страницы книги ~Изгнание Изяслава~

Когда Мак навестил больного, Славята рассказал ему о беседе с Феодосием. Лекарь посмеялся. Посерьезнев, спросил:

- Отчего даже ты, Славята, думаешь, будто я связан с антихристом? Ведь я говорю тебе - Ибн Сина только лекарь, великий, непревзойденный лекарь, мудрейший из мудрых, философ, но не Бог. Все, что делаю я, может совершить и другой человек, если наполнит кладезь своего познания. Целебные травы и в его руках не потеряют целебности, этот острый ножик также будет вскрывать опухоли и резать жилы. Ответь - разве ты не прикладываешь подорожник к нарыву, чтобы вытянуть загнивший испорченный сок? Говорю тебе, Славята, совершаемое мной - лишь плоды моего знания и умения.

В голове кожемяки шла напряженная работа. Ведь он сам видел излечение Верникрая, наблюдал своими глазами за действиями Мака, больше того - сам помогал лекарю и ни разу не заметил, чтобы тот общался с дьяволом. Все же ему было трудно поверить, что можно без помощи высшей силы бороться со смертью. Он сказал об этом Маку. Тот заинтересовался:

- А ты страшишься смерти?

- Умереть сегодня - страшно, а когда-нибудь - ничего. Придет моя година - помру. А прежде времени не сдамся!

- Как же ты узнаешь о пришествии смертного часа?

- Как помру, так и узнаю. Промеж жизни и смерти и блошка не проскочит, - спокойно ответил кожемяка.

Лекарь поразился спокойствию, с которым Славята говорил о смерти. Он, Мак, ученик Ибн Сины, теперь тоже думал о ней хладнокровно, как воин о более сильном воине. Но спокойствие далось ему нелегко. Он вспомнил, как в юности боялся смерти.

Потом он начал изучать медицину, прочел десятки книг. Он убедился, что смерть везде, во всем, с самого начала; что все рождается для смерти. Но, умирая, все распадается и оживает снова. Смерть - для жизни. Мак понял, что смерть - самый сильный враг человека, потому что она заключена в нем самом, потому что она растет и мужает вместе с ним, наполняется силами вместе с ним. Смерть показалась ему уже не такой загадочной и страшной, но еще более неотвратимой.

А затем он приступил к врачеванию, он спасал людей из ее жестоких объятий, он заставлял десятки раз отступать неотвратимую. И тогда-то к нему пришло спокойствие старого бойца.

И вот оказывается, что таким же спокойствием обладает другой человек, не читавший мудрых книг. Как оно пришло к нему? Где взял он эту мудрость и эту силу?

От раздумья Мака отвлек стук. Это Верникрай захотел напиться и выронил крынку из еще не окрепших рук. Лекарь нагнулся, поднял черепок. Что-то вспомнив, спросил у Славяты:

- Выполняешь ли ты, что я наказывал? Кипятишь ли воду?

Славяте стало неловко. Он совершенно забыл об указаниях лекаря кипятить воду, которую дает пить больному, так как не понимал, зачем это нужно.

Мак догадался об этом по его растерянному виду.

- Тот самый Ибн Сина, с помощью которого я спас твоего друга, - сказал он, - учит и предостерегает против невидимых существ, обитающих в воздухе и воде и вызывающих некоторые заболевания. Прославленный Ибн Сина их никогда не видел. Но он наблюдал, что болезни иногда передаются от одного человека другому не только через прикосновение, а и на расстоянии либо через питьевую воду. Он говорил мне: "Путем долгих наблюдений и догадок я пришел к выводу, что невидимые существа, наподобие мельчайших злых духов, населяют воздух и воду".

- Духов? - перебил его Славята. - Так и ты веришь в Бога?

- О да! - откликнулся Мак. - Я верю в богов. Но мои боги - не Аллах и не Христос...

