Савченко Владимир

Пятое путешествие Гулливера

Весь покрытый зеленью, Абсолютно весь, Остров Невезения В Океане есть. Там живут несчастные Люди-дикари - На лицо ужасные, Добрые внутри.

Песенка из кино

ПРЕДИСЛОВИЕ

Михаил Зощенко написал "Шестую повесть Белкина", братья Стругацкие "Второе нашествие марсиан" (совсем не по Уэллсу, кстати),-лиха беда начало. И вот перед вами, уважаемый читатель, "Путешествие Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей, в страну тикитаков"- пятое по общему счету.

Тот, кто внимательно прочел четыре предыдущие путешествия: в Лилипутию, в Бробдингнег, страну великанов, на Лапуту (с заездами в Бальнибарби, Лаггнег, Глаббдобдрид и Японию) и в страну гуигнмов,- не мог не заметить, что герой, отправляясь почти во все странствия корабельным хирургом, нигде себя в таком качестве не проявил. Правда, следует учитывать, что в те времена, когда святая церковь воспрещала врачам действия с "пролитием крови", хирургия (по-древнегречески "рукоприкладство") вовсе не считалась вершиной в медицине, как теперь; его даже отдавали на откуп цирюльникам и банщикам - вспомним вывески "Стрижем, бреем, кровь отворяем". То есть титул "корабельный хирург" равнялся, в лучшем случае, фельдшерскому. Но и в этом случае - все равно никак: Гулливер нигде даже вывиха не вправил.

Почтение к Свифту не позволяет нам считать, что он допустил - элементарную литературную ошибку, повесил "нестреляющее ружье". Легче - да и интереснее - принять, что было еще одно путешествие, по каким-то причинам не преданное гласности, в котором герой как раз и проявляет себя в надлежащем качестве. Вот это оно и есть.

Помимо того, до сих пор остается тайной, как Джонатан Свифт и его герой в начале XVIII века смогли узнать то, что астрономическая наука установила только полтора столетия спустя: наличие именно двух спутников у Марса и параметры их орбит.

Данное путешествие раскрывает и эту тайну.

При всем том считаю нужным объявить сразу, что мое почтение к великому сатирику не простирается так далеко, чтобы ради него отказаться от своего взгляда на вещи и своей манеры изложения. "Le style s`est l`homme", как говорят французы: стиль - это человек. Читатель несомненно заметит некоторые вольности в пересказе еще одного замечательного путешествия Л. Гулливера, утаенного им по указанным в конце мотивам от современников, но, я надеюсь, не будет слишком на меня в претензии.

ГЛАВА ПЕРВАЯ, ТРАДИЦИОННАЯ

Автор отправляется в плавание и попадает в переделку

...Волна вынесла крестообразный обломок верхушки фок-мачты, к которому я был привязан, на галечный пляж. Моя левая рука, свесившаяся с перекладины, пребольно ударилась о камни; в ней что-то хрустнуло. Но я был не в состоянии ощутить боль.

Не могу и сейчас определить, сколько дней носили меня морские стихии на этом обломке после того, как наш корабль "Северный олень" наскочил на рифы. Привязался я сам, когда понял, что начинаю впадать в забытье. Впоследствии я так и не встретил никого из команды корабля, ничего не слыхал об их судьбе; вероятно, все погибли. Да и со мной дело шло к тому же: снежная буря в южных приполярных широтах и последующее долгое купание наградили меня воспалением легких - я был в жару и вместо стонов хрипел; ссадины, полученные во время кораблекрушения, воспалились и от действия морской воды превращались в язвы. Все эти дни у меня не было ни крошки во рту, ни глотка воды. Последним ударом, который, похоже, сломал мне руку, стихии добивали меня.

Боль в руке все-таки принудила меня очнуться. Я лежал распятый на своем обломке, не имея сил ни отвязаться, ни, что хуже, бороться за жизнь, бороться со своей злосчастной судьбой, коя постоянно ввергает меня в беды. Судя по тому, что солнце висело в зените и палило вовсю, меня вынесло на сушу где-то в тропиках. Свесив голову влево, я увидел, как пляж переходит в обрывистый берег, по верху которого растут деревья с пышными кронами. Вскоре вода перестала омывать мои ноги, шум волн о гальку утих - . начался отлив. Значит, до прилива я успею умереть на берегу и акулы не сожрут меня живым, как они уже пытались. Мысль эта принесла мне удовлетворение.

Когда появились "призраки", я и их воспринял совершенно спокойно - как видения предсмертного бреда, а может быть, уже и загробного мира. Странным показалось лишь то, что они говорят на каком-то звонком, чирикающем языке; но, собственно, почему я решил, что на том свете все должны изъясняться по-английски?

Эти существа освободили меня от пут, а затем и от одежды (в чем я тоже усмотрел определенную логику), приподняли, поддерживая, влили в рот воды. Свежая влага на минуту вернула меня к жизни, я поднял голову, смотрел воспаленными глазами: существа как бы были и как бы не были - вместо тени они отбрасывали радужные ореолы, вместо плотных тел имели что-то переливчатое, сквозь что искаженно просматривался обрыв и деревья на нем... но в то же время по очертаниям и вполне человеческое. Нет, это не могло быть реальностью! Я сник, уронил голову.

Потом меня укладывали на носилки, везли (судя по колыханиям, между двумя лошадьми) по дороге в тени деревьев, снова укладывали на что-то неподвижное, упругое, пахнущее кожей; смазали все тело бархатной мазью, от которой кожа смягчилась и перестала саднить; поили какой-то пряной влагой. Затем меня перевернули на спину и, придерживая за руки и за ноги, начали весьма чувствительно колоть под мышками и в паху с обеих сторон - причем с каждым уколом в меня будто вливалось и расходилось по всему телу что-то дурманящее. Как уже сказано, я был в жару, в полузабытьи и, хоть и ежился от прикосновений "призраков", вздрагивал от уколов, но в целом принимал все как должное: раз здесь - где бы ни было это здесь - это делают со мной, значит, так и надо. После десятка уколов я не то впал в беспамятство, не то уснул.

Проснулся я от светивших прямо в лицо лучей солнца. Я лежал ничем не покрытый (не чувствуя, впрочем, холода) на упругой постели. Самочувствие было заметно лучше вчерашнего, хотя жар еще оставался, голова пошумливала; в левой руке ниже локтя пульсировала тупая боль. Хотелось есть - первый признак выздоровления. Несколько минут я лежал неподвижно, прикрыв глаза, вспоминал вчерашнее и пытался понять обстановку. Честно говоря, мне хотелось, чтобы многое из привидевшегося вчера осталось сном или бредом.

Открыл глаза, повел ими в стороны: комната с белым потолком и тремя стеклянными стенами, солнце, поднимающееся над пологой зеленой горой, ярко-синее небо, ветви близких деревьев. Четвертая стена была глухая. Чувствовалось присутствие многих людей и направленное на меня внимание.

Неловко поднялся, сел - подо мной был обитый черной кожей топчан,- огляделся. Да, не сон то был вчера и не бред: за прозрачными стенами на ярусах амфитеатра расположились "призраки". Их были сотни, многие сотни. И все смотрели на меня.

