Чтение 20–й страницы книги ~Должность во вселенной~

И повисла над куполом кабины планета - чем-то похожа на Марс, чем-то на Луну, но поскольку в кратерно-округлых морях темнела влага, то, пожалуй, и на Землю. Зашумели в динамиках светозвуки ее жизни-формирования, сопровождаемые метками "кадр-год"... потом "кадр-десятилетие" и "кадр-век". Автомат сам знал, как и что показывать: ближний план - перемена частоты на "кадр-год", отход на крупный - снова "кадр-век"-. Перевал за максимум выразительности - изменения ускорились, делали облик планеты расплывчатым - автомат участил полевые снования.

Корнев сидел в кресле, смотрел почти равнодушно. Изменения объектов важнее объектов - а когда понимаешь, что к чему, то неважно и это. Не шибко интересно, какие там возникли смышленые жители - комочки активной плесени, деятельного тлена и праха. Ясно одно: все они страстно жаждут счастья. Чтоб им, именно им... ну, пусть еще и близким - было хорошо. Если человек рожден для счастья, то и завросапиэнс тем более. А кремниеорганические электросапиэнсы пластинчатые и вовсе не глупее.

...И все стремятся, и чудится им во всех влечения глубокий смысл, и кажется, если их удовлетворить, то он откроется. А когда утолят, то открывается лишь, что никакого особого смысла не было, надо стремиться и действовать дальше.

...И еще: натура, предельно ограничив их, разумников, возможности действовать и познавать своими законами и плотной связью со средой, не поскупилась, предоставила широчайшие возможности вольно толковать ощущения и действия, домысливать, воображать - заблуждаться.

...И то, что в повседневной нормальной жизни невозможно держать в уме вселенский набор образом, вселенский масштаб событий и причин, показывает, насколько глубоким заблуждением является нормальная жизнь. Мир сумасшедших, которые. объявляют сумасшедшими всех, кто с ними не заодно.

...И больше всего жаль тех, для кого жажда счастья первична, априорна: баб, детишек, людей ущербных. И у них там тоже так? И возникают там чувственные вихрики семей, супругов или любовников?

...И, наверно, там тоже есть таланты, даже гении. И живется им, особенно тем, кто кладет свой дар на алтарь служения обществу, хреново. Век укорочен. Потому что бог гонки, бог раскручивания мира на разнос в иррациональном безумии своем не делает различий: талантлив ли ты, прост ли умом и духом - отдай свой импульс в космический процесс. Вынь да положь, а что будет с тобой - неважно. Потому что никакого бога нет, а стихии не знают оптимальности. Талантливость суммируется в космический идиотизм. Психики и интеллекты, вся психическая и интеллектуальная жизнь - хоть тех существ, хоть здешних - просто колебания напора в потоке времени. Гидродинамика с точки зрения клочка пены.

Не был сейчас Александр Иванович заодно ни с теми, кто внизу, ни с теми, что наверху мутят и рыхлят свою планету. А был он над теми и другими, над всем. И понял он наконец, почему его так часто последнее время влекло сюда: не ради общения с Меняющейся Вселенной и дальнейшего понимания ее, нет. Здесь он - как и другие, но, пожалуй, что поболе их! - был на высоте. На высоте своих знаний и возможностей. Здесь он мог куда больше, чем эта раздувающаяся турбулентными штормами стихия: мог поворотом ручек вычеркивать из MB громадные участки пространства, просматривать выборочно или подробно миллиарднолетние события. Разве то, что он обозревает галактику, не означает, что он больше ее? Точно так же он и вечнее планет, звезд, галактик, даже Вселенских циклов миропроявления. Черт побери, когда-то он, Корнев, призывал других не забывать, что все это в Шаре поперечником в полкилометра... а сам, оказывается, забыл! За весь мир расписываться не будем, но у этой Вселенной, в НПВ, есть бог. Есть!

А раз так, то надо утвердить себя разумным божественным насилием. Нарочитостью, как выражается папа Пец. Как?.. Что, если поднапрячь верхние поля... в "пространственных линзах" и под ними - чтобы крутой градиент НПВ вытянулся в MB этаким ножом... или шилом? - и вошел в объект? В какой? В планету?.. Разрезать или разорвать этот комочек... а? Поглядеть, что там внутри, хо! Это будет следующий шаг.

...Да нет, чепуха. То есть - вполне возможно, но зачем? Те жители и сами справятся со своей планеткой, вон как распухает, им немного осталось. А вот... разорвать их звезду-светило круто деформированным пространство! Как дома в Таращанске, а? Как он... он сам! - рвал почву для котлована башни здесь. Ведь эти звезды рвутся на искры, когда входят в барьер, он видел. Вот тогда он докажет - и себе, и Вселенной!

Он отключил автомат, заработал рукоятками на пульте. Планета ушла в сторону, на ее месте над куполом возникла звезда - диск ее был почти как у Солнца, жар почти такой же. "Давай, жарь! Поглядим сейчас, кто кого будет жарить. Возлюбленных все убивают... но я буду любить тебя обыкновенно. Без причитаний в стихах и прозе. Что ты можешь, Вселенная, почва, толстая баба, если не оплодотворять тебя мыслью! Сама ты никогда не забеременеешь новым, не родишь. Если не по Уайльду, а по жизни, то возлюбленных - оплодотворяют!"

Все реостаты были введены до упора, но звезда не приблизилась. Жар ее грел голову и руки Корнева. "Ах, да, там ограничители! Реле безопасности... Как бы чего не вышло. А надо, чтобы именно вышло! Если желаешь оплодотворить, не заботиться о дозволенных пределах..." Он отщелкнул затворы на задней панели пульта ГиМ, заглянул внутрь схемы. "Ага, это долой! И это!" - Пальцы умело выдергивали из гнезд коробочки электронных реле, прямоугольнички лишних микросхем. Сунул ноготь в прорезь в стержне дополнительного потенциометра, повернул, глядя вверх.