Он долго рассказывал кожемяке и древосечцу о своих богах, давших человеку разум. Мак видел, как внимательно и с возбуждением слушают его слова эти люди. Да как им не запоминать каждое его слово, когда только что он вернул одному из них жизнь и одолел святого игумена. Значит, могущественны и благодатны его боги. Вера в своих богов и торжество победы над игуменом опьяняли лекаря, он вырастал в собственных глазах, он поднимался все выше и выше, головой достигая туч, охватывая руками землю. Есть ли наслаждение большее, чем это? Славята, исподтишка наблюдавший за взволнованным лицом лекаря, пересел поближе и положил руку на плечо Маку:

- Ежели что не так сказал, не возымей обиды. Богов много разных. Твои, видать, благодатны.

Верникрай выздоравливал. Помощь лекаря уже не требовалась. И все же Мак часто навещал новгородца. Ученику Ибн Сины полюбились беседы с киевским кожемякой и дерзким древосечцем. И сами эти люди пришлись ему по душе. Было в них что-то родственное ему, мощное, мудрое, великодушное. И вместе с тем было то, чего недоставало Маку, - простота.

Славята и Верникрай также с удовольствием слушали витиеватые рассказы лекаря. От него они узнали о многом: о заморских диковинках, о разных обычаях и законах.

Всех троих сближала общность характеров и еще больше - разность.

На дворе стоял березол - март, было холодно и сыро. Мак любил сидеть у печи, привороженный игрой огня. Он смотрел, как вытягиваются длинные языки, загибаются, свиваются в красные кольца, опять взвиваются, трепещут и устало меркнут, оставляя после себя лишь серый пепел. Маку вспоминались горячие слова Верникрая: "Ты мне брата родней". Он не сомневался в искренности новгородца. Вот у него и появился брат...

Лишь восемь лет прошло по возвращении Мака на родину. Разбойники захватили его на пути из Хамадана в Бухару. Мака продавали за бесценок на торжище. Покупатели подходили, ощупывали его мускулы, с сомнением причмокивали языками и отходили. Никто не подозревал, что в тщедушном теле таится могучий дух.

И вдруг на торжище появились новые купцы. У Мака гулко - до тошноты - забилось сердце при виде высоких русских шапок с собольей опушкой. И впервые за всю долгую жизнь в рабстве из глаз лекаря потекли слезы. Он не мог говорить, порывисто шагнув, он обхватил своими слабыми руками широкие плечи купца, прижался к его груди. С удивлением глядели купцы на худого смуглого человека, а он бормотал:

- Меня... Меня... Возьмите на родину...

Купцы сжалились над Маком. Они купили лекаря, привезли в Киев и здесь продали князю.

Он снова увидел русские леса, о которых мечтал в Бухаре, - осенние леса с их разноцветным увяданием, грустным и чистым, с шелестом сухих листьев, с гомоном птиц, улетающих в теплые края. Он снова напился воды из Днепра - пригоршнями - так, как мечтал под знойным солнцем у ласковых бухарских водоемов. Почувствовал вкус речной воды, похожий на вкус рыбы и свежих овощей, - и она ему показалась сладкой.

Он слышал вокруг звонкий родной говор, и все лица людей казались ему добрыми и милыми. Он получил все, о чем мечтал вдали, и все же старые сомнения не покидали ученика Ибн Сины. Маку казалось, что страшнее всякого горя - бессмыслие жизни. Ведь горе, пусть самое тяжкое, можно развеять, с бедой, самой страшной, можно бороться. Но бессмыслие жизни пока неодолимо. Сколько бы человек ни наполняли шкатулку жизни, она все равно окажется пустой. Как сказал Гиппократ: "Начало всего едино, и конец всего един, и конец, и начало - одно и то же".

Мак теперь знал: мысли человека не умирают, душа не умирает... А тело? Может быть, и тело не умирает, лишь обретает иную оболочку? Ибо откуда у этого корня очертания человеческой ноги, а у той березы - девичий стан? Он вспомнил Славяту, его слова о смерти и его спокойное бесстрашие. И внезапно лекарь понял ясно, как никогда прежде: кожемяке нечего страшиться смерти, растворения. Ведь он всегда чувствует себя крупицей чего-то, чьей-то каплей, частицей.

