Чтение 11–й страницы книги ~Сент-романские воды~

- Я как раз собирался удалиться с этой целью в свою комнату, - ответил граф.

- Я же, - сказал Моубрей, - должен выйти на авансцену и распустить зрителей: они, я вижу, все еще сидят разинув рот и ждут продолжения.

На том они и расстались. Моубрей в костюме герцога Тезея вышел из-за ширмы и объявил об окончании живых картин, которые они имели честь представить перед уважаемым обществом, поблагодарил зрителей за весьма благосклонное отношение к исполнителям и добавил, что если собравшиеся соблаговолят для развлечения с часок погулять по саду, то по истечении этого времени звон колокола призовет их в дом, где им предложена будет закуска. Сообщение это встречено было аплодисментами, которых заслуживает Amhitryo ou l'o die . Гости покинули свои места напротив импровизированной сцены и разбрелись по достаточно обширному саду, ища, чем бы поразвлечься, или стараясь своими силами изобрести для себя развлечения. В последнем им оказала большое содействие музыка, и вскоре пар двенадцать, а то и больше, "закружились в легкой причудливой пляске" (люблю процитировать неизбитую фразу) под звуки "Монимуска".

Прочие гуляли по саду, встречая в конце каждой зеленой аллеи какие-нибудь необычайные маски и заражая других веселым изумлением, которое они сами испытывали. Разнообразие костюмов, непринужденный юмор, проявленный в переодевании теми, кто им обладал, всеобщая готовность испытывать удовольствие и давать его другим, - все это делало маленький маскарад даже более веселым, чем другие развлечения, потребовавшие значительно более основательных и роскошных приготовлений. Содействовал этому также необычный и забавный контраст между фантастическими фигурами, блуждающими по саду, и самим садом - мирным убежищем, которому подстриженные живые изгороди, правильность планировки и старинный облик нескольких фонтанов и искусственных каскадов, где на этот раз хозяин заставил наяд вспомнить свои былые игры, придавали вид необыкновенной простоты и уединенности, так что вся эта сцена, казалось, более соответствовала нравам минувшего, чем нынешнего поколения. Глава 21 ЗАГАДКИ

Ведь танцы, игры, песни, маскарад -

Всегда любви передовой отряд.

"Бесплодные усилия любви"

Герои, скройтесь с омраченной сцены.

Там же

Мистер Тачвуд и неразлучный друг его мистер Каргил бродили в описанной нами веселой толпе, причем первый крайне презрительно критиковал все замеченные им попытки подражать восточным одеяниям и подчеркивал свою собственную удачливость в этом смысле, приветствуя по-арабски или по-персидски проходящих мимо гостей в тюрбанах, а священник, видимо поглощенный какой-то очень важной мыслью, тщетно искал повсюду глазами прекрасную исполнительницу роли Елены. Наконец перед взором его мелькнула знаменитая шаль, по поводу которой приятель его выказал такую ученость, и, отделившись от Тачвуда с совершенно не свойственной ему тревожной стремительностью, он бросился догонять ту, на ком она была надета.

- Ей-богу, - заметил его спутник, - доктор сам не свой! Священнослужитель рехнулся! Духовная особа спятила, дело ясное! И как это, черт побери, он, с трудом находящий дорогу от Клейкема к своему дому, решается без посторонней помощи ринуться в подобный водоворот? С таким же успехом он может рассчитывать пересечь Атлантику без кормчего. Надо мне догнать его, пока не приключилось беды.

Но осуществить это дружеское намерение путешественнику помешала мчавшаяся по аллее толпа, центром которой был капитан Мак-Терк, разносивший двух псевдогорцев за то, что они осмелились снять брюки и заменить их шотландской юбкой, не изучив предварительно гэльского языка. Что истый кельт осыпал обоих несчастных обманщиков насмешками и оскорблениями, понятно было, разумеется, лишь по его тону и выражению лица, но капитан столь явно кипел негодованием, что фигуры в шотландских пледах, два неотесанных парня из некоего большого промышленного города, быстро раскаялись в своей дерзости и теперь старались как можно скорее выбраться из сада, предпочтя лучше отказаться от своей доли угощения, чем претерпеть последствия, к которым мог привести гнев этого Термаганта шотландских гор.