Вот теперь звезда приблизилась! Над куполом поместился только край ее с опадающим протуберанцем - но край этот жег лицо, глаза, шею, нагревал все предметы в кабине. "Давай-давай, грей, что ты еще умеешь!.. Так, теперь внедрим в тебя пространственные линзы... кои никакие не линзы, а выросты напряженного пространства-времени. Оно, знаешь, куда плотнее и первичнее тебя, теплая малютка-пышка. И крупнее. А я еще первичней и крупнее..." Пальцы, между тем, сами находили нужное в знакомых узлах схемы, вынимали, выламывали, скручивали оборванные концы, переставляли штекеры. Сделав, он вернулся к пульту, взялся за рукояти пульта "пространственных линз". Поднял лицо с прищуренными от зноя глазами:

- Ну?..- и начал скачками добавлять избыточное поле.- Наддай... еще, еще! Раздвигай-ка ножки Вселенная!..

Нарастал жар, свет, звон. Все смешалось, все было едино: темь ли это вселенских просторов рядом с ядерным пламенем - осенняя ли ночью на морском берегу, штурмуемом волнами? Грохот ли миров в динамиках - шум ли прибоя и свист ветра?.. Мечется и рыдает, схватившись за голову, буря во вселенской ночи, в горячей огненной тьме. Земля дрожит от ударов сердца, белые от ярости волны поднимаются в атаку-и откатываются скрежеща галькой:

- Вода еси - и в воду отыдеши!

Смешение - разделение. Разделение - смешение... Накаляются звездным сиянием Метапульсации, нарастают галактиками-всплесками, звездами-всплесками, планетами-всплесками - мчат во времени - и сникают сверкающей пеной, тщетой усилий:

- Среда еси - и в среду отыдеши!

- Не среда!.. НЕЕЕЕ СРЕЕЕЕДААААА!!!

Это был момент, когда все работавшие в зоне и на внешних площадках башни увидели, как в черном сгустке ядра накаляется ослепительная голубая точка, как она превращается в пляшущее пятнышко, чей сине-белый беспощадный свет заливает окрестность, затмевает прожекторы, лампы верхних этажей и склоняющееся к закату солнце. Поднялась паника, люди хлынули вниз, и прочь из зоны, прыгали через заборы, убегали в поле, прятались в ямы, за отвалы земли и мусора или, не успев, кидались ничком - ногами в сторону вспышки. Завыла сирена общей тревоги.

Но вспышка тотчас и, погасла. Ласковое тепло ядерного пожара звезды, приближенное "пространственными линзами", нагрело и вздуло до предела аэростаты системы ГиМ. Они потянули кабину, в которой находился Корнев, вверх, еще ближе к этой ласке и нежности Вселенной, лопнули все разом - и система, ее электроды, кабели, канаты, кабина - все рухнуло с двухкилометровой высоты.

ГЛАВА 26 "УМЕР НАШ ДЯДЯ..."

Профессионалы - вовсе не обязательно люди, которые умеют что-то делать лучше других. Часто обнаруживается, что все остальное они просто вовсе не умеют делать.

К. Прутков-инженер. Мысль ‘ 57.

Хоронили Корнева. Все работники Шара, все, кто знал его по Институту электростатики, просто так,- сошлись проводить в последний путь Александра Ивановича, Главного, Сашу Корнева, Корня, Кореша, Корешка (и так называли его между собой), геройского и свойского парня, замечательного знаменитого человека. Именно его многие считали душой и фактическим воротилой всех дел в Шаре, а Пец - так, для красы, потому что у Саши тех званий не было.

Все работы были остановлены на часы, когда многотысячная процессия темной лентой змеилась по грунтовой дороге в сторону реки, все дальше от бетонного кольца зоны, от громады Шара, приплюснувшего ступенчатый холм-башню. Корнева решили похоронить не на городском кладбище, а на высоком берегу Катагани, откуда будет виден покоренный им Шар, город, далекие синие горы за степью, и поставить здесь обелиск.

Был теплый, по-осеннему ясный сентябрьский день, похожий на тот, в который год назад опустилась в этой местности и принялась чудить непонятная напасть, Шайтан-шар. От реки веял легкий тетерок. Ноги шагавших поднимали желтую глинистую пыль. Лица всех были красны от духоты.

Хоронили Корнева. Никто ничего толком не знал. Утром у проходных появился траурный плакат, который извещал в надлежащей форме о трагической гибели главного инженера НИИ НПВ "при проведении эксперимента". Многие вчера видели, как метнулась, разворачиваясь и уменьшаясь с высотой, к ядру Шара аэростатная система, как засияла там синяя вспышка - и съежившиеся баллоны с кабиной сначала пулей, потом все замедляясь, упали на крышу; для смотревших снизу все произошло за считанные секунды. Говорили всякое: взорвался, сгорел, разбился... В кузове медленно двигавшегося впереди грузовика среди венков стоял намертво запаянный гроб, убранный красным. На нем установили снятый с Доски почета портрет Александра Ивановича. Некоторые высказывали сомнения, есть ли вообще в гробу останки.

Немалые толки вызвало и то, что среди провожающих не видели ни ближайших сподвижников Корнева - Васюка, Любарского, Бурова, ни самого Пеца. Шли за оркестром, неся на лицах подобающее случаю выражение, Мендельзон, Приятель, Бугаев, Документгура, Петренко, референт Валя; спотыкалась, ничего не видя зареванными глазами, Нюсенька (ему было худо вчера, Александру Ивановичу, как она не поняла - девчонка, дура! Ему было плохо, трудно, больно, поэтому так и сказал... а она... а она!..); шла рядом с ней постаревшая Люся Малюта. А этих, самых главных и близких, не было. Не случилось ли и с ними что?

Хоронили Корнева. Выводили печальные мелодии блестевшие под солнцем трубы оркестра. Поддерживаемая с двух сторон, шла за машиной безутешная вдова в эффектном трауре, с вуалью над заплаканными глазами. Немного позади важно и тяжело шагала беременная женщина, первая жена Александра Ивановича; ее поддерживал муж. Две девочки - одна постарше, другая меньше - шли сначала возле своих мам, обе напуганные, с одинаковым вопросом в глазах, не знающие, как себя вести; потом сблизились, взялись за руки.

Несли на подушечках ордена: Красного Знамени и Ленина. Второй Корневу еще не дали - представили месяц назад; не ясно было еще-дадут ли (впрочем, теперь посмертно-дадут). Но Страшнов - он тоже шагал в процессии усталой походкой мало двигающегося человека - отцепил свой, полученный за успехи катаганской промышленности: он был герой, Александр Корнев, и хоронить его подобало как героя.