В первую минуту мне было не до встречного разглядывания их - я спохватился, что предстал перед туземцами нагим, прикрылся рукой, завертелся в поисках одежды. Но ничего не нашел. Толкнул дверь в глухой стене - заперта. Осмотрелся еще: в комнате ни портьер на окнах, ни гобеленов, ни коврика - вообще, ни клочка ткани, которым я мог бы обмотаться, чтобы выглядеть приличней. Только топчан да зеркала по углам в рост человека - но и у них стекло составляло одно целое со стенами-окнами.

От возмущения я -забыл о голоде и боли в руке. Вот так: меня выставили напоказ. Для них, прозрачных существ, обычный человек - диковина, вот и выставили. Глазеют. Что делать: протестовать? ругаться? рычать? - чтобы им стало еще интересней?..

Я сел на топчан, скорчился, стараясь выглядеть поневинней, попытался успокоиться. Туземцы, дикари, дети природы, что с них взять; развлечений мало, вот и.. Глазеют - это еще ничего, бывает, что и едят. (Непохоже, что дикари: такие стекла я не видывал и во дворцах, пол блестит, как лакированный, большие чистые зеркала...) В конце концов не впервой: в Бробдингнеге меня хозяин возил в клетке, показывал в трактирах за деньги; правда, одетым и при шпаге. (А здесь, интересно, за деньги или так?)

Ну что ж, раз они рассматривают меня, мне ничего не остается, как рассматривать их. Не исключено, что среди этих любознательных ребят придется провести остаток дней, надо привыкать. Повернулся так, чтобы солнце не слепило глаза, поднял голову - и едва удержался, чтобы тотчас не опустить ее и не зажмуриться. Холод вошел в мою душу.

О мужественном человеке говорят, что он умеет смотреть в лицо смерти. Но представьте себе многие сотни "смертей" в их общепринятом воплощении (правда, без саванов и кос - да что те косы!), расположившихся в вольных позах на амфитеатре и глядящих на вас с интересом и ожиданием. Каков тогда окажется самый мужественный человек? Поэтому не буду кичиться своим мужеством: от немедленного сумасшествия меня спасло не оно, а то, что я врач: предметные медицинские познания. При прохождении курса не однажды доводилось, вскрывать и препарировать трупы, зарисовывать вид и расположение внутренних органов. Скелет же хирургу вообще положено знать на ощупь, каждую косточку.

И, овладев собой, я постарался смотреть на туземцев спокойным взглядом специалиста.

...С изрядной неуверенностью, тем не менее, я приступаю к описанию тикитаков (таково самоназвание этого народа). Во-первых, понимаю, какие чувства может вызвать у читателей неприкрытая натурность его,- сам их пережил. Во-вторых, литературные возможности у нас здесь крайне ограничены. Наиболее отработано в нашей художественной литературе описание лица - единственной постоянно обнаженной у европейцев части тела, виду которой в силу этого мы придаем исключительное значение. "Лицо - зеркало души". Я уж не буду говорить о том, что каждый знающий жизнь относится к этому тезису скептически, ибо не раз претерпевал от ловкачей с открытыми, честными лицами или от женщин; какое к черту зеркало! Но следует помнить о том, что мы вынуждены так считать - просто в силу необходимости: было бы обнажено у нас другое место, его считали бы "зеркалом". И применительно к нему писатели строили бы свои великолепные описания движений души: "его грудь омрачилась от печали", "его спина побагровела и напряглась от гнева", "его поясница зарделась от смущения", "его..."- ну, впрочем, дальше не будем.

Теперь представьте, что все, решительно все в человеке доступно вашему взгляду - и даже более то, что внутри, а не снаружи. И если до этого вы - на основании рисунка, сделанного со случайного мертвеца,- были уверены, что внутренности у всех одинаковы, то теперь вы убедитесь, что ничего подобного: внутренний облик у каждого неповторимо свой. Более того, там - от разных настроений, состояний, а равно и известий, слов близких и т. п.- что-то омрачается, светлеет, искажается, вытягивается, багровеет, бледнеет... И каждый орган, каждое место в "инто" (так называют тикитаки свой полный вид) имеет свое выражение - настолько красноречивое для понимающих его, что по нему узнают о человеке куда больше, чем по лицу. На него тикитаки нечасто обращают внимание.

Но, к сожалению, в силу скудности литературных средств об этом я могу дать читателям только общее представление, не более. В конкретных же дальнейших описаниях могу лишь обещать, что не будут перепутаны сердце и желудок (и иные органы, разумеется) - а в остальном, как говорится, да поможет мне бог!

Скелеты сидящих в амфитеатре бросились мне в глаза не потому, что были заметней прочего, а - страшнее. Напугали. Они тоже были прозрачны, все кости янтарно просвечивали; приглядевшись и привыкнув, я нашел, что выглядят эти каркасы вполне респектабельно. Да и ниши глазниц смотрели не зловеще черными провалами - ведь в них находились глазные яблоки. По строению скелетов (и только по этому) я отличал мужчин от женщин; и тех, и других здесь было примерно поровну. Головы дам украшали темные волосы, собранные в высокие прически.

Наиболее заметными у всех были области головы и позвоночника из-за непрозрачности мозга, а также сердца, печени, почки и крупные сосуды - из-за непрозрачности крови. Причем, поскольку ткани этих органов и сосудов тоже были прозрачны, то выглядели они все непривычно, размыто: алые и темно-красные пятна в середине туловищ с отростками сужающихся и ветвящихся полос того же цвета. Пятна сердец и полосы крупных сосудов ритмично пульсировали, то расширялись, то сужались. А чем дальше от сердца, тем более мельчали и дробились потоки крови, растекались в кружева капилляров, кои не были видны, а замечались окрашивающей мышцы и ткани розоватостью.

"Многое отдал бы сэр Уильям Гарвей, чтобы увидеть это!"- подумал я.

Не было более ни страха, ни возмущения (раз я вижу то, что вижу, то и они все нагие, значит, это в порядке вещей здесь,- чего же обижаться). Я смотрел, подавшись вперед. Ближние туземцы сидели в нескольких ярдах от стеклянной стены; за желто-прозрачными лбами их (у некоторых он переходил в лысину) я отчетливо различал изборожденную извилистыми складками серую поверхность мозга. От головы в янтарные шейные позвонки и ниже, до поясницы, опускался вырост спинного мозга; от него во все стороны растекались такой же сложной сетью, как и кровеносные сосуды, но куда более тонкие, нити нервов. Прочие внутренности, как и мышцы, и кожа, были настолько прозрачны, что угадывались более всего по преломлению ими света. В животах некоторых туземок что-то искрилось, поблескивало - издали я не мог разглядеть что. Сидевший в первом ряду мужчина с массивным костяком поднес к зубам трубку: дыхательное горло и легкие его голубовато очертились от затяжки дымом.

"Мозг и кровь,- вертелось у меня в голове,- кровь и мозг!" Скелет - каркас и опора тела, мышцы движут, пищеварительные органы питают... Но если бы мне предложили выделить самое главное, то для разумного существа иного и не выберешь, кроме мозга - носителя разума, и крови - носительницы жизни. То есть вряд ли, что это у них сами, от природы, выделились наименьшей прозрачностью главные вещества разумной жизни... выходит, выбрали?!

Но если так, то я попал совсем не к дикарям. Наоборот, вполне возможно, что это я в их глазах выгляжу дико. Эта мысль заставила меня отвлечься от наблюдения прозрачников (теперь и в уме мне не хотелось именовать их туземцами), перенести внимание на местность.