Не успел Тачвуд обойти это препятствие и вновь приняться за поиски священнослужителя, как путь ему снова преградила кучка людей, напоминавших вербовщиков во флот ими предводительствовал сэр Бинго Бинкс, который так силился поестественнее изобразить пьяного боцмана, что действительно казался сильно выпившим, хотя на моряка походил довольно мало. Испустив град проклятий, от которых выбросилась бы на берег целая флотилия плавучих церквей, он призвал Тачвуда пристать, будь он проклят, к его борту, ибо - пусть даже все его старые доски разойдутся по швам - он должен снова пуститься в море, какой бы потрепанной посудиной он ни был. Бодрые клики его больше напоминали возгласы охотника, обнаружившего лисью нору, чем матросское приветствие.

На это Тачвуд тотчас же возразил:

- Всей душой готов пуститься в плаванье, только не под командованием сухопутного моряка. Послушай-ка, братец, а ты знаешь, что из конской упряжи применяется на корабле?

- Ну, ну, нечего дурака валять, старый франт, - ответил сэр Бинго. - На кой черт нужна на корабле конская упряжь? Что мы, на морских коньках ездим, что ли? Полагаю, братец, теперь мы с тобой квиты.

- А ты, отродье пресноводного пескаря, никогда не плававшее дальше Собачьего острова, - отпарировал путешественник, - ты хочешь разыгрывать моряка, а сам никогда не слыхал о бриделе у булиня, о седле бушприта, об уздечке троса, о подпруге для рангоута, о кнуте в подъемном гордене для мелкого такелажа. Вот как можно вывести на чистую воду попрошайку и сберечь шестипенсовик, когда он клянчит у тебя милостыню под личиной безработного матроса. Убирайся-ка подобру-поздорову, а не то констебль отведет всю вашу банду в работный дом.

Это разоблачение расхваставшегося боцмана встречено было всеобщим хохотом, и баронету осталось только отступить, бормоча:

- Будь ты проклят, старый болтун! Вот черт, кто бы подумал, что от этого старого ночного колпака можно услышать столько морских словечек!

За Тачвудом, ставшим теперь центром внимания, увязались два-три бездельника, от которых он постарался избавиться как можно скорее. С нетерпением, отчасти не соответствовавшим его восточному наряду, он разыскивал своего спутника, боясь, как бы с отсутствующим Каргилом не случилось каких-либо неприятностей. Будучи человеком добродушнейшим, мистер Тачвуд отличался в то же время редкой самоуверенностью и весьма склонен был считать, что его присутствие, совет и помощь до крайности необходимы тем, среди кого он живет, и притом не только в чрезвычайных обстоятельствах, но и в самых обычных житейских делах.

Тем временем столь тщетно разыскиваемый им мистер Каргил старался не потерять из виду прекрасную индийскую шаль, служившую для него флагом, который дает знать о присутствии преследуемого корабля. Наконец ему удалось подойти так близко, что он смог взволнованным шепотом произнести:

- Мисс Моубрей, мисс Моубрей, я должен с вами поговорить.

- А что вам нужно от мисс Моубрей? - отозвалась, не поворачивая головы, прелестная девушка, на которой была эта красивая шаль.

- Мне надо сообщить вам одну тайну, очень важную тайну, но место здесь совсем неподходящее. Не отворачивайтесь от меня. Ваше счастье в этой, а может быть, и в будущей жизни зависит от того, выслушаете ли вы меня.

Желая, вероятно, дать ему возможность поговорить с нею наедине, девушка повела его к одной из старомодных, скрытых в самой густой зелени беседок, которые всегда попадаются в таких садах, как сад Шоуз-касла. И, закутавшись в шаль, чтобы хоть немного скрыть лицо, она остановилась прямо против мистера Каргила в полутьме, под куполообразной сенью мощного платана, ожидая обещанного ей сообщения.

- Говорят, - сказал священник настойчиво и торопливо, но тихо, как человек, желающий, чтобы его слышал только тот, к кому он обратился, - говорят, что вы намерены выйти замуж.

- Может быть, вас любезно оповестили также и за кого? - отозвалась девушка столь равнодушным тоном, что это несколько озадачило священника.

- Юная леди, - ответил он торжественным тоном, - даже если бы мне под присягой сообщили о подобном легкомыслии, я бы этому не поверил. Неужто вы забыли, в каком положении сейчас находитесь? Неужто вы забыли, что мое обещание хранить тайну, и без того, может быть, греховное, вовсе не было безусловным? Или, может быть, вы думали, что существо, ведущее такую затворническую жизнь, как я, навсегда умерло для мира, хотя и блуждает по земле? Знайте, юная леди, что если уж я вправду умер для радостей жизни и ее повседневной суеты, я тем более жив, когда речь заходит об исполнении долга.