Разные шли люди в толпе, разные были настроения. У большинства - искреннее огорчение гибелью человека, который мог бы еще жить да жить. У многих к этому примешивалась озабоченность и тревога: не усмирили, выходит, Шар, снова он потребовал жертву, неладно это. Но шагали и такие, у которых факт, что Корнев, с быстротой ракеты взлетевший вверх в своей карьере, так же быстро пал и гробанулся, вызывал затаенное похихикивающее удовлетворение,- те именно мелкие души, каким никогда не пережить штормовой накал чувств, не взлететь и не пасть мыслями и духом, но которые зато - ага, ага! - живы и здоровы.

Хоронили Корнева. Людмила Сергеевна внешне выглядела спокойной, подтянутой и сухой, как всегда, а сама пребывала в состоянии бессмысленного нежного отчаяния; то думала, что более в ее жизни ничего не будет, да и не надо, то мысленно называла Александра Ивановича, Сашу, Сашеньку всеми теми ласковыми словами, которые хотела сказать ему тогда, но так и не решилась - стеснялась.

Да, многими умами и душами, мыслями и чувствами владел, многих взбаламутил человек, чьи останки - если они были - везли сейчас в запаянном гробу к берегу Катагани!

Валерьян Вениаминович, хоть и был назначен председателем комиссии по похоронам, от комиссии этой начисто отстранился. И на похороны не хотел идти, не приехал на гражданскую панихиду у проходной. Ни слушать ему эти речи, ни говорить... И только когда процессия одолела половину пути, догнал на машине, вышел, плелся позади - не по дороге, в стороне, в тени дубков и акаций лесополосы - сам не зная зачем. Вроде как не участник, а сторонний наблюдатель.

"А как выглядела бы такая процессия при наблюдении ее на планете MB? При ускорении раз в пять, смазанности и охвате одним взглядом степи, реки и города-"свища"?.. Быстро вьющаяся темная змейка мчит к реке, поднимая за собой пыль. Впрочем, из-за сдвига спектра не темная - самосветящаяся даже. Можно принять за транспорт или за живое существо. И вся ее медленная заупокойная торжественность - псу под хвост".

Не сама пришла в голову эта мысль, притянул силком, натужно развивал. Валерьяну Вениаминовичу очень хотелось быть сейчас сторонним наблюдателем, ему позарез надо было чувствовать себя таким наблюдателем!

...Он-то думал, что судьба уже истощилась в наносимых ему ударах. А она приберегла самый сильный напоследок, на край жизни его. Эх, да дело не в том, что для него, В. В. Пеца, это сильный удар, не его этот удар свалил. Хотя должен бы и его... или еще свалит? Да и не в кончине Корнева самый удар-то... или в этом?.. Путаница, смятение царили в голове.

Валерьян Вениаминович тоже не знал, что и как случилось с Корневым и системой ГиМ вчера в 46-м часу эпицентра, несколько часов спустя после их разговора. Одно он знал определенно: это было самоубийство. Та самая активная смерть. Сведение - пусть в виде катастрофы, аварии после роковой оплошности - счетов с жизнью отчаявшегося, разуверившегося в жизни человека. И первой реакцией Пеца на узнанное (ему сообщили тотчас на квартиру, он приехал в НИИ) было чувство досады на слишком уж скорого на слова и действия Александра Ивановича. Потом пришла горечь и чувство вины, что не смог ни убедить его, ни успокоить, ни хотя бы понять его состояние: отправил бы вниз без всяких разговоров.

Теперь, задним числом, Валерьян Вениаминович догадывался, что в той лавине беспорядочных идей и горьких фраз, в самом вызове и сарказме, с которыми Корнев преподносил свои выводы, таилась надежда, что он, Пец, разрушит их,- и он обретет покой. "...великие открытия, великие изобретения! А что есть их величие, как не размер дистанции между истиной и нашими представлениями!" - сколько звонкой мальчишеской обиды было в этом восклицании Александра Ивановича. Да и в других... смех этот врастяжечку и упрек: "А я-то верил в вас больше, чем в себя!" Пец зажмурился и некоторое время шагал, ничего не видя.

И он не смог, не сумел! Сам растерялся. Блокировался академическими сентенциями, сводил все к логической игре суждений. Поэтому и вышло, что они - всегда с полуслова, даже с обмена взглядами понимавшие друг друга - говорили будто на разных языках. Поэтому и выручил себя начальственным гневом в ответ на оскорбительный, с дрыганьем ног хохот, дисциплинарным распоряжением и уходом... бегством, собственно. Ведь действительно же глуповато он ляпнул - хоть и казался ему тогда этот довод убедительным - насчет культуры и знания, не по уровню корневских суждений, тому было над чем горько смеяться. Все имеет иной смысл, в том и штука-то, все! И сама жизнь, и разум - целиком и полностью.

"Постой... это я так себя сужу, потому что он умер. Погиб. А если бы нет - все представилось бы в ином свете? Что - все? В каком свете?.. Вот в этом и надо разобраться. Здесь не смерть сама по себе, а довод в виде смерти. Довод крайней силы, и если Корнев прав, то ошибочно все остальное".

"Что весит мое огромное, но не прошедшее через сердце знание? Нуль!" - снова звучал в уме голос Корнева.

А прошло - и убило.

"У свинца свойство - тяжесть, у щелочей - едкость, а у нас - активность мысли. Слепая активность мысли..."

Активность, турбулентный избыток материи-действия в напористых потоках времени - он создает вихри, волны, взбивает пену вещества в кипенье струй. Валерьян Вениаминович вспомнил цитату из Бхагаватгиты, которую он привел Любарскому и Корневу в том памятном подъеме в MB: "Вначале существа не проявляются, они появляются в середине. И растворяются они на исходе..." Тогда он оборвал на этом, ибо дальше следовал не слишком уместный риторический вопрос: "Какая в этом печаль!" А почему, собственно, неуместный: в этом вопросе, в сущности, выражено соотношение между ничтожностью заметной нам турбулентной болтанки бытия и мощью несущего ее потока времени (по терминологии индусов - непроявленного). Хорошо вжился древний автор Гиты в образ Вселенского бога Шри-Бхагавана, просто замечательно: какая в этом печаль - что вы есть, людишки, что вас нет! Слышите, миллиарды верующих на все лады, исполняющих заповеди и обряды, приносящих жертвы - с целью снискать божью милость, урвать клок благодати: какая в этом печаль!.. В божественной Гите есть и другие высказывания в том же духе: "Тщетны надежды, тщетны дела неразумных, их знания тщетны!"