Амфитеатр расширяющимися дугами ступеней из белого камня поднимался на два десятка ярусов; по бокам и в середине были проходы. Далее в гору шла прямая, мощеная и усаженная по бокам деревьями улица; по обеим сторонам ее стояли дома в один или два этажа, стены которых блестели сплошными окнами. Слева от амфитеатра углом выступало многоэтажное здание сложной архитектуры, тоже почти все из стекла. Непохожа местность на дикую, совсем непохожа!

Из глубины улицы примчали на лошадях двое, соскочили, зацепили поводья за колышек, сами стали пробираться по ступеням вниз. Это были мужчина и женщина, видимо, опоздавшие к началу зрелища. Лошади - непрозрачные, одна гнедая, другая вороная, хорошо ухоженные - стояли смирно, только подергивали кожей и помахивали хвостами. Мой взгляд задержался на них гораздо дольше, чем они того заслуживали; я вздохнул.

Внизу слева тоже произошло движение. Переведя глаза туда, я увидел, как на возвышение в форме усеченной пирамиды из того же светлого камня поднялись трое; их янтарные скелеты выражали достоинство, в руках были кожаные папки. Одновременно сверху, прямо перед стеной-окном моего дома, появилась и начала медленно опускаться люлька, похожая на ту, в которой маляры и штукатуры перемещаются вдоль стен, но более ажурная, сделанная из бамбука. В ней находился долговязый худой туземец, который делал какие-то указующие жесты, а рядом с ним весьма обширная женщина; она - в этом я не мог ошибиться - стояла спиной ко мне. Механизм, который перемещал люльку во всех направлениях, находился, вероятно, на крыше домика, я его не видел.. Люлька на некоторое время зависла напротив меня, затем поплыла к пирамиде и развернулась так, что женщина в ней оказалась спиной к тем троим. Мужчины один за другим что-то говорили, указывали в мою сторону то рукой, то папкой; когда речь длилась долго, люлька поворачивала женщину в ней спиной ко мне.

По этому ритуалу да еще по тому, что взгляды сидевших в амфитеатре теперь преимущественно были устремлены к пирамиде, я заключил, что на ней находятся немаловажные особы, какие-то сановники, а может быть, и здешние правители. Вспомнив, что учтивость и хорошие манеры никогда меня не подводили, я приблизился к левой стеклянной стене, отвесил этим троим глубокий поклон - с выставленной ногой и надлежащими взмахами правой руки, хоть и без шляпы в ней; не уверен, что у нагого это выглядело слишком уж изящно, но что оставалось делать! Затем распрямился и обратился к сановникам с речью. Я сказал, что благодарен от всей души за мое спасение и рад буду отплатить за это услугами, какими только смогу, что родом я из могучей и просвещенной державы, которая имеет много заморских владений и охотно установит отношения с данной территорией; а сейчас я желал бы, чтобы меня выпустили из этой комнаты, вернули одежду и дали поесть. Последние просьбы я подкрепил красноречивыми жестами. Люлька с худым туземцем и неподвижной дамой в это время приблизилась ко мне. Вряд ли я был понят и даже отчетливо услышан через стекло, но сановники смотрели на меня благосклонно, а один даже кивнул. Во всяком случае мои манеры и внятная речь могли произвести на них впечатление, что я не дикарь.

Внезапно в амфитеатре произошло оживление. Туземцы указывали на меня, переговаривались. Затем зааплодировали, причем аплодисменты явно адресовались тем троим на пирамиде: они довольно кланялись. До сих пор я так самозабвенно рассматривал прозрачников, что не задумывался над тем, какое впечатление произвожу на них сам - своим телом, кожей, осанкой, лицом. А оно тоже должно быть изрядным, все-таки белый человек не такой частый гость в этих широтах. И чего это они возбудились, указывают на меня - будто только увидели, а не рассматривают добрый час?

Я подошел к зеркалам, образующим левый угол комнаты, взглянул... и едва не грянулся на пол от стыда, отчаяния и ярости. Я был теперь более чем голый, на мне не было кожи!

То есть она сохранилась, я ощутил прошедший по ней, по спине и бокам мороз, чувствовал на ощупь - и в то же время исчезла, растворилась, сделалась прозрачной. Моя белая кожа, признак европейца, признак расы! Я стоял перед зеркалом как освежеванный, весь в багровых мышцах, которые около суставов переходили в белую бахрому соединительной ткани и в тяжи сухожилий. Нетрудно было угадать, что произойдет дальше. Так вот для чего меня вчера кололи, впрыскивали что-то в тело: меня хотят сделать прозрачником, таким же, как и они все. И зачем мне вчера не дали умереть спокойно?!

Шатаясь, я дошел до топчана, рухнул на него ниц. При этом в левой руке, которуя я нерасчетливо выставил для опоры, что-то снова хрустнуло - и от сильной боли я потерял сознание.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Автор становится прозрачным. Его размышления о покровах и скрытности. Он исправляет себе перелом. Опрометчивый поступок. Первый контакт

Вероятно, я довольно долго пролежал в беспамятстве: когда очнулся, солнце уже не грело мою спину, ушло за крышу. Но и придя в себя, я счел за лучшее лежать; чтобы обдумать ситуацию, это было удобней, чем маячить перед глазами у всех. Тем более, что я знал, каким теперь предстану перед туземцами...

Этот ужас, отчаяние... что, собственно, случилось? Все мое при мне, если не считать одежды. Я жив, на пути к выздоровлению (хотя вчера уже примирился с гибелью), в сравнительной безопасности. Почему же -чувствую себя так, будто меня непоправимо изуродовали?

Потому что я, хоть и медик, но человек своей среды и своего времени. Скелет для нас символ смерти, тлена и праха, а уж потом каркас тела, опора его и учебное пособие. Вид внутренностей - тоже признак либо смерти (вскрытие), либо страшной зияющей раны, от которой недалеко до смерти. (Прибавим сюда и постоянные впечатления от потрохов рыб, кур, уток, поросят - всей разделываемой на кухне живности.) Да еще многовековые старания святой церкви, коя протестует против "пролития крови" и хирургических операций, против анатомических исследований - против всего, покушающегося на идею божественного происхождения человека, идею, которой мы охотно следуем и без усилий святош: конечно же, мы не такие, как прочие твари. Да, внутренности у нас есть - но их существование неприлично.

Несколько приличней нагая натура. Церковь и за нее по головке не гладила, низвергала и разбивала античные скульптуры. Но художники приноравливались, запечатлевали на полотнах натурщиков и натурщиц в виде библейских святых: распятые Христы, Марии Магдалины, святые Инессы, прикрытые только волосами, побиваемые камнями святые же Себастьяны, искушающие Иосифов Вирсавии, искушаемый святой Иероним... и прочая, и прочая. Если отвлечься от казенно-постных сюжетов, то сутью всех картин было одно: утверждение облика человека. Именно с обнаженной натурой связаны художественные каноны красоты тела, классические пропорции.