Капля не исчезнет, пока не исчезнет море. Крупица земли не умрет, пока не умрет земля.

А он, Мак, - тоже капля - смеет вопрошать море: зачем я? Он - крупица - вопрошает землю: зачем ты? И даже само свое сомнение он спрашивает: откуда и куда ведешь?

В доме Славяты шел оживленный разговор. Хлебник Окунь рассказал о слухах, распускаемых тайными слугами Всеслава:

- Говорят, князь Всеслав хочет блага люду. Если освободим из поруба да поставим княжить в Киеве, он многие выгоды даст. Думаю - правду молвят.

- Пока в порубе - благо обещает, княжить начнет - всех к рукам приберет, - ответил Славята.

Михаил Молот не согласился с соседом:

- Приберет к рукам после, а сначала людей задобрит, чтобы за ним шли.

- Задобрит бояр, а нас придавит, - твердил кожемякский выборный. - Кому мед, а кому и плеть.

- Разве человек не может прежним остаться? - удивился Окунь. - Разве благодей в порубе не может за княжьим столом благодеем остаться?

- Не может. Иная жизнь - иной и муж.

Михаил Молот поддел Славяту:

- Выходит, если бы ты, друже, стал тысяцким или сотским, забыл бы о своих сподвижниках?

Славята задумался, медленно проговорил:

- Все может статься... И правда тонет, когда золото выплывает.

И, раздраженный непонятливостью Окуня, сказал грубо и резко:

- Говорят - праведный, честный муж. А и за честью глаз нужен. И праведность без понуканья не живет. Все - люди. И у праведника имеется пасть!

Михаил Молот не унимался. Он подмигнул Верникраю и опять спросил у кожемяки:

- Что ж, и ты спелся бы с боярами в тепле да в сытости?

- Не только для себя старайся, но и про людей не забывай, - сурово ответил Славята.

- Люди и напомнить могут. В Новгороде у нас память властителям прочищают частенько, - вставил свое слово Верникрай.

Все засмеялись. Древосечец, как большинство новгородцев, вместо "ч" говорил "ц", и его последние слова прозвучали так: "процисцаем цастенько". Славята словно невзначай прикоснулся к заушному шраму-памятке, заметил лукавую улыбку Молота и, насупясь, согласился с новгородцем:

- Напоминать о себе надо. Память у людей коротка.

Изяслав-дружинник вернулся с княжьей охоты. Только поставил Сиверка в конюшню, как подбежал один из воинов:

- Брат твой приезжал, сказывал - мать помирает.

Изяслав оседлал коня, помчался во весь опор. Слышалась брань прохожих, предостерегающие, а то и злобные выкрики. Всадник ничего не слышал. "Только бы поспеть к ней, только бы поспеть, и спасу ее, от хворости прикрою", - думал отрок. В эти минуты ему казалось, что главное - застать мать в живых, и все будет хорошо. Да, он был плохим сыном. Но не настолько, чтобы милосердный Господь не внял его молитве. "Господи, помилуй, - беззвучно молился Изяслав. - Господи, Ты знаешь, роднее матери у меня никого нет..."

Воин мчался мимо горы Киселевки. Впереди блеснул изгиб речушки. Всадник, выигрывая время, направил коня прямо в воду. Сиверко захрапел, но подчинился. Брызги полетели в лицо Изяславу, немного освежили. Конь пересек неглубокую речушку и выкарабкался на берег.

Вот и Копырев конец. А вот и родимый дом, вросший в землю. Изяслав соскочил с коня, открыл дверь. Первое, что он увидел, - ибо лица каких-то людей и брата Луки просто мелькнули перед ним, - была желтая рука матери с набухшими синими венами. Эта восковая рука странно неподвижна. Изяслав привык видеть ее всегда в движении, в работе, и теперь у него дрогнуло сердце.

"Не успел", - подумал он.

Но веки матери медленно раскрылись, и усталые глаза посмотрели на него.

- Поспел... Вот и ладно, - прошептала мать.