Но все-таки: надежды? дела? знания? Или под видом одного - другое?

А разве мало вести то чувство сопротивления, которое только крепло в нем от высказываний Корнева: не поддаваться! Пусть нет доводов и слов, но не поддаваться!.. Чувство это он теперь может выразить и словами: ты меня не обвела, природа. Я понял, я знаю - и это главнее того, что я понял и что знаю. Неужели и это чувство иллюзорно? Но если так, то и тот ужас, что он ощутил, когда обнаружилось, что пленка показывает симметричное цивилизации... миг крушения реальности, который он не хотел бы снова пережить,- тоже иллюзия, эмоциональный пшик?

Валерьян Вениаминович шагал, углубившись в мысленный спор с Корневым - потому что не мог быть окончен этот спор его смертью! - приводил новые доводы. "Под видом одного другое... чтобы "открыть" это, не обязательно исследовать Меняющуюся Вселенную, такого добра хватает в обычной жизни. Похоть под видом любви, карьеризм под видом служения обществу, тирания под видом демократии... мало ли! Вполне возможен и фальшивый прогресс, выражаемый в числах и графиках, при реальном осволочении, одичании людей, и "целесообразная" цивилизационная суета, в реальности исполняющая непонятный нам космический закон. Но... есть же за этим что-то? За этим, над, вне - но есть, не может не быть, коль скоро мы осознаем. Бактерии не осознают, пчелы и муравьи, сотворяя свое, не сознают, а люди - осознают. Хоть и далеко не каждый. Но все-таки продвигаемся во Вселенную. Иначе - и в этой догадке ты прав - никто не знал бы, куда летит Земля в Солнечной системе, что в ней вокруг чего вращается. В том и отличие городов от роев и муравейников, что попадаются в них существа, которые знают... Школа жизни, закалка - в сущности, они у тебя были слабые. Не клевал тебя, Саша, жареный петух, не стреляло незаряженное ружье, не мытарила война, не обвиняли черт знает в чем, не предавали..."

"Ну-у, папа Пец, нуу-у...- будто услышал он голос Корнева, носовой и иронический,- это уж совсем по-стариковски: мы пахали, мы мешками кровь проливали!"

"По-стариковски - не значит неверно, Саша. Пройти смерть, плен и предательства, но не разувериться в людях - это немало. Ты - правда, от сверхсильной передряги - разуверился и ослаб".

"Сопли это все, Вэ-Вэ. Я - понял".

"А то, что ты мучился, постигая,- тоже сопли, самообман?"

"Конечно, Вэ-Вэ. Протоплазма не может не мучиться, не страдать, как не может и не наслаждаться, не смаковать "блага". Так она устроена... Но, кстати, о вашем, стариков, опыте и вашей закалке: это ведь первые, еще, можно сказать, дотехногенные, проявления космического процесса смешения..."

"Что именно?"

"Мировые войны с участием десятков, если не сотен миллионов "разумных" существ. Особенно вторая. И то, что предшествовало и сопутствовало ей - лагеря уничтожения с обеих сторон. Один в них истребляли "врагов рейха", решали "еврейский вопрос", другие вразумляли таким же способом "врагов народа", "изменников Родины" - слова разные, сущность одинаковая. И политики-лидеры, посылая людей на смерть, произносили разные слова, будучи уверены, что они руководят и действуют, а не с ними все делается. А на самом деле реализовался затравочный процесс нагнетания взаимного страха: людей перед людьми, людей перед государством, государств перед государствами..." Чувство деятельного страха. А после возникновения ядерного оружия можно говорить и о деятельном ужасе: перед ядерной войной, которой не будет".

"Не будет?"

"Ну конечно, Вэ-Вэ! Раз у рода человеческого такое солидное назначение, главенство в процессе смешения и развала планеты, кто же допустит его самоистребление в ядерной схватке? Попробуй потом выведи снова такую прелесть, чтобы в самый раз ума и ограниченности, трусости и отваги, похоти и заботы о потомстве, жажды приобретать, соперничества, страха потерять... Вселенная - фирма серьезная, веников не вяжет. Воспитание деятельного ужаса - именно для активации "газа тел", то есть первично средств наступления и доставки, повышения электромагнитного излучения от средств связи и наблюдения, ускорения распада и деления атомных ядер в реакторах и так далее. Без боязни ядерной гибели "прогресс" нынче совсем был бы не тот. Так что не слишком прав автор Гиты, не целиком "...тщетны дела неразумных, их знания тщетны".

Пец опомнился. Не было с пора с Корневым, не с кем было теперь спорить. Это он сам, споря с собой, додумал и развил мысль, которая могла бы принадлежать Александру Ивановичу. "Плохо,- осудил себя директор.-Поддаюсь?.."

А процессия приближалась к широкому извиву реки, в который выдавался мысом обрыв, к месту, где отвал глины у свежевырытой могилы и возле дощатый помост, обитый красным с черным. Валерьян Вениаминович брел в сторонке, смотрел на все с сомнением и растерянностью. "Человек живет для знания" - этот тезис он исповедовал всю жизнь. Но... если даже Корнев, интеллектуально мощный, деятельный человек, не выдержал напора знаний, хлынувшего из Шара, из MB - и ведь объективных научных знаний! - каково же придется другим, послабее, когда и до них дойдет?

"Вот они идут - встревоженные, озадаченные фактом смерти: был человек - и нет. Действиями и чувствами участвуют в ритуале, который, если взглянуть строго, лжив и фальшив от начала до конца. Санитарная, собственно, операция. "Зарыть, чтобы не воняло",- как написал о. своем теле Лев Толстой в первом варианте завещания. "Отдадим последний долг", "от нас безвременно ушел...", "придите, и отдадим последнее целование", прощание с А. И. Корневым - а что общего с настоящим Корневым у той запаянной в ящик червивой падали?!"

(В отличие от других, Валерьян Вениаминович знал, что находится в гробу, видел. Пока улеглась паника после вспышки, пока бойцы охраны вернулись к зоне, пока связывались с верхними уровнями, пытаясь узнать, что случилось,- а там никого не было по позднему времени; пока с многими предосторожностями и задержками поднялись на крышу, минул земной час. Шесть суток по времени крыши - где к тому же от накалившихся обломков и электропожаров аппаратуры было весьма тепло. Труп Корнева, исковерканный падением, с раздробленным черепом и костями, разорванными внутренностями - успел основательно разложиться. "Лопатами сгребали",- с некоторой виноватостью доложил Пецу комендант Петренко, указывая на. содержимое гроба.)