Но это в искусстве, коего обычная жизнь всегда пошлей. В ней приличен и красив Человек Одетый. Хорошо одетый. Именно он и есть гомо сапиэнс. К тому же можно скрыть изъяны телосложения, с помощью тканей, стеганой ваты, каблуков, шнуровки и т. п. повыгодней подать себя. Я оскорблен (и даже напуган) неприличием того, что сделали с собой туземцы и что они делают со мной. Но чем, скажите, приличней все эти ватные груди и плечи, засупоненные в тугие корсеты вялые животы или ватные валики, подкладываемые дамами под юбку, чтобы соблазнительно выпятить свой невоодушевляюще плоский зад! Я уже не говорю о подкрашивании и оштукатуривании лиц. Да и у мужчин... Какое громадное значение, к примеру, мы придаем своим волосам - и какое значение вслед за нами им придают портретисты и романисты, как старательно они выписывают и описывают наши шевелюры, прически, усы, бороды, баки, брови! Чем, скажите, волосы на голове для выявления индивидуальности нашей важней тех, что растут под мышками, на груди или в паху? Взял и сбрил: внешность изменилась, а суть?

Покровы защищают нас от стихий? О да: нижнее белье - от воздействия на кожу верхнего платья, дом или экипаж с лакеем на запятках - от воздействия сырости на верхнее платье. Для защиты от стихий так много всего не надо.

Мы лжем своим видом не меньше, чем словами. Скрытничаем в одном, выпячиваем сверх меры другое. Изо дня в день, из века в век. И так привыкли, что остаться без прикрытия - одеждой, волосами или хотя бы непрозрачностью тела - для нас катастрофа. И для меня тоже? Ведь я-то знаю, что главное в нас - внутри, а не кожа и не румянец на ней. Почему же это должно быть скрыто? Что красивее - внешность или внутренность?

...Был такой Леонардо да Винчи, флорентиец, известный картинами и фресками. В Виндзорской библиотеке хранятся кипы его анатомических рисунков; они, безусловно, всегда будут менее популярны, чем "Мона Лиза" или "Тайная вечеря", но я их рассматривал подолгу. И не только из профессионального любопытства: там даже рисунок распиленного пополам черепа наводит на размышления о смысле и красе живого. Картины Леонардо, где выписано внешнее, будут жить долго именно потому, что он хорошо знал и внутреннее.

И то, и другое - прекрасно, если в этом есть правда, есть жизнь, есть мысль.

...И вот люди, у которых все пошло в другую сторону: их "внешность" суть внутренность. И ведь похоже, что не от природы это, а сами делают свое тело прозрачным. (Качество для живой ткани, кстати, не такое и диковинное: медузы прозрачны, улитки, некоторые морские рыбы; да и у нас в тонких местах тело просвечивает, особенно у детей). Ну, не без того, что климат здесь благодатный, тропический, одежды не слишком нужны. У них из этого всего возникли свои нормы общежития, приличия, представления о человеческой красоте... лучше или хуже наших? В одном отношении должны быть лучше: меньше возможности лгать своим видом, меньше скрытности, (боюсь, что это слишком хорошо и для меня самого,- но куда денешься!..) И - это интересно.

Эти сумбурные мысли были хороши тем, что дали мне мужество подняться. Я сел на топчане, стараясь не обеспокоить левую руку. Туземцев в амфитеатре поубавилось; многие приветствовали меня поднятием руки - теперь я был им свой. Люлька с худым мужчиной и полной дамой (которая все так же стояла спиной ко мне) висела перед домом.

Я подошел к зеркалам в углу. И - как ни убедительны доводы рассудка, но чувствам не прикажешь,- после первого взгляда на себя зажмурился; это было бессмысленно, ибо и сквозь веки я теперь видел, только искаженно. "Что же они со мной сделали?! Что от меня осталось?!.."

Раскрыл глаза, принялся смотреть - что.

Из внешнего - только волосы: отросшие за время скитаний темные пряди, щетина усов и бородки, брови; все они видны с корнями, не касающимися костей черепа. Еще глаза, синие радужницы с черными зрачками на белых глазных яблоках, которые свободно парят в глазницах. И зубы - все тридцать два на виду: по четыре крепких белых резца сверху и снизу, по паре клыков и по десятку коренных. Я обычно гордился тем, что, несмотря на трудную жизнь, у меня целы и крепки все зубы,- но сейчас был не прочь, если бы их оказалось поменьше.

Вот и все черты, которые я могу признать своими. А в остальном я не я и плоть не моя.

...Нос, мой прямой, правильный нос с четко вырезанными удлиненными ноздрями и умеренной высокой горбинкой, нос, который делал мое лицо мужественным и привлекательным, которым я любовался, бреясь по утрам,- где он?! На месте его постыдный черный провал, как у сифилитика, а сверху короткий костный выступ, разделенный трещинкой-швом. Потрогал - есть, повернул голову - что-то чуть обрисовалось, обозначилось переливом света и искажением контуров провала. Но это же не то!

А уши? Вместо красивых, прилегающих к черепу ушных раковин с короткими мочками - чутошные блики - переливы света да несколько прожилок у височных костей. И все?..

(Читатель поморщится: то размышлял на нескольких страницах, теперь вертится перед зеркалом, как кокетка... а где действие?! Какое вам еще, к едреной бабушке, действие, уважаемый читатель? Должен же я разобраться в своем имуществе. Случись такое с вами, вы бы дольше торчали у зеркала.)

Словом, хорош. "Веселый Роджер", прямо хоть на пиратский флаг.

Для полноты впечатления сложил крестом перед грудью прозрачные руки - и левая сразу напомнила о себе толчком боли. Что у меня там? Рука просматривается насквозь: лучевая и локтевая кости, вена, артерия, сухожилия... только в больном месте все мутное, будто в розовом тумане. Ага, вон что: скрытый перелом лучевой вблизи локтя, косой разлом, верхняя и нижня части кости разошлись, между ними просвет.

Приблизил левое предплечье к зеркалу так, чтобы видеть все с двух позиций, стиснул зубы - и правой рукой (не обращая внимания на то, что вместо пальцев видны одни фаланги) свел обломки точно, излом в излом. На лбу, на незримой коже, от боли выступил пот. Но сразу стало легче: попал. Хотел бы я всегда так вправлять переломы!

Шум за стеклами. Оглянулся: мне аплодируют, некоторые подняли большие пальцы. Оценили, смотри-ка!

От этой операции я ослабел. Вернулся к топчану, сел. Меня сейчас мало занимало то, что я - зрелище для прозрачников. Оглядел комнату и понял, что, пока я лежал в беспамятстве, в ней побывали: угол возле глухой стены был отгорожен бамбуковыми ширмочками. Подошел, заглянул - что там?

Стульчак из досок, под ним посудина с крышкой и одной ручкой... как мило с их стороны. Рядом сиденье, во всем похожее на стульчак, только без дыры; на нем три такие же посудины с одной ручкой, но меньших размеров. Поднял крышки: в одной нечто вроде супа с кусочками овощей и мяса, в другой - отварной рис с какими-то мелкими фруктами, в третьей - комки душистого поджаренного теста. От вида и запаха пищи у меня даже в голове помутилось: наконец-то! Зацепил здоровой рукой сразу две кастрюльки, отнес на топчан, сбегал за третьей, сел и принялся поглощать рис и выловленные из супа куски мяса, запивая бульоном и заедая пончиками. Сначала даже челюсти сводило от голода.