- Клянусь честью, сэр, если вы не соблаговолите говорить более ясно, я не смогу не только ответить вам, но даже понять вас, - ответила девушка. - Речь ваша слишком серьезна для маскарадной шутки и в то же время недостаточно ясна, чтобы эта серьезность стала мне понятной.

- Это раздражение, мисс Моубрей? - спросил священник еще более взволнованным тоном. - Или, может быть, легкомыслие? Или безумие? Но даже после воспаления мозга мы сохраняем воспоминание о причинах нашей болезни. Полноте, вы должны понимать меня и, несомненно, понимаете, когда я говорю, что не позволю вам совершить величайшее преступление ни ради того, чтобы достичь богатства и высокого положения, ни даже ради того, чтобы стать императрицей. Долг мой для меня ясен. И если я услышу хотя бы слово о вашем брачном союзе с этим графом или кто бы он там ни был, знайте, что я сорву покров тайны, так что ваш брат, и жених, и весь свет узнают о вашем истинном положении и о невозможности для вас заключить союз, на который вы идете - я вынужден это сказать - вопреки законам божеским и человеческим.

- Но, сэр, - ответила девушка не столько с тревогой, сколько в полном изумлении, - вы ведь даже не сказали мзде, какое вам дело до моего замужества и какие доводы вы можете против него выставить.

- Сударыня, - ответил мистер Каргил, - при вашем теперешнем душевном состоянии и в таком окружении я не могу подробнее распространяться на эту тему. Сейчас для нее и время отнюдь не подходящее и - должен это с сожалением отметить - сами вы к ней совершенно не подготовлены. Достаточно того, что вы знаете, на какой скользкой почве стоите. При более подходящем случае я готов, как повелевает мне долг, разъяснить вам всю чудовищность того, что вы, говорят, намереваетесь совершить, разъяснить вам это со всей прямотой, подобающей человеку хотя и скромному, но призванному толковать своим собратьям законы творца. Покамест же я могу не опасаться, что после такого предупреждения вы решитесь на неосторожный шаг.

Сказав это, он отошел от девушки с достоинством, которое придает нам сознание исполненного долга, но в то же время с глубочайшей болью, причиненной ему легкомыслием той, к кому он обратился. Она не пыталась удержать его, но, услыхав приближающиеся голоса в одной из примыкавших к платану аллей, вышла из-под дерева и скрылась в другой аллее.

Священник, направившийся в противоположную сторону, столкнулся лицом к лицу с какой-то шептавшейся и хихикавшей парочкой: при внезапном его появлении эти двое, видимо, сразу переменили тон с довольно фамильярного по отношению друг к другу на более церемонный. Дама была не кто иная, как прекрасная царица амазонок: по всей видимости, она переняла недавнюю склонность Титании к буяну Основе, ибо вела упомянутую нами интимную беседу с последним представителем цеха афинских ткачей, который совершенно преобразился, побывав в только что отведенной ему комнате и приняв более изящный облик испанского кавалера былых времен. Теперь он щеголял в плаще, с пышным пером на шляпе, шпагой, кинжалом и гитарой, одетый так, словно готовился исполнить серенаду под окном своей дамы. Он был в богато расшитом камзоле, и на груди у него, как принадлежность национального костюма, висела шелковая маска, которую можно было сразу надеть, чтобы избежать нескромного взора.

Иногда очень рассеянных людей, вопреки этому их свойству, озаряет внезапное воспоминание, словно солнечный луч, прорвавшийся вдруг сквозь густой туман и ярко осветивший какой-то определенный предмет ландшафта, и тогда они начинают действовать с полной уверенностью и убежденностью. Так бывало и с мистером Каргилом. И вот сейчас, не успел он взглянуть на испанского кавалера, в котором не узнал ни графа Этерингтона, ни хвастуна Основу, как с волнением схватил его за руку кавалер попытался вырваться, но Каргил, не отпуская его, вскричал горячо и вместе с тем торжественно:

- Я рад, что встретился с вами. Небо послало вас сюда в назначенный им час.

- Благодарю вас, сэр, - весьма холодно ответил лорд Этерингтон. - Думаю, что встреча наша доставила радость лишь вам одному, так как я вас что-то не припоминаю.