"Идут - и всяк гонит от себя мысль, что и с ним может случиться такое. "Умирают другие, не я",- тешит каждый себя иллюзией. "Тайна смерти" - обратная сторона "тайны жизни". Не понимаем ни то, ни другое (или боимся признать, что нет здесь ни тайны, ни смысла?), так хоть подменим "таинством погребения", хороводом вокруг праха. И я к этой фальши руку приложил: "погиб при исполнении эксперимента". Как же, все должно быть благопристойно..."

А процессия - юркая пыльная змейка при взгляде через НПВ - теперь сворачивалась в кольцо в нужном месте, втягивая волочащийся по дороге хвост. Снимали с машины гроб, возносили на помост. Оркестр после паузы заиграл марш из си-минорной сонаты Шопена - марш, который второе столетие играют на всех похоронах. Сдержанно-угрюмое начало его далеко разнеслось над притихшей степью. Валерьян Вениаминович (он стоял в тени дубков, смотрел издали, сняв очки), который не хотел и не мог позволить себе раскиснуть, добыл из памяти песенку; ее распевали на этот мотив в детстве, ни во что и ни в смерть не верящими мальчишками:

Умер наш дядя - как жаль, что нет его! Он нам в наследство не оставил ничего...

"Именно: он нам в наследство не оставил ничего. Даже хуже, чем ничего - отрицание всего. Слышите, вы: нет ничего, ничто не сотворено, все только кажется нам. Вы скорбите - но нет скорби! Нет ни радости, ни отваги, ни страха, ни отчаяния, ни желаний, ни жизни, ни смерти - все это только ложное отношение живой плоти к себе самой, чувственные фантомы, с помощью которых натура делает с нами что захочет. Для усиления скорби оркестр наигрывает похоронный марш - но ускорение времени легко превратит его в твист!"

А тетя хохотала, когда она узнала, что дядя нам

в наследство

не оставил

ничего,-

драматически наяривали под Шопена трубы на холме.

"Хохочи, тетя! Он и сам посмеялся бы над этой церемонией, Александр Иваныч-то, над показушным самообманом. После покорения Меняющейся Вселенной, после наблюдения жизней многих миров, понимания их глубинных законов - удостоиться высокой чести погребения по первому разряду с музыкой и речами! Хохочи, тетя! Там, наверху, в эти минуты возникают и уничтожаются галактики, звезды, планеты с мириадами внешне разных, но одинаковых в своем заблуждении разумных существ, которым кажется, что микроскопические, микробные драмы их жизни, их горе и радости, их дела, победы и поражения - единственно важны, а прочий мир лишь фон..."

А тетя ха-хххаа-та-ала...

"А тетя хах-хата-аала!.." - издевательски отдавалось в мозгу. Струилась по степи и над рекой скорбь - и не было скорби: нечто простое, от стихий. Соединяло толпу уважительное любопытство к тайне смерти - и не было ни уважения, ни любопытства, ни тайны. Высокими голосами пели трубы, глухо и грустно рычали басы, подвывали валторны, пробуждая печаль жизни,- и не было ни печали, ни жизни: пустое шевеление субстанции.

...И только когда музыка шопеновского марша, оторвавшись от пошлого напевчика, взметнулась в синее жаркое небо воплем неизбывной тоски и страдания - у Валерьяна Вениаминовича сдавило горло, сам по себе затрясся подбородок. Он, ничего не видя, отвернулся, шагнул, уткнулся лбом во что-то с шершавой корой; плечи его и спина заходили ходуном от долго сдерживаемых рыданий.

Была скорбь, была. Была боль: жизнь расставалась с жизнью. И было горе - чернее черного. Плакал старик, нашедший сына - и потерявший его.

"Гордый мальчик! Он не мог смириться, не мог простить себе, что так запутался, что не был хозяином жизни, а только казался. Он думал, что ум и труд делают его всесильным,- и не пожелал смириться с унижением... мой гордый страстный мальчик!.."

............................................................................ .

Кто-то тронул его за плечо. Валерьян Вениаминович вытер ладонью лицо, обернулся: Ястребов.

- Валерьян Вениами...- сказал тот.- А я гляжу с дороги: вы или не вы?

На проселке стояла малиновая "Волга". За рулем ее сидел парень, похожий на Германа Ивановича, рыжий, с маленькими глазами, скуластый. Сам же механик опирался на палку, был сед, брюзгл и толст.

- Смотрите, какая история получилась с Александром-то Иванычем, а? - продолжал он.- Выходит, это он вчера под вечер так красиво там вспыхнул, ай-ай... Мог оказаться и не один. Не пережил нас, стариков, надо же!.. А я вот,- он показал палку,- правая нога совсем забарахлила, отниматься вроде надумала, зараза. Сын в машине катает, все равно как вас шофер, а?.. Догоняли энтих,- он указал в сторону толпы,- глянул сюда: вроде вы...

Он говорил и говорил, понимая состояние Пеца и давая ему время прийти в себя.

- Батя, так мы едем? - баском спросил из машины сын.

- Ты катись, куда хошь, а мы с Валерьяном Вениаминовичем здесь в тенечке перебудем - верно, Валерьян Вениами? Чего мы туда потащимся, Александра Иваныча все равно не поднимем. Речи говорить? Так говори - помрешь, и не говори - помрешь, верно, Валерьян Вениами? - Сын тем временем завел машину, стал разворачивать.- Ты погоди, погребец нам оставь!

Тот вышел, открыл багажник, принес деревянный не то сундучок, не то чемоданчик на блестящих винтах, произнес ворчливо:

- Все бы тебе погребец - а потом хвораешь.

- Иди, иди! Невежа, не поздоровался даже. Не ты меня поишь, не ты лечишь, не в своей машине возишь. Давай отсюдова! - И механик замахнулся на отпрыска палкой - не всерьез, а так, побахвалиться, что отец и хозяин.

Сын укатил в сторону города.