В увлечении я совсем забыл о туземцах, но после нескольких глотков спиной почувствовал: что-то не так! Оглянулся: люлька исчезла, зрители поднимались со ступенек, удалялись вверх. К лицам некоторых настолько прилила кровь, что я увидел - едва ли не единственный раз - их внешние черты. Очертания были промежуточными между европейскими и азиатскими и у всех выражали негодование. Негодование цвета зреющего помидора. С пирамиды поспешно спускался "сановник" с папкой.

...Откуда мне было знать, что сейчас я совершаю неприличный поступок и невозвратимо роняю себя в глазах тикитаков. Конечно, не будь я так смертельно голоден, то все-таки задумался бы, почему еду мне оставили за ширмой и рядом со стульчаком. Я подумал бы и о том, что поскольку прилична прозрачность, то должно быть неприличным все непрозрачное в теле, чужеродное, как отторгаемое, так и усвояемое. Прилично ли выглядит наполненная экскрементами прямая кишка? Но ведь подобная картина получается в верхней части тела при питании, в пищеводе и желудке. Ни один тикитак не позволит себе показаться на людях как с непереваренной пищей в желудке и кишечнике, так и с неопорожненными нижними кишками; исключения допускаются только для младенцев. (Иное дело тогда, когда пищеварительная система используется для украшения, но об этом я расскажу особо.)

Боюсь, что этому своему промаху - наряду с так и оставшимся непрозрачным скелетом - я и обязан кличке "Демихом Гули"- получеловек Гули; от нее я не избавился до самого конца. Животные оба действия, и питание, и испражнение, совершают открыто; подлинно разумные люди (то есть тикитаки) скрывают от посторонних глаз; существо же, которое одно совершает скрытно, а другое нет,- получеловек. Логика есть. К тому же я, изголодавшись, накинулся на пищу с животной жадностью, жрал... Так и пошло.

"Сановник" с папкой ворвался в комнату, быстро переместил ширмы к топчану, чтобы они заслонили меня от стеклянных стен, погрозил мне рукой и исчез, защелкнув дверь. Я только успел разглядеть, что он невысок и широк в кости. (Очень скоро я узнал, что трое на пирамиде были вовсе не сановники, а простые медики, проводившие эксперимент со мной, пробу на прозрачность. А этот, ворвавшийся" Имельдин, стал моим опекуном, другом-приятелем, а затем и родственником. Сановники же и городская элита как раз и сидели в первых рядах.)

Как бы там ни было, я очистил все три посудины и почувствовал себя бодрее; жизнь продолжалась. То, что в амфитеатре поубавилось зрителей, мне тоже пришлось по душе: надоели. Я вернулся к зеркалам - осматривать себя, привыкать к новому виду.

...Да, теперь я непохож на себя и похож на них: прежде всего замечается скелет, размытые алые пятна печени и пульсирующего сердца, полосы крупных сосудов - всюду парами, артерии и вены. Выделяется наполненный пищей желудок - прежде он был почти не заметен. Все оплетено ветвящимися до полной неразличимости нитями капилляров и тонкой сетью белых нервов. Мышцы же, соединительные хрящи, стенки извилистых кишок, перепонка диафрагмы - прозрачны, как вода, лишь преломляют-искажают контуры того, что за ними.

Кстати, почему так? Надо подумать... Меня кололи под мышками и в паху, туда вводили эту дурманящую жидкость, а не в вены. Похоже, что они в лимфатические узлы ее вводили, в ту систему тканевой жидкости в нас, что век назад открыл итальянец Бартолини. "В "бартолиниевы узлы". Поэтому и опрозрачнились ткани, более других богатые лимфой. Поэтому же выделяются кости, нервы и сухожилия.

Скелет мой выглядит контрастней, чем у туземцев, все кости непрозрачны, без намеков на янтарь; видимо, не сразу это достигается. В остальном же - крупный, хорошо сложенный мужской костяк. Прекрасно сохранившийся, как сказал бы тот старьевщик с Риджент-стрит, у которого мы студентами вскладчину покупали такие по цене от двух до двух с половиной гиней; женские шли дороже - от трех. Только этот еще неважно отпрепарирован, у суставов бахрома и обрывки тяжей-сухожилий,- их полагается срезать.

Я поймал себя на этих профессиональных мыслях, потер лоб: о чем я, ведь это же мой скелет, основа моего нынешнего облика! И он живой, ибо я жив. Его (мои!) сухожилия держат невидимые мышцы. Качнулся, подбоченился, отставил ногу... все выглядело так страшно, что снова мороз прогулялся по незримой коже: оживший препарируемый мертвец сбежал из анатомического театра и рассматривает себя в зеркало.

Ничего, спокойно, все мое - со мной, никуда не делось.

...И легкие видны не сами по себе, а лишь густой сетью мелких сосудов, оплетающих две полости под реберной решеткой. Поскольку же и сосуды заметны лишь по наполнению их кровью, то эти сетчатые полости будто мерцают в такт с ударами сердца: то есть, то нет (У курившего прозрачника из первого ряда легкие обозначались по-настоящему... не начать ли курить?) Сделал несколько глубоких вдохов: ребра приподнимались и раздавались в бока, затем опадали, сетка сосудов на легких тоже расширялась и съеживалась - и нитяные потоки крови в них стали ярче. Вот оно как!

А какова теперь мимика, движения лица, выражающие мои чувства? Например, удивление: поднять брови, расширить глаза. Худо дело: брови-то поднялись, но из-за невидимости морщин на прозрачной коже движение смазалось; а глаза и без того раскрыты до состояния крайнего изумления. Не лицом здесь, видимо, выражают это чувство... Но хоть улыбка-то должна действовать, как же без улыбки! Щедро растянул незримые губы. Ага, кое-что есть: под собравшимися на прозрачных щеках складками крупнее - вроде как под увеличительными стеклами - выделились коренные зубы, резцы же и клыки стали чуть меньше. А если насупиться? Сжал и свел губы: боковые зубы уменьшились; в этом было что-то даже угрожающее. М-да... Что ж, надо запомнить, буду знать, кто сердится, кто расположен ко мне.

Ссадины и ушибы на моей коже оставались заметны, но будто парили над костями; ткани тела под ними, воспаленные и опухшие, оказывались мутнее и розовее, чем в иных местах. Значит, понял я, по-настоящему прозрачна может быть только здоровая живая ткань...

Не буду далее утомлять читателя описанием того, как я проникал в свое "инто", в свой внутренний облик. Зачем ему, в самом деле, знать о качествах, которые он вряд ли когда-нибудь приобретет,- растравлять себе душу?.. Перейдем лучше к повествованию, к описанию действий.

День клонился к вечеру, амфитеатр обезлюдел. Трое с папками спустились со своего пьедестала, вошли в комнату и обступили меня. Не стану уверять, что я не испугался: все-таки трое на одного, а я к тому еще нездоров, с перебитой рукой. Наверно, они это заметили, да и как не заметить: зачастило сердце, все внутри напряглось. Один туземец мягко взял меня за правую руку, другой положил прозрачную, но теплую ладонь на плечо, третий - уже знакомый мне коротыш - приставил руку к области, моего сердца и сказал спокойно:

- А тик-так, тик-так, тик-так, бжжиии...

- А тик-так, тик-так, тик-так, бжжжии...- подхватили двое других.

Я и сам, стремясь подладиться, хотел повторить эту фразу, но у меня вышло только: "А!.."- вместо остального зубы выбили дробь. (Теперь я вспоминаю об этом с улыбкой: скелетами пугают, а видел ли кто скелет, у которого челюсти от страха ходят ходуном? Но это теперь...)