Изяслав кинулся к ней, опустился на колени около деревянной лавки, на которой лежала умирающая, и припал щекой к грубой одежде.

- Мать, - только и мог вымолвить воин.

Она шевельнула рукой, хотела, как, бывало, в детстве, погладить его по голове, но не хватило сил.

- Чай, устал, сынок? Скакал ведь... Сядь возле... Уже недолго...

- Нынче привезу лекаря! - прошептал Изяслав.

Мать посмотрела на него:

- Вырос, сыночек. За то хвала Господу. А мне недолго уж...

Изяслав вскочил с места. Растолкал людей, бросился к коню.

Сиверко почуял настроение хозяина и понесся, вытянув шею, роняя пену. Снова отовсюду неслась ругань. Снова Изяслав ничего не слышал. Он вспоминал, как мать поила его отваром, когда он прибегал разгоряченный после гулянья, как пестовала, когда хворал. Ему казалось, что он помнит ее склонившейся над его скрипучей колыбелью.

"В горести - помощница, в бедах - заступница", - пришло на ум. Каким бы он к ней ни вернулся - изрубленным калекой, убогим нищим, отвергнутым людьми разбойником - мать примет. Не лада и не брат - только мать.

На полном скаку дружинник влетел на подворье княжьего дворца.

- Где лекарь Мак? - спрашивал Изяслав у слуг. Никто не знал точно. Один видел его в гриднице, другой - по дороге в Вышеград, третий утверждал, что лекарь собирает целебное зелье в лесу. Как разъяренный тур, метался Изяслав по двору. Единственный, кто мог сейчас ему помочь, - Мак. Воин забыл о своих размолвках с лекарем, о том, как когда-то смеялся над ним. Только Мак остромыслый мог спасти мать. И вот опять, как всегда, Изяславу не везет. Страшным невезением наградила его судьба. Теперь оно обрушивается на его мать.

Воин пошел к палатам князя. Навстречу попался боярин Моисей. Он знал, куда поехал лекарь Мак, - к Жариславу.

У ворот Жариславова двора Изяслава встретил сын боярина, Склир. С ним сейчас отроку меньше всего хотелось встретиться. Склир Жариславич, увидев недавнего недруга, разворотил рот ухмылкой.

Изяслав, не обращая на него внимания, бросил поводья и хотел пройти в ворота. Но Склир преградил путь.

- В гости, отроче?

Изяслав, доведенный бедой до отчаяния, рассказал, зачем приехал. О возможности отказа в своей просьбе он и не помышлял. В эту минуту, как всякому человеку, ему казалось, что горше, понятнее и важнее его горя нет ничего на свете.

Но на Склира его невнятная и горячая речь мало подействовала. Жариславич предложил отроку подождать у ворот, пока он справится, не уехал ли и свободен ли лекарь. Склир скоро вернулся и сказал, что Мак будет занят еще долго, хлопочет около захворавшего Жарислава.

- Сорок ногат берет лечец, - похвалился Склир. - У тебя хватит?

У Изяслава с собой не было таких денег. Но он был готов отдать Маку свое единственное богатство - серебряный амулет, подарок князя.

- Не могу ждать, Жариславич, - взмолился воин. - Пусти, слово молвлю Маку.

- Не можно, - непреклонно ответил Склир.

Старые обиды встали в памяти, отчаяние зажгло душу воина.

Изяслав вскочил на коня. Он направил Сиверка во двор, сбив с ног ошарашенного Склира.

Отрок вбежал в дом Жарислава и бросился к Маку:

- Поспеши, остромыслый, моя мать кончается!

Седые брови на смуглом лице лекаря недоуменно изогнулись, и вдруг Изяслав вспомнил, что этому человеку он в свое время причинил немало зла. А что, как Мак откажется? Но старый лекарь торопливо взял свой мешочек и молча пошел к двери мимо обиженного и разгневанного Жарислава.