- Мы сейчас с вами здесь преотлично устроимся, Валерьян Вениами, помянем Сашу,- приговаривал Ястребов, раскладывая "погребец". Из того получились два легких прочных стульчика, столик, на который выставились пластмассовые стаканчики, начатая бутылка коньяку, хлеб, помидоры, сыр, сухая колбаса... Даже удивительно стало: как много вмещалось в столь малом объеме!

"Сам, наверно, сделал?" - подумал, но не спросил Пец: он не был уверен в своем голосе.

- Видите, какое устройство сочинил. Руки скучают...- Механик разлил коньяк, придвинул Пецу стопку и закуску.- Барином живу, фу-ты, ну-ты!.. Ну, вечная ему память от всех, а я так Александра Иваныча и в малом не забуду!

Выпили. Пец смотрел: щетина на щеках механика проступала не рыжая, а совсем седая; толстое лицо в склеротических жилках и складках дрябло обвисало. Тот перехватил взгляд:

- Смотрите, какой я стал? Так ведь и вы, Валерьян Вениами, не обижайтесь, не краше. Я лично не в претензии. Правда, со знакомыми как-то неохота встречаться: удивляются, охают, расспрашивают, даже жалеют - будто я инвалид какой! Разве им объяснишь, что жалеть-то меня стоило бы без этого десятка лет, прожитого за год. Пустая без этого получилась бы у меня жизнь. Я и сам это только теперь понял, Валерьян Вениами, честно. Раньше я как считал? Хорошая жизнь - это достаток, дом, здоровье свое и семейных, садик, одеться получше, вещи всякие... Ну не без того, чтобы и погулять в компании, и бабу на стороне поиметь - не шлюху, конечно, но лучше, если без хлопот, без осложнений, не слишком всерьез. А работа - только средство, чтобы укрепиться в этой хорошей жизни. Даже не она сама по себе - заработок...- Под разговор Герман Иванович снова наполнил стопку.- Так и наверху вкалывал, учитывал, какой наряд выгодней, где премия светит. И вот только лишившись,- он грустно взглянул в сторону Шара,- понял, дурень старый, что самый-то красивый, интересный кусок жизни прошел у меня там, наверху. Ведь какие мы дела творили с вами и Александром Ивановичем, угораздило его, земля ему пухом, берите. Валерьян Вениаминович!

"Слышишь, Саша, слышишь? - подумал Пец, опрокидывая в рот вторую стопку.- Это ведь уже какой-то ответ..."

А Ястребов смотрел на него просительно, в хрипловатом голосе чувствовалась слеза:

- Вы возьмите меня снова наверх, Валерьян Вениами, а? Я еще сгожусь, сумею. Там у вас сейчас большая работа будет.

ГЛАВА 27

"И ТЫ - ОДНО С ТЕМ!"

"Родился - нажми кнопку". Надпись в роддоме самообслуживания.

И надо было жить и работать дальше. Не ради счастья-успеха-признания, а - к тому приставлен.

На проходной комендант Петренко вручил ему акт осмотра сетей (с очень красноречивыми снимками), получил от директора визы на всех заявках и приказ развертывать работу, не теряя ни минуты. Упрочение экранных сетей требовалось неотложно: надвигалась осень, пора ненастья.

Да и все другие дела были неотложны. Вчерашняя авария и сегодняшние похороны многое нарушили в башне; начальники отделов, лабораторий, служб сопровождали директора, пока он поднимался к себе, а затем приходили, звонили, связывались по теле-инвертеру - каждый со своими вопросами. Все сетовали на постигшую утрату, многие попутно с большей или меньшей осторожностью выясняли кандидатуру нового главного инженера, а поняв, что ее нет, склоняли к определенному лицу, подчеркивали его нужные качества. Были названы Мендельзон и Любарский, Люся Малюта, Васюк-Басистов, Буров, Бугаев и даже референт (впрочем, ныне зам по оргвопросам) Синица. Валерьян Вениаминович выслушивал, вникал, отмалчивался, разрешал, запрещал, откладывал... а в горле еще давил нерассосавшийся комок, в голове пошумливало от выпитого с Ястребовым.

Мысли все соскакивали с проторенной колеи. Вспоминался разговор с Корневым и особенно, как он вставил ему фитиль, показав "космонавтику навыворот" - аккрецию, падение метеоров.

...Век назад автомобили были не меньшим чудом, чем сейчас космические ракеты. И легко можно представить сотни миллионов ракет: грузовых, пассажирских, такси, личных и даже номенклатурных (в черном лаке и со спецсигналами),-наполнивших околоземное пространство. Главное - всем будет позарез надо: потому что у соседа аж две, потому что детям космос полезен для здоровья, чтобы провести отпуск на Марсе... да о чем говорить! Разве мыслима нормальная жизнь без своей ракеты - или хотя бы папиной? Таким и девушки не станут отдаваться.

...Давно ли люди - такие же, как нынешние,- жили без кино, телевидения, дисков, видеолент - и не чухались. А отними у них все это сейчас, прерви поток искусственной занимательности, отвлекающей их чувства,- ведь страшный суд начнется, массовая психопатия, содом, пьянство, преступность! Человеческие чувства как фактор ноосферы. Психика, которая главнее физики. Или - психика как часть Вселенской Физики?..

И сидел напротив нестроевого возраста полковник-инженер Волков, главвоенпред божьей милостию, доказывал немногословно, но весомо, что происшедшее вчера со всей очевидностью обнажило чрезвычайно серьезный характер развития исследований наверху, а посему надо, во-первых, зарежимить их по крайней мере под гриф "Совсекретно", а во-вторых, подключить специалистов представляемого им ведомства. Ведь не говоря о вышеупомянутом - сам способ полевого управления неоднородностью пространства, поскольку увеличение ее ведет к разрушению любых материалов, представляет собой оружие. Было бы легкомыслием закрывать на это глаза.

- Мы прикинули: страшное оружие может получиться, Валерьян Вениаминович. Пространственные бомбы. Выделенные из Шара объемы с микроквантами. Электрическими полями, чего проще. То, что случилось с Таращанском, возможно для любого города Земли.

Пец хмуро рассматривал кряжистого полковника, ершик седых волос на красивой голове, следил за четкой командирской жестикуляцией. "Вот только вас там еще не хватало".

- Минутку,- поднял он ладонь.- Вы сказали: выделить объемы с микроквантами. И вы знаете - как?

- Н-ну...- Военпред поднял и опустил широкие брови.- Это вопрос технический.