- Разве имя ваше не Балмер? - спросил священник. - Я знаю, я иногда могу ошибиться... Но я уверен, что вас зовут Балмер.

- Ни я сам, ни восприемники мои об этом и не слыхивали. Полчаса назад меня звали Основой, отсюда, может быть, и произошло все недоразумение, - ответил граф вежливо, но крайне холодно и сдержанно. - Разрешите мне пройти, сэр: мне надо проводить даму.

- В этом нет необходимости, - возразила леди Бинкс. - Предоставляю вам и вашему старому Другу вспоминать былое знакомство, - ему, кажется, нужно вам что-то сказать.

С этими словами дама удалилась, видимо довольная случаем выказать притворное равнодушие к обществу его милости в присутствии человека, застигшего их в момент, когда между ними, казалось, возникала самая пламенная близость.

- Вы задерживаете меня, сэр, - сказал граф Этерингтон мистеру Каргилу. Тот, удивленный и несколько растерявшийся, все еще стоял прямо против молодого дворянина и так близко к нему, что граф не мог бы двинуться дальше, не оттолкнув Каргила. - Я, право же, должен проводить даму, - добавил он, делая еще одну попытку пройти вперед.

- Молодой человек, - сказал мистер Каргил, - вам не удастся обмануть меня. Я уверен, разум мой убеждает меня, что вы действительно Балмер, которого само небо прислало сюда, чтобы преступление было предотвращено.

- А вас, - сказал лорд Этерингтон, - человека, которого, насколько мне подсказывает память, я никогда в жизни не встречал, вас направил сюда сам дьявол, чтобы вызвать скандал.

- Прошу прощения, сэр, - сказал священник, пораженный тем, что граф возражает ему с таким спокойным упорством, - прошу прощения, если ошибся.., то есть если я действительно ошибся.., но это не так.., я уверен, что прав! Та же наружность, та же улыбка.., нет, я не ошибся. Вы - Вэлентайн Балмер, которого... Но я не стану упоминать здесь о ваших личных делах... Довольно: вы - Вэлентайн Балмер.

- Вэлентайн? Вэлентайн? - с раздражением отозвался лорд Этерингтон. - Я ни Вэлентайн, ни Орсон. Разрешите откланяться, сэр.

- Останьтесь, сэр, останьтесь, я требую этого, - сказал священник. - Если вы не желаете раскрыть, кто вы такой, то, может быть, лишь потому, что забыли, кто я? Так позвольте мне назвать себя: я достопочтенный Джосайя Каргил, пастор в Сент-Ронане.

- Раз уж вы лицо, столь достойное уважения, сэр, - ответил молодой дворянин, - до чего, впрочем, мне совершенно нет дела, я полагаю, что когда вы утром выпиваете что-либо слишком крепкое, вам лучше выспаться дома, прежде чем появляться в обществе.

- Во имя неба, юный джентльмен, - продолжал мистер Каргил, - оставьте эти несвоевременные и неподобающие шутки и скажите мне прямо: не вы ли - я все еще твердо в этом уверен - тот молодой человек, который семь лет назад вверил мне некую важную тайну? Если бы я сейчас раскрыл ее постороннему человеку, то и сам был бы огорчен до глубины души и последствия этого могли бы оказаться крайне пагубными.

- Вы проявляете в отношении меня большую настойчивость, сэр, - сказал граф, - и взамен я буду с вами совершенно откровенен. Я не тот человек, за которого вы меня принимаете. Ступайте искать его где хотите, а еще лучше - поищите-ка свой собственный разум, ибо - должен сказать со всей прямотой - вы гнете куда-то не туда.

Сказав это, он сделал движение, свидетельствовавшее о самом решительном намерении двинуться дальше, так что мистеру Каргилу осталось лишь уступить и дать ему дорогу.

Достойный священнослужитель продолжал стоять на месте как вкопанный. По свойственной ему привычке думать вслух, он воскликнул, обращаясь к самому себе:

- Воображение мое сыграло со мной немало удивительных штук, но эта из них самая необычайная! Что мог подумать обо мне этот молодой человек? Наверно, разговор с этой несчастной юной особой так подействовал на меня, что глаза мои обманулись и я связал с ее историей первого же встретившегося мне человека. Что должно было подумать обо мне это совершенно постороннее лицо?