Он уселся на Сиверка сзади Изяслава, обхватил воина руками. Конь помчал их к воротам. На пути стоял Склир и размахивал мечом. Изяслав поднял плеть. Гирька ударила по мечу, и вместо того, чтобы попасть отроку в грудь, лезвие скользнуло по колену. Острая боль на мгновенье затмила сознание. Но добрый конь уже вынес их за ворота, на дорогу к Подолию.

Мак хотел перевязать ногу Изяславу, но воин только махнул рукой - это сейчас не важно, главное - мать. Все в нем ликовало: Мак едет к ним, всемогущий лекарь спасет его мать. И он, Изяслав-дружинник, блудный сын, будет знать, что на свете живет человек, для которого он - самый родной.

Комки грязи летели из-под копыт коня. На дороге оставались, словно разбросанные ягодки, капли крови.

...Матери Изяслава лекарь не понадобился. Изяслав почему-то заметил, что на невысоком лбу, у глаз, у рта разгладились морщины. С особенной горькой ясностью он понял, сколько должен был сделать для нее в жизни. Отрок тяжело опустился на земляной пол, поводя вокруг блуждающим взглядом.

Сквозь дверь был виден клочок фиолетово-сизого неба. Надвигалась гроза, первая гроза в этом году. Наполненный влагой ветер влетал в землянку и ворошил седые волосы Мака. Прокатился удар грома.

Изяслав вздрогнул. Ему вспомнились слова матери о громе: "Господь едет карать нечестивых".

"А Склир праведник? А Жарислав угоден Господу? - мысленно спрашивал себя отрок. - Только один я нечестивец, только меня карает Бог?"

Он опять вспомнил всю свою жизнь. Как она похожа на сегодняшний день. Кровью, потом и мукой пробивал он себе дорогу к счастью, а когда до него рукой оставалось подать - оказывалось, что счастье - обман. Он был похож на гончара, который каждый раз, снимая с круга новую корчагу, замечает в днище трещину.

Сверкнула молния, снова прокатился гром. Тяжелые капли дождя зашуршали в траве. "Господь едет карать нечестивых. А мне уже ничего не страшно. Меня Господь сроду не миловал", - подумал Изяслав и выскочил из дому под ливень. Он не сознавал, что делает. Ненависть, огромная, как отчаяние, затопила душу. Он выхватил из кожаных ножен меч и высоко поднял его над головой:

- Услышь, Господи! Зачем дал людям столько горестей, милосердный?

Отсвет новой молнии отразился на лезвии его меча. Воину показалось, что Бог скрестил с ним свое оружие. Изяслав взмахнул мечом, пытаясь отразить небесное копье. Он стоял под ливнем и размахивал мечом.

Гроза утихала. Молнии полыхали все реже, гром гремел все отдаленней. Изяслав-отрок медленно опустил свой меч и подумал: "Господь не милует рабов. Господь и господин - одно слово".

Кто-то схватил его за локоть. Воин оглянулся. На обычно невозмутимом лице Мака было выражение сострадания. Он видел поединок.

А Изяслав снова почувствовал тяжесть потери. Меч выпал из его рук, губы прошептали:

- Господь меня покарал... - И отрок пошел в дом.

Мак остановился у ворот, глядя вслед Изяславу. Этот молодой неразумный богоборец был по душе старому лекарю. С мечом против Бога!

"О молодость, молодость! - думал Мак. - Ты была бы вечным раем, если бы тебя не ждали годы раздумий, опыта, разочарований. К чему тебе познавать тайны, если в своих порывах ты мудрее мудрых? Я променял молодость - наивное радостное незнание, счастье и сладость порывов на холодное познание. Мудрость нужна людям, но она так редко приносит счастье и удовлетворение самой себе".

Но, жалея об ушедшей юности, старый лекарь знал: если бы начинал жизнь сначала, то опять избрал бы именно этот тернистый путь.

Глава XIV

СТЕПЬ ШИРОКАЯ

Если острием сабли начертить на земле круг, провести в нем четыре черты: рот, нос, брови, если положить в круг два камушка вместо глаз и присоединить обрывки черного войлока вместо косичек и особенно если долго смотреть на все это, думая о любимой, то может показаться, что видишь лицо девушки.