- Иными словами, ваше "чего проще" и преувеличенные опасения - с потолка,- жестко заключил директор.- Технические трудности, знаете, похоронили не одну тысячу эффектных идей. В том числе и о сверхоружии. Впрочем, хорошо, что сказали, изучим и эту возможность. Благодарю за предложение сотрудничества. Когда потребуется, пригласим ваших коллег для обсуждения. Все.

Волков побагровел по самую шею в тугом темно-зеленом воротнике. Он не привык, чтобы с ним так разговаривали. Он больше привык сам так разговаривать с другими.

- Извините, товарищ Пец,- сказал он,- но я и до ваших слов понимал, что суюсь не в свое дело. Понимаю и то, что этот способ может стать оружием не завтра и не послезавтра. Но он может им стать! И очень скверным, массового уничтожения. Все мы за мир, я не меньше вашего - но ситуация требует принятия ответственных мер. Изучение изучением, но в качестве первой меры настаиваю на засекречивании.- Полковник поднял на Пеца светлые глаза в морщинистых веках; взгляд их был тверд.- Если не поддерживаете, направлю докладную сам.

"Ох, черт, как со мной разговаривают!" Пец четверть минуты боролся с желанием выставить военпреда за дверь. Но миролюбие превозмогло.

- Как вам известно, способ полевого управления НПВ разработан покойным Корневым и мною. Право решать, засекречивать свою работу или нет и в каком направлении ее развивать, принадлежит в первую очередь авторам, а не...

Но разгорячившийся полковник перебил его:

- Извините, но в делах такого масштаба вопросы научной этики отступают на второй план. Когда речь о жизнях миллионов - не до миндальничанья!

- Вопросы этики никогда не отступают на второй план! - гаркнул Пец, хлопнул по столу ладонью; он тоже раскраснелся.- Не должны отступать! Их оттесняют, это совсем другое. Поэтому и живем в страхе и неуверенности, что различные... гм! - политические дубы и недоумки исключают этику из отношений между людьми и народами, заменяют ее силой, деньгами, властью, подлостью. Не выберемся так из дерьма. Миндальничанье!.. Словом, так: вы мне доложили - я вас выслушал. Вы знаете далеко не все, гораздо меньше, чем нужно, чтобы добиваться правильных решений. Будем изучать вопрос. А ежели вздумаете действовать наобум и в обход, то - поскольку у нас с вами простой взгляд на этику - обещаю, что ваша карьера на этом закончится. Располагаю соответствующими возможностями. Все, идите.- Военпред продолжал сидеть, шевельнул губами с намерением возразить, но директор повторил с нажимом: - Идите!

Тот поднялся и, повернувшись не по-военному, вышел. "Оружие. Засекречивание. Страх, доводящий народы и государства до нервных судорог. Подозрительность... Нет, именно в делах такого масштаба нельзя допустить, чтобы животные чувства возобладали - на уровне народов! - над человеческими.- В отличие от военпреда, Пец представлял как. В принципе.- А может, и не в принципе? - Он вспомнил увиденное вчера в экспериментальной мастерской: листы стекла и пластмасс, бетонные плиты с дырами - крупными и малыми, ровными и рваными.- Может, это оно и есть?.."

Четыре листка бумаги с числами, символами и разлинованными в мелкую клетку графиками выскользнули из плоского зева пневмопочты по левую руку от кресла, веером легли на полированную поверхность стола. Пец взял крайний, прочел: "Экстраполяционный прогноз блужданий Метапульсаций на 16-20 сентября". Это было решение задачи, которую он дал позавчера Иерихонскому; выполнено с задержкой на несколько часов - по понятной, впрочем, причине. Ну-ка?.. Валерьян Вениаминович, минуя расчеты, взял листы с графиками. Проекция блужданий на плоскость "север - вертикаль - юг"... проекция на плоскость "запад - вертикаль - восток"... на горизонтальную - при крайних точках указаны даты и время. Так-так... ага, вот самое крайнее смещение, самое-самое, отмеченное на всех проекциях. Когда его ждать?

Пец всмотрелся в цифры против голубого кружка на ломаной кривой - и сбилось с ритма сердце, кровь снова прилила к голове:

"16.IX в 17.10-17.15". Сегодня. Подавив паническое желание поглядеть на часы, он с минуту изучал графики и расчеты, надеясь, что ошибся, увидел не то. Нет, все было то. С расчетной погрешностью ‰4 минуты.

Валерьян Вениаминович взглянул на табло, времен над дверью кабинета: эпицентровых 28.20, земных 14.10. Мысли залихорадило, рефлексы администратора толкали к немедленному принятию мер, рука сама потянулась к пульту телеинвертера. "Спокойно, спокойно,- смирил себя директор.- Что будет-то? Может, ничего? Или, напротив, все?.. Дать команду Петренко ускорить... так ведь только что дал. Спокойно. Не надо свистать всех наверх - лучше самому подняться наверх. Прикинуть, обдумать не спеша".

Он взял листки, отчет о повреждениях сети и, пройдя пустую приемную, направился к лифту. "Эк заштормило: то одно, то другое, то третье! Растерялся, папа Пец? Тут растеряешься..." Выйдя из лифта на предпоследнем уровне, он успокоился: теперь от необходимости решать и действовать его отделяли не часы, а - если пожелает - многие дни. Думать, прикидывать так и эдак можно обстоятельно, без натуги. А думать есть о чем. Надвигалось - Валерьян Вениаминович это чувствовал - такое, что потребует напряжения всех душевных и умственных сил. Именно надвигалось, а не было позади. "Теперь мне не отвертеться",- подумал он, отпирая дверь своей комнаты в профилактории, и, осознав эту мысль-чувство, замер на пороге.

- От Чего? - спросил сам себя. И сам ответил: - От ясности. От ясного, однозначного отношения к НПВ, Шару, Меняющейся Вселенной, новому знанию. Ко всему, что было, есть и еще может быть здесь... Выходит, я уворачивался?

Похоже, что так. Проблемы возникли не сейчас, они накапливались, и он думал над ними, вернее, помнил, что надо думать. Пытался не раз и не два собраться как следует с мыслями, все сопоставить, оценить... огорчался, когда отвлекали текущие дела (а они постоянно отвлекали), обещал себе: вот разделаюсь с этими, тогда все побоку и возьмусь!.. Ну, вот еще отодвину в сторону эту проблему, которая загораживает обзор, и тогда...