- Да то же, что думает о тебе любой, кто тебя знает, пророк, - произнес дружеский голос Тачвуда. И, чтобы окончательно пробудить священнослужителя, приятель хлопнул его по плечу. - А именно, что вы злосчастный лапутский философ, которому в толпе оторвали полу кафтана. - Ну, ну, пойдемте - раз я снова подле вас, можете ничего не бояться. Да что с вами? Сейчас я к вам присмотрелся, и выглядите вы, по-моему, так, словно увидели василиска, хотя зверь этот вряд ли существует, иначе я встретил бы его где-нибудь во время моих странствий. Но вы какой-то бледный и перепуганный. Да что же, черт побери, случилось?

- Да ничего, - ответил священник, - кроме того лишь, что я сейчас сотворил неслыханную глупость.

- Подумаешь, беда! Тут не о чем вздыхать, пророк. Это случается с каждым по меньшей мере дважды в сутки.

- Но я едва не выдал постороннему человеку тайну, затрагивающую честь некоей старинной фамилии.

- Вот уж это напрасно, доктор, - сказал Тачвуд, - наперед будьте осторожны. И вообще я посоветовал бы вам даже с вашим церковным сторожем Джонни Тирлснеком начинать разговор лишь после того, как вы, задав три ясных вопроса и получив три ясных ответа, не убедитесь, что перед вами действительно означенный Джонни в своей телесной субстанции и что воображение ваше не наделило кого-то другого подпаленным париком и потертым коричневым кафтаном достойного Джонни. Ну, ну, пойдемте.

С этими словами он потащил за собой озадаченного священника, хотя тот тщетно приводил всевозможные доводы, чтобы только бежать от этих игрищ, в которые он оказался столь неожиданно замешан. Он жаловался на головную боль, но его приятель уверил, что стоит ему отведать какого-нибудь кушанья или пропустить стаканчик, и она тотчас же пройдет. Он ссылался на дела, но Тачвуд отвечал, что единственное его дело - сочинять проповедь на ближайшее воскресенье, до которого остается всего два дня. Под конец мистер Каргил признался, что ему не хотелось бы повстречаться снова с человеком, в котором он с таким упорством старался усмотреть знакомого, а это - теперь уж он уверен - было лишь игрой его воображения. Путешественник презрительно отверг все эти щепетильные соображения, заявив, что встречи между гостями носят здесь совершенно такой же случайный характер, как общение на каком-нибудь постоялом дворе, и ни к чему никого не обязывают.

- Так что вам незачем обращаться к нему хотя бы с одним словом извинения или чего-либо подобного, а пожалуй - да, так даже будет лучше, - я, как человек, знающий свет, сам скажу за вас надлежащие слова.

Разговаривая со священником, Тачвуд тащил его к дому, куда их призывал обещанный звон колокола. Гости собирались в уже упоминавшейся старой гостиной, чтобы перейти оттуда в столовую, где приготовлено было угощение.

- А теперь, доктор, - продолжал деятельный приятель мистера Каргила, - давайте посмотрим, кто из этих людей оказался жертвой вашей ошибки. Не то ли вон животное в костюме шотландского горца? Или же нахальная скотина, пытающаяся выдать себя за боцмана? Ну, кто же из них? А, вот появились и остальные - одна парочка за другой, на ньюгетский манер: молодой хозяин дома со старой леди Пенелопой - он, кажется, собирается разыгрывать Одиссея? - и граф Этерингтон с супругой лорда Бинго. А я-то полагал, что ему следовало выступать об руку с мисс Моубрей.

- Как вы сказали, граф..? - с волнением спросил священник. - Как это вы назвали молодого человека в испанском костюме?

- Ого! - сказал путешественник. - Выходит, я обнаружил домового, который вас напугал? Пойдемте-ка, пойдемте, я вас с ним познакомлю!

С этими словами он потащил его к лорду Этерингтону и, прежде чем духовное лицо успело членораздельно выразить протест, церемония представления состоялась:

- Милорд Этерингтон, позвольте мне представить вам мистера Каргила, пастора здешнего прихода, ученого джентльмена, у которого голова частенько пребывает в Святой земле, хотя друзьям его в это время кажется, будто он среди них. Он жестоко казнится, милорд, из-за того, что принял вашу милость бог знает за кого. Но, познакомившись с ним, вы убедитесь, что он способен наделать немало еще более странных ошибок, а потому мы надеемся, что ваша милость не примет оплошность за оскорбление.