Елак провел саблей последнюю черту и, присев на корточки, вглядывался в свое произведение. Постепенно перед ним на земле проступали очертания девушки-козочки, пугливой Оголех. Ему даже показалось, что он слышит ее тоненький голос, и пастух завертел головой в разные стороны. Елак никак не мог дождаться вечера. Вечером, когда палящее солнце уходит в темный шатер, Оголех вместе со своей матерью и рабынями выйдет погулять. Можно будет вблизи, спрятавшись в густой высокой траве, любоваться ею.

Юноша несколько раз проезжает мимо семнадцати веж ханского богатыря и полководца Огуса. В первой, наименьшей юрте-веже живут два десятка рабынь, помогающих женам Огуса в хозяйстве, во второй юрте - телохранители богатыря, в четырнадцати других - четырнадцать жен Огуса, и среди них старшая - Кутара с дочерью Оголех. В самой большой юрте, над входом в которую развевается знамя богатыря, отдыхает сам прославленный Огус, соперник кмета Сатмоза на ниве смерти и на пиру у хана.

Елак не доезжает до этой юрты. Его интересует другая, поменьше, из которой, может быть, смотрят на него робкие глаза. Он расправляет полушубок и небрежно играет ножнами меча так, чтобы они сверкали узорами на солнце. Он старается поглядывать в разные стороны, словно от безделья любуется ясным днем. Но у него это плохо получается. Взгляд ирци устремляется в одну точку. И если Елак усилием воли переводит взгляд на небо, то тут же, испугавшись, что милое личико выглянет на один лишь миг и скроется, опять взглядывает на вежу. И вот, когда он, уже отчаявшись, поворачивает коня и бросает последний укоризненный взгляд на юрту, полог, закрывающий вход, колеблется, и показывается нежное девичье лицо. Это длится одно мгновение. Но разве недостаточно человеку мгновения, чтобы стать счастливым на годы?

Елак нахлестывает коня и скачет, улыбаясь небу, солнцу, буйному половодью трав, анемонов и незабудок. Он смеется во все горло, и ему кажется, что степь подхватывает его смех, вызванивая каждой травинкой. Он кричит что-то дикое и бессмысленное, чтобы ветер разделил его радость:

- О-го-го-го-го!

О любовное безумие! Ты пьянишь сильнее кумыса, но ты и оберегаешь опьяненного заботливей матери. Ты кружишь голову бедному юноше, но ты выбираешь для него верную тропу. Ты захлестываешь все его чувства, ты отбираешь ценность у всех его богатств, но ты даришь ему улыбки, сверкающие ярче драгоценных камней, ты даришь ему синеву неба и журчание ручья, ты даришь ему второе рождение - красоту мира, познанную заново. О мудрость любовного безумия!

- О-го-го-го-го! Здравствуй, аина - день любви!

Оглушенный ветром, бешеной скачкой, ударами крылатого сердца, Елак поет новую свою песню:

Я девичьих глаз не видел -

я видел лишь незабудки,

они светло улыбнулись

и стали высоким небом,

и небо вдруг заслонили,

и стали солнцем горячим...

Я девичьих глаз не видел -

я видел лишь незабудки...

У любящих для встречи больше тропинок, чем у лисы, пробирающейся на охоту. И хоть за Оголех следят десятки глаз, она ночью выскальзывает из юрты и бледной тоненькой тенью устремляется в бескрайнюю дремлющую степь, наполненную таинственными звуками. Высокие травы сплелись, Оголех трудно идти.

Елак уже давно ждет ее. Много разноречивых мыслей у него в голове. Надежда сменяется отчаянием. То ему кажется, что Оголех должна прийти, и он улыбается. Но мгновение спустя юноша мрачнеет и спрашивает себя: разве она сказала мне, что придет? Я жду ее напрасно. Она - дочь богатыря, а я - всего лишь раб, певец.

Он решает: уйду! Но ноги становятся непослушными, и опять он противоречит своему решению: а вдруг она придет и меня не будет? Снова появляется надежда: она ведь выглянула из юрты.