Не сразу я понял, что их "тик-так" идет в ритме моих сердебиений. Постепенно они замедляли темп - и мое сердце подчинялось ритму этой фразы! За минуту они свели частоту моего пульса к норме, я успокоился. А затем увидел, что сердца у всех нас четверых бьются одинаково! В один миг сокращаются, начиная с краев, выталкивают кровь вверх и вниз, в артерии, в один миг расслабляются. Никогда я не переживал ничего подобного: я не знал еще ни слова на языке этих людей, ни их имен, минуту назад опасался их, а сейчас испытывал к ним безграничное доверие, чуть ли не родство душ.

Такова сила этой фразы и ритуального приема (возможного, понятно, только у тикитаков). Потом я узнал, что с него у туземцев начинаются любые серьезные общения: беседы, проповеди, обсуждения. А если посреди них возникают споры, разногласия или иная сумятица, прием повторяется до успокоения и взаимопонимания.

После этого медики подвергли меня процедуре, в которой, как мне показалось, сильно злоупотребили моим доверием: повалили на топчан и принялись, поворачивая и переворачивая, сильно щипать в разных местах - с вывертом. Действовали они увлеченно, указывали друг другу места, где надо щипнуть, спешили опередить один другого, толкались, чуть ли не ссорились. Некоторым местам досталось по два-три пребольных щипка. Я чувствовал себя вряд ли лучше, чем во время той атаки акул, едва сдерживался, чтобы не заорать, не вскочить.

Покончив в этим, все трое принялись поглаживать меня, успокаивать той же фразой: "А тик-так, тик-так, тик-так, бжжиии..."- и замедлили ею мои ритмы настолько, что я расслабился, почувствовал сонливость - и уснул.

Утром следующего дня я проснулся здоровым, без жара и хрипов в легких. Исчезли ссадины на теле. Даже лучевая кость в месте сведенного мною перелома уже обволоклась белесым мозолистым телом - признаком надежного срастания. Таковы были эти щипки.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Автора предъявляют академической комиссии. Он поселяется у опекуна. Дерево тиквойя и его плоды. Семейная жизнь автора. Проблема тикитанто. Внутренний монолог тещи и пояснения к нему

Этим утром я был представлен (или, может быть, точнее - предъявлен?) авторитетной комиссии. Коротыш Имельдин, который хлопотал около меня более других, явился первым, придирчиво осмотрел меня, повелительным жестом отправил за ширму на стульчак, чтобы -я выглядел прилично к приходу высоких гостей. Затем двое его коллег ввели в комнату четырех тикитаков разного роста. сложения и внутреннего вида, которых - помимо папок в руках - объединял один признак: полное отсутствие волос на черепе, благодаря чему были видны все извилины из"мозгов. Позже я узнал, что это были академики.

Ученые поставили меня у стеклянной стены так, чтобы лучи восходящего солнца просвечивали мое тело, долго рассматривали. поворачивая то одним боком, то другим, указывали друг другу на различные подробности моего строения. При этом они живо переговаривались - и не только словами и жестами, но и, на что я обратил внимание, игрой внутренностей. Медики, когда академики обращались к ним с вопросами, отвечали кратко и почтительно.

Как мне впоследствии рассказал Имельдин, комиссия признала, что пробу на прозрачность я прошел удовлетворительно; во всяком случае явно лучше своего предшественника. (Этот "предшественник", тоже выброшенный сюда океаном, какой-то бедолага, сделавшись прозрачным, просто впал в буйное помешательство; его на веревках отвели к берегу, и он вплавь бросился прочь .от острова - конечно, далеко не уплыл.) За самостоятельное исправление перелома мне можно было бы поставить и "хор.", то есть признать близким по развитию к тикитакам, но выходка с питанием все испортила. Кроме того, прискорбно, что мой скелет и череп остались непрозрачные: неясно, сколько у меня извилин, да и есть ли они. Внешне я выгляжу довольно цивилизованно, обладаю началами речи и нормальным "инто"- диалог со мной возможен. Постановили: отдать под опеку Имельдину для обучения языку и введения в курс здешней жизни. Дальнейшая судьба демихома будет зависеть от его успехов.

После этого я в сопровождении опекуна покинул демонстрационный павильон. Мы поднялись по амфитеатру и направились в верхнюю часть города, к нему домой. По мощеным, обсаженным деревьями улицам сновали тикитаки и тикитакитянки - кто с папкой в руке, кто с сумкой через плечо; некоторые проезжали на лошадях. Иные курили - и легкие их затемнялись красиво клубящимся синим или зеленым дымом. Вместо тени все отбрасывали причудливые радужные ореолы. Около домов играли почти прозрачные дети. Фасады зданий блестели от обилия встроенных зеркал; многие тикитаки останавливались перед ними. В двух местах я заметил за домами высокие ажурные башни, шпили которых были увенчаны чашами из мозаично составленных зеркал; вероятно, это были храмы.

Я ни о чем не мог спросить, только глядел во все глаза. Самого же меня сегодня никто не замечал; лишь некоторые встречные задерживали взгляд на моем странно темном скелете. Да и спутник мой, находившийся вчера в центре внимания, за весь путь раскланялся с двумя или тремя знакомцами.

Имельдин превосходил меня по возрасту, уже перевалил за середину жизни. Как я говорил, он был медик, по его словам, лучший медик страны; однако если учесть, что на острове их не насчитывалось и десятка, то вряд ли это была большая высота. Профессия вымирала из-за отсутствия больных, отсутствия практики. (Поэтому они вчера так и теснили друг друга, пользуя меня щипками с вывертом, методом, родственным иглоукалыванию: каждый хотел попрактиковаться.) Взрослые островитяне не болеют - кроме одряхления и уменьшения прозрачности в глубокой старости; но таких и не лечат. Детские возрастные заболевания своих отпрысков родители обычно устраняют сами или с помощью учителей. Медики же находят применение своим знаниям в разных побочных промыслах, например, исполняют заказы на внутреннее декорирование - но и те перепадают нечасто.

Все это, как и многое другое, рассказал мне мой опекун, как только я немного усвоил тикитанто, точнее, его начальную внешнюю ступень: слова и фразы. Я слушал его с сочувствием: мы были коллегами, да и разве не в таком же упадке, хоть и по иным причинам, пребывала в Европе благородная профессия хирурга - патент на нее за умеренную цену мог купить любой невежественный цирюльник или банщик. А здесь, выходит, квалифицированнейшие медики, чтобы заработать на жизнь, становятся... цирюльниками!

Чем ближе к окраине, тем мельче становились дома, реже попадались зеркала на их фасадах или стенах. Здания здесь были сплошь одноэтажные, только с округлой надстройкой - не то башенкой, не то мезонином. Дом Имельдина находился в самом конце улицы, далее поднимался в гору лес; выглядел он так же скромно - одноэтажный, с мезонином. Мебели внутри было мало, что, впрочем, соответствует общему стилю у тикитаков: топчаны, табуреты, редко стулья и почти никогда кресла; последние я видел только во дворце. Но мало было и зеркал, всего по два-три в каждой комнате (и ни одного на фасаде дома), а это уже признак бедности.