А сейчас, стоя в дверях, Пец понял, что это он во внешних слоях психики огорчался, что текучка заедает,- ваньку перед собой валял. В глубине души он был благодарен текучке, что она заедает, с облегчением погружался во все новые дела, отвлекающие от трудных мыслей и долженствующих последовать за ними решений. Видно, чуял, что логикой, знаниями, даже талантом физика - всем, чем он был горазд,- эту проблему ему не взять; думай, не думай... Вот и доотвлекался до того, что проблема стала настолько неотвлеченной, жизненной, злой, что просто бьет наотмашь. Одного уже свалила. И он не готов.

Поэтому, когда Корнев выкладывал все и возникало беспомощное детское желание: забиться в угол, прикрыться ладошками от истин - не надо! А затем и хуже: щенком себе показался. "Прикрывался текучкой, как ладошкой. Да только хватит, не ребенок и не щенок".

Воздух в комнате был сырой и затхлый. Включив свет, Валерьян Вениаминович увидел, что на потолке, захватывая и стену, распространилось ржавое пятно, штукатурка там осыпалась. Люстру покрывала серая от пыли паутина, линолеум на полу покоробился, завернулся по краям полос. "Напрасно крыл меня этот из стройминистерства,- подумал директор.- Все-таки ускоренное время свое действие оказывает. Но обитать здесь нельзя. Надо прислать ремонтников".

Он запер комнату, двинулся на следующий этаж, в лабораторию MB. "Кстати, обсужу новость с ними".

В лаборатории в это время трудились четверо: Любарский, Толюня. Буров и Миша Панкратов. Гибель Корнева для всех их была большим ударом. Но - если без соплей - разрушение системы ГиМ, сопутствовавшее этому, ударом еще большим. Чувства их можно сравнить - приблизительно, на популярном уровне - с переживаниями водителя, у которого в пустынной местности сломалась автомашина: вот только что он, разумный и могучий гомо-самец, мчал со стокилометровой скоростью, ему было рукой подать до нескольких областных центров, множества районных городков и окрестных деревень, было наплевать с высоты своего сиденья на ночь и дождь. И вдруг выясняется, что это не он мчался, а машина, что это ей досягаемы областные и прочие города с гостиницами,- а ему, комочку плоти, дай бог добрести до ближайшего хуторка, чьи огни на горизонте, и при этом не заблудиться и не простыть.

Чувства обобранности и обездоленности у сотрудников лаборатории, пожалуй, были еще сильнее. Они привыкли, поднявшись на аэростатах, поворотами ручек устранять мегапарсеки, отделяющие их от галактик и звезд; привыкли в комфортных режимах просматривать жизни почти вечных миров, "листать" планеты, звездопланетные системы, вселенные в поисках интересных объектов и событий... настолько привыкли, что поручили это автомату. Все это стало для них нормальным видением мира, нормальной жизнью во Вселенной. И сейчас они почувствовали себя глухими и слепыми ничтожествами. Любарский, чтобы хоть как-то скомпенсировать эти чувства, при помощи Панкратова в кинозале просматривал и сортировал видеозаписи объектов MB, отделяя то, над чем еще следовало помудрить. Васюк и Виктор Федорович, забыв прежнюю взаимную неприязнь, в соседней комнате обсуждали, как восстановить систему ГиМ.

Все они, кроме Миши, составляли комиссию по расследованию причин вчерашней катастрофы, формальным председателем которой был Пец. Стало быть, работали здесь с утра, восьмые сутки по здешнему времени; срок достаточный, чтобы разобраться, составить заключение и перейти к иным делам. Разумеется, в такой ситуации они и думать не могли: потратить несколько земных часов на участие в похоронах главного инженера.

Появление Пеца в комнате Васюка не вызвало у инженеров заметных чувств. Анатолий Андреевич только кивнул ему издали - может быть, несколько глубже и замедленнее, чем обычно - и снова уперся руками в края кульмана, нахмурил лоб, устремил глаза на эскизы. Буров подошел, поздоровался и после немногословного мужского выражения чувства скорби сообщил, что заключение они как раз отправили вниз, .на перепечатку. В основном, ничего нового сверх выводов, к которым они вместе с Валерьяном Вениаминовичем пришли еще утром, в нем не содержится. Но... но! - некоторые повреждения в системе никак нельзя объяснить ни аварийным пробоем, ни падением кабины на крышу: - во-первых, оплавленное оргстекло купола, во-вторых, снятые - обычным способом, путем отвинчивания винтов и отщелкиванием затворов - задние панели корпуса автомат-персептрона, и в-третьих, самое серьезное: из схемы автомата удалены предохранительные реле и блокирующие микросхемы - одни выломаны, другие вынуты из гнезд. Чего-то такое там Александр Иванович делал... В заключение они эти факты не внесли, будучи уверены, что Валерьян Вениаминович так решил бы и сам: Корнева это из гроба не поднимет, а малокомпетентным официальным лицам даст повод для придирок, кои ничем не помогут - и даже напротив. Пец задумчиво кивнул. Что же до восстановления системы ГиМ, сразу перешел на другую тему Буров, то - с учетом опыта эксплуатации, всех последних усовершенствований - легче и дешевле сделать ее заново, чем ремонтировать. Там ведь нагромождали идею на идею, а теперь пойдет в дело только самое проверенное; так гораздо проще и быстрее. У Виктора Федоровича едва ли не вышло, что оно и к лучшему - выход из строя старой несовершенной системы. Прямо он это не сказал, но в интонациях что-то проскользнуло.

Ничего не ответив на его вопросительный взгляд, Пец вошел в просмотровый зал. Увидев его, Варфоломей Дормидонтович остановил проектор (на экране замер кадр с оранжевой звездой, окутанной плоским, слабо светящимся шлейфом), подошел, душевно пожал руку:

- Его всем нам будет не хватать, Валерьян Вениаминович. И другого такого мы не сыщем...- Вздохнул, помолчал и заговорил деловым голосом: - Что же до состояния работ, то... мне лично оно напоминает состояние Европы после второй мировой войны: масса разрушений - но тем самым и масса возможностей для реализации новых идей, новых архитектурных проектов, которые иначе бы остались на бумаге. Витя вам говорил о своих замыслах?