Ирци вглядывается в степь, прислушивается к стрекотанию кузнечиков, к тихому шелесту змей. Он говорит себе: глупый, она выглянула из вежи случайно. Он оправдывает Оголех: она просто побоялась выйти в степь одна. И в это же мгновение он видит тоненькую фигурку, направляющуюся к нему. Он еще не верит, что это любимая, и уже замирает от предчувствия радости. Он бросается навстречу, восхищенный ее смелостью.

И чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить ее за счастье, Елак прижимает девушку к себе и, сдерживая свою радость, говорит:

- Я сложил для тебя самую лучшую песню. Послушай:

Я девичьих глаз не видел -

я видел лишь незабудки...

Грудь девушки порывисто вздымается. Оголех улыбается ему как-то слабо, вымученно. Ее трясет от страха и еще от чего-то неизвестного. Ей не до песен. И Елак подхватывает ее на сильные руки, подсаживает в седло и увозит в степь до рассвета...

В юрте богатыря Огуса сидит знатный гость, кмет Сатмоз. Рабыни, ступая на носки, изгибаясь, чтобы не задеть ненароком гостя, вносят кожаные мешки с кумысом. Перед хозяином ставят замшелый бочонок с вином, захваченный в набегах. Вино будет пить только Огус. Кмет же мусульманин, Аллах запретил ему бешеный напиток.

Богатырь Огус сидит напротив гостя на кошме. На его широком круглом лице разлита доброжелательная улыбка. Но за низким лбом угрюмо шевелятся медленные мысли: зачем он приехал? Говорит: "Хочу купить в жены твою дочь Оголех". Но все твердят: "Остерегайся Сатмоза, прозванного Справедливым. Его справедливость только щит его коварства". Может быть, злые языки лгут? Вот он сидит напротив, прославленный кмет, и прижимает руку к груди. Этот жест означает: все мои слова от чистого сердца.

Сатмоз говорит:

- О несравненный силач! О трижды и четырежды прославленный богатырь! О попирающий врагов! О великий конь, несущий славу! Верь мне, щит друзей и надежда племени! Желание породниться с тобой и удовольствие обнимать Оголех привели меня в твою вежу. Назначь твою цену, и я уплачу тебе сполна лошадьми и красивыми вещами за обладание благоуханным цветком, частицей плоти твоей. Ты, вместилище хитрости, прозреваешь ложь насквозь. Ты видишь, что я говорю правду, ибо ты мудр.

Улыбка богатыря становится маслянее. О да, он хитер, он мудр, его не обманешь! Кмет видит это и потому не кривит душой. Ну что ж, Огус назначит за дочь сходную цену, всего лишь пятьдесят лошадей, серебряные украшения для каждой из жен и столько мешков кумыса, сколько пальцев на руках и ногах у старшей жены богатыря. (У самого богатыря не хватает двух пальцев на левой руке.)

Кмет соглашается, не торгуясь. Они выпивают: один - кумыс, другой - вино. Богатырь хлопает в ладоши, и рабыни приводят дочь. Оголех жалобно смотрит на отца и на гостя, она догадывается, зачем ее позвали. Огус встает, нетвердой походкой приближается к дочери и жестом подзывает гостя к себе. Кмет обходит девушку со всех сторон, дергает ее за косички - не вплетены ли фальшивые? Огус срывает с дочери платье, стягивает кожаные шаровары.

- Смотри, у моей дочери нет никаких изъянов! - бахвалится он. - Погладь, ущипни - ее кожа не отходит от тела.

Кмет ощупывает девушку, причмокивает языком.

Богатырь поднимает обнаженную девушку на руки и обращается к гостю:

- Может быть, ты хочешь проверить, не пил ли кто из этого источника?

- Я верю тебе, - отвечает кмет. - Уста воина не лгут. Твои руки не предложат подпорченной вещи.

Огус ставит плачущую Оголех на пол, бросает ей одежду. Девушка быстро натягивает платье и убегает.