Когда мы вошли, произошел приятный эпизод: дочь медика Аганита, молодая девушка, находилась, против обыкновения, не у себя в мезонине, а в гостиной, прихорашивалась перед самым большим зеркалом. При появлении отца в сопровождении рослого и несколько странного по виду незнакомца она растерялась, отчаянно смутилась и вся покраснела. Прилив крови к коже как бы одел ее в розовое и просвечивающее девичье тело. Это было прекрасно. Такой она и убежала к себе наверх.

Жена моего опекуна Барбарита, сорокалетняя дама, пышность форм которой увеличивала выразительность ее "инто", хлопотала по хозяйству во дворе. При виде нас она тыльной стороной ладони откинула темные волосы со лба, повернула голову в мою сторону, кивнула с поджатыми губами (это я понял по величине ее передних зубов) и продолжала задавать корм теленку и гусям, обыкновенному пегому теленку и обычным серым гусям, в отгороженном уголке двора. Видно было, что мое появление ее не слишком обрадовало.

После нашего прихода Имельдин первым делом уложил меня в своей комнате на топчан и снова ввел под мышки и в область паха сок зрелых плодов тиквойи, который и делает живые ткани прозрачными. Этот чуть дурманящий и ароматно пахнущий сок - тиктакол - по виду похож на подсиненную воду. Он наполняет ячейки плода, по форме и цвету подобного перцу, но заканчивающегося внизу острием - вроде колючки акации, но полым внутри. Медик лезвием аккуратно срезал наискось кончик колючки - получилась полая игла. Ее он вводил мне в лимфатический узел и осторожно выжимал плод.

Такие операции он и далее совершал надо мной ежедневно, расходуя за раз от четырех до шести плодов - в зависимости от их размеров. Себе тикитаки для поддержания прозрачности обычно вводят тиктакол раз в неделю, строго по фазам луны: в I четверть, в полнолуние, в III четверть и в новолуние. Кроме того, они делают себе дополнительные инъекции для различных целей. Так, перед выходом в город - по делам, в гости или на свидание - приличия требуют осветлить интимные места (а у женщин - также и груди) до практически полной невидимости; это как бы одевание наоборот.

(На этот счет у тикитаков строго, никакой святоша не смог бы придраться, что их облик возбуждает нечестивые мысли и низменные чувства. Дело облегчается еще и тем, что как раз в этих местах наиболее густа сеть лимфатических сосудов. И в то же время нравящиеся друг другу мужчина и женщина всегда могут обозначить такие места и органы чуточным кратким приливом крови к ним; это тоже считается приличным.)

Дерево тиквойя, которому жители острова обязаны как своими качествами, так и вытекающими из них благами, считается у них священным. Оно имеет толстый ствол с плотной бурой корой, на высоте человеческого роста переходящий в многоветвистую крону. Листья тиквойи жесткие и блестящие, как и у большинства вечнозеленых растений, по пять на одном черенке. Цветет и плодоносит оно круглый год. Бело-розовые мелкие цветы со слабым запахом, тоже чуть дурманящим, собраны в торчащие свечами соцветия:

каждый цветок дает завязь, но большинство плодов опадает зелеными, на грозди созревают два-три, а то и один - правда, крупный.

Я не встречал в иных местах подобных деревьев. Здесь же они растут повсеместно - рощами или по отдельности; во дворе Имельдина росли две тиквойи. Ни один островитянин не уклонится от обязанности окопать, полить, опрыскать окрестные тиквойи, поставить подпорки под отяжелевшие ветки, огородить молодые деревца от скота.

- Значит, если не вводить себе тиктакол, станешь норм... то есть, я хочу сказать, утратишь прозрачность?- спросил я как-то своего опекуна.

- Вероятно, да,- ответил он.

- Почему "вероятно", разве не бывает желающих? Вопрос вызвал у Имельдина иронические переливы в области шеи и легкое покраснение боковой части мозга, признак изумления.

- А у вас много бывает желающих стать больными, дураками и изгоями?

Познакомившись с жизнью тикитаков, я понял, насколько нелеп был мой вопрос. Но сам факт того, что от прозрачности в случае чего нетрудно избавиться, меня не огорчал.

...Сейчас, когда я пишу этот отчет, каждая строка его, каждое воспоминание вызывают у меня тоску о Тикитакии, утерянной навсегда. А тогда, что скрывать, я тосковал о привычной для меня (нормальной, как мне казалось) жизни. Ностальгия по штанам и белой коже.

Эта же ностальгия подвигла меня на действия в отношении Аганиты. Мне запомнилось, как она при моем первом появлении от смущения "оделась" в тело, захотелось еще разок увидеть ее такой. Случай скоро представился: выйдя из своей комнаты в гостиную, я снова застал Аганиту у зеркал (что и как может прихорашивать в своем "инто" молоденькая девушка, я тогда еще не понимал). При виде меня она воскликнула: "Аххх!.."- прекрасно порозовела-обрисовалась и не спеша направилась к себе. Я стоял, не в силах вымолвить слово.

Это "Аххх!.." повторилось несколько дней спустя, потом еще... Вот так и получилось, что Аганита теперь ждет ребенка. От меня. Нагому мужчине, к тому же долго воздерживавшемуся, в некоторых случаях бывает невозможно совладать с собой. Впрочем, Агни, моя Агата, впоследствии призналась, что и сама хотела, чтобы я ее еще разок смутил.

Увы, как это бывает со всеми женщинами, она скоро перестала смущаться и краснеть - и тем утратила для меня немалую долю привлекательности. Особенно трудно было по утрам, когда, пробудившись от снов (а надо ли говорить о том, что все они были из моей прежней жизни!), я видел рядом нечто такое, что и присниться не может. Я урезонивал себя, что и сам выгляжу не лучше, что видеть - это еще далеко не все, в данном случае даже и не главное. И постепенно я действительно понял и оценил подлинную красу своей любимой.

...В детстве у меня была игрушка "венецианский шарик". Матовый стеклянный шарик, приятный на вид; но если его опустить в воду, то поверхность исчезала и под ней открывались многокрасочные витые фигуры, таинственные цветы. Моя Агата была подобна этому шару. Другую такую я уже не встречу.

Не скрою, что происшедшее между нами осложнило мое пребывание в доме Имельдина. Дело в том, что я - в полном соответствии с известной поговоркой - преуспел раньше, чем выучил язык тикитаков в достаточной степени, чтобы объясниться с родителя ми, сообщить о своих серьезных намерениях - короче, попросить руки Аганиты. Между тем тех месяцев, после которых становится заметной беременность обычных женщин, в запасе не было: все стало явным в первую же неделю. Сам опекун отнесся к факту спокойно, даже, как мне показалось, был доволен. Но моя будущая теща, достопочтенная Барбарита, просто рвала и метала.

Проблема освоения тикитанто состояла в том, что язык, который во рту, а равно и гортань, губы, носовая полость,- играют в нем далеко не главную роль. Поэтому мне, знавшему многие европейские языки, а кроме них, и язык лилипутов, бробдингнежи, лапутянский и весьма трудный в произношении язык гуигнгнмов, здесь пришлось столкнуться с трудностями, преодолеть которые я так и не смог. С помощью Имельдина, а затем и Агаты я усвоил только внешнее тикитанто - то, что мы обычно называем языком: слова, фразы, речь. Но на острове это лишь официальный язык, способ общения, при котором не обязательно видеть того, с кем общаешься: язык статей, служебной переписки, официальных записей. Человек, который пытается так объясниться с другими, особого доверия не вызывает (как и у нас не вызовет доверия человек, изъясняющийся в обиходе языком газет или научных монографий).

Подлинное же общение, общение-взаимопонимание идет у островитян на внутреннем тикитанто, в основе которого лежит, с одной стороны, простой тезис "лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать", а с другой - прекрасное владение своими внутренностями. Способность эта у тикитаков такая же врожденная, как у нас способность к речи, да еще оно развивается в школе и обогащается в последующей жизни.

Понять, насколько этот внутренний язык богаче внешнего, нетрудно, если вспомнить, что звуковую речь делают сокращения мышц языка и гортани - всего-навсего. Сопоставьте это с тем, что наблюдаемы и несут свою информацию все движения легких при этом (выдох верхушками, серединой или самой глубиной их, больше правым или больше левым и т. п.), все колебания диафрагмы, все меняющиеся распределения крови по тканям, дающие их окраску и темп этих изменений; что важно, под каким углом - с точностью до градуса - собеседник видит органы общающегося с ним, их расслабленность, подтянутость или поджатость (то самое выражение их, о котором я поминал); прибавьте еще и то, что выделения секретов из желез дают зримую окраску чувствам собеседников (зависть, например, зеленого цвета - от желчи); учтите и то, что все эти внутренние образы сменяют друг друга с удобной для ваших глаз быстротой,- и вы поймете, что слова и фразы ничто перед этой информацией.

Особенно красноречивы легкие, диафрагма и картины распределения покраснений в мозгу; по последним вообще можно понять, о чем человек думает и что собирается делать.

Понимать сей язык внутренностей я более-менее научился. Но когда сам пытался выразить на нем хоть что-то, то, как ни упражнялся перед зеркалами, как ни копировал своего наставника, все выходило невразумительно и фальшиво. Видимо, с этим надо родиться. Кончилось тем, что Имельдин сказал мне:

- Знаешь, научи-ка ты лучше меня английскому! Вслед за ним моим языком овладела и Агата. И впоследствии, когда я, корчась и тужась, пытался изобразить им что-нибудь на внутреннем тикитанто, то в ответ всегда слышал фразу на родном языке:

- А теперь объясни, что ты хотел сказать.

Но вершиной общения является даже и не это, а - женское тикитанто. В силу темперамента тикитакитянок, а также отменного владения ими своими оптическими свойствами (о чем рассказ впереди) им звуковая речь вообще практически не нужна.

Мне однажды довелось быть нечаянным свидетелем получасовой перепалки между Имельдином и Барбаритой, в которой не было произнесено ни слова. Впрочем, перепалка - это, пожалуй, не совсем точно: в основном выступала Барбарита, а опекун лишь пытался вставить в ее монолог реплики. Дело происходило во дворе под вечер, я наблюдал за сценой из окна нашего с Агатой мезонина; Имельдин меня не видел, а достопочтенная, хорошо освещенная заходящим солнцем теща если и заметила, то, видимо, была уверена, что недотепа-чужестранец все равно ничего не поймет. Она вообще ставила меня невысоко.

Пышность прозрачных телес Барбариты делала возникающие в ней внутренние образы-фразы настолько выразительными, что, переводя их в слова, я вынужден злоупотребить восклицательными знаками.

"...А ведь предостерегала меня моя покойная матушка, чтобы я не выходила за медика, просила и плакала! Дурочка была легкомысленная, вроде Аганиты! Ды и ты был тогда куда как мил, тонкий, звонкий и прозрачный, могла ли я устоять! Теперь не тонкий и не звонкий, а ума (трепетное покраснение в лобной части мозга) сколько было, столько и осталось, если не убавилось! Все мечешься, мечтаешь, ловишь удачу, ходишь с папкой, а лучше бы с сапкой, взял на нашу голову этого Демихома Гули, а он уже и в зятьки пристроился, внука нам смастерил, дурное дело нехитро! (Не решусь пересказать, какими местами и как это было выражено.) Даже лошади у нас нет, ни тебе в город выехать, ни мне, перед соседями стыдно, когда одалживать приходится, да и зеркал у нас меньше, чем у всех! Вон у Баргудинов, напротив, по четыре, по пять в каждой комнатке, все угловые или трюмо, у Адвентиты, хоть она и вдова, чему я начинаю завидовать, тоже много, да все большие, и на фасаде есть... А у нас?! (Трепетные, как всхлип, дрожания диафрагмы и верхушек легких; кишечник под печенью чуть позеленел.) Сам ничего в дом не приносишь, и зятек с тебя пример берет, ему предлагали работу, так нет, видите ли, не по нему, отворотил афедрон, куда там, а ведь две учительские ставки сулили! Достатков никаких, сбережения ничтожны, от Аганиты помощи мало, да и внучонка она скоро нам подарит, доченька моя неудачливая, такая же дурочка, как и я была в молодости... А на что жить будем?! Если так и дальше пойдет, то мне придется идти подрабатывать своей печкой - это при живом-то муже!!!"

Имельдин только стоял перед ней, пытаясь - движениями гортани и пищевода, похожими на глотательные,-подтягиванием и расслаблением живота, короткими вздохами - вставить и свое мнение:

"Да погоди ты, послушай!.. Ну, знаешь!.. Успокойся, ради бога! Ну и ну!.." И лишь когда его жена удалилась, победно переливаясь и блестя в лучах заходящего солнца, произнес одно слово:

- Зараза!

Два места в водопадном монологе достопочтенной Барбариты требуют пояснений. Первое - это о "работе", которую мне предлагали и от которой я якобы "отворотил афедрон" (выражение и само по себе более обидное, чем "отворотил нос", а уж если это показывают!..) Ну, прежде всего панические причитания тещи о малых достатках и "на что жить будем" неоправданы. Судите сами: расходов на одежду никаких, на отопление - столько же; вследствие повышенного самоконтроля пища усваивается организмом тикитака гораздо лучше, чем у темнотиков (так они называют обычных людей),- следовательно, и ее требуется вдвое-втрое меньше.

Имеется усадьба, живность, огород, свои тиквойи;неподалеку - отличные охотничьи угодья. Иметь коня - большая проблема (корма, стойло, уход), чем одолжить его у соседей на поездку. А надрываться из-за лишних зеркал... нет, здесь я целиком на стороне Имельдина. И, кстати же, сам я никогда не чурался сапки, помогал теще на огороде и по хозяйству, брал на себя самую неблагодарную работу на охоте. Но и в этом моего тестя можно понять: папка для тикитакского мужчины куда более престижна, ему следует выглядеть начальником, чиновником или на худой конец специалистом. Да и гонорары за внутреннее декорирование опекун не прогуливал, а приносил домой; другое дело, что они были редки и невелики.

Теперь о приглашении на "работу". Однажды - это было на второй месяц моей жизни на острове - к нам заявились трое мужчин с бутылкой. Я умел уже отличать одни внутренности от других в достаточной мере, чтобы составить представление о человеке (как мы его составляем по лицу, голосу, одежде), и обратил внимание на то, что "инто" всех троих выглядели какими-то образцово-показательными, учебниковыми; прямо для анатомических плакатов. Оказалось., это были учителя по самоведению, основной науке в здешних школах.