- Где не было желания оскорбить, там не может быть никакого оскорбления, - весьма учтиво ответил лорд Этерингтон. - Это мне надо просить у достопочтенного джентльмена прощения за то, что я убежал от него, не дав ему как следует объясниться. Прошу его извинить меня за резкость, неизбежную, если принять во внимание место и обстоятельства: я в это время провожал даму.

Мистер Каргил не спускал глаз с молодого аристократа, пока тот говорил все это с равнодушным спокойствием человека, извиняющегося перед нижестоящим для того, чтобы его не могли счесть невежей, но с полнейшим безразличием к тому, будет ли его извинение сочтено удовлетворительным. И пока священник смотрел на лорда, его столь твердое убеждение, что граф Этерингтон и юный Вэлентайн Балмер - одно лицо, таяло, как иней в лучах утреннего солнца, и под конец рассеялось совсем, так что он сам начал удивляться, как оно могло прийти ему в голову. Несомненно, в чертах лица имелось какое-то разительное сходство, иначе он не впал бы в подобное заблуждение. Но весь облик, интонация, манера говорить были совершенно несхожи, и так как внимание мистера Каргила приковывали теперь именно эти особенности, он склонен был считать, что оба лица не имеют между собой ничего общего.

Священнику оставалось теперь только, в свою очередь, извиниться, отойти от почетного места за столом и устроиться где-нибудь среди людей более простого звания, которые он, несомненно, предпочел бы при своей скромности. Но внезапно им завладела леди Пенелопа Пенфезер: задержав его самым изящным и любезным образом, она настояла на том, чтобы мистер Моубрей представил их друг другу и чтобы мистер Каргил сел за стол рядом с ней. Она столько наслышалась о его учености и его достоинствах, ей так хотелось свести с ним знакомство, что она и помыслить не может о том, чтобы упустить такую возможность, исключительно редкую из-за ученых занятий мистера Каргила и его затворнической жизни. Словом, ее милость устремилась на охоту за интересным и уклоняющимся от общества гостем и, захватив свою добычу, вскоре с торжеством усадила ее подле себя.

Таким образом, Тачвуд и его друг снова разлучились: первого из них леди Пенелопа не пригласила и даже попросту вовсе не заметила, так что ему пришлось сесть на одно из менее почетных мест, где он вызвал у своих соседей немалое изумление быстротой, с которой отправлял себе в рот вареный рис с помощью струганных палочек.

Мистер Каргил, оказавшийся без всякой дружеской поддержки под огнем леди Пенелопы, вскоре нашел этот обстрел настолько быстрым и частым, что его любезность, в течение уже многих лет редко подвергавшаяся испытанию светской болтовней, быстро испарилась. Леди Пенелопа начала с того, что попросила мистера Каргила подсесть поближе, ибо инстинктивный страх перед светскими дамами заставил его отодвинуться подальше. В то же самое время она выразила надежду, что он не очень опасается ее, как сторонницы епископальной церкви: ее отец принадлежал к этому исповеданию "правда, - продолжала она, изобразив на лице то, что считала лукавой улыбкой, - мы вели себя не очень примерно в сорок пятом году, как вы, наверно, слышали, но все это уже давно кончилось", и она уверена, что мистер Каргил достаточно либерален, чтобы не проявлять из-за этого неприязненных чувств или отчужденности. Пусть он не сомневается, что она далека от неодобрительного отношения к пресвитерианской службе она, право же, часто хотела послушать ее там, где она могла бы пленить ее и просветить (любезная улыбка), то есть в сент-ронанской церкви, и надеется это сделать, как только мистер Моубрей получит заказанную им в Эдинбурге печь, которая должна просушить для нее церковные скамьи.

Все эти речи, сопровождавшиеся широкими улыбками и всяческими ужимками, и любезность, простиравшаяся до напоминаний о том, что священнику надо допить чашку чая, переслащенного, дабы скрыть недостаток крепости и аромата, - все это не требовало и не получало в ответ ничего, кроме любезных взглядов и утвердительных кивков.

- Ах, мистер Каргил, - продолжала неистощимая леди Пенелопа, - профессия ваша так много требует и от сердца человека и от его разумения, она так связана со всем, что есть доброго и милосердного в нашем существе, с нашими самыми лучшими и чистыми чувствами, мистер Каргил! Вы знаете слова Голдсмита:

Всегда готов он долг свой исполнять -

За всех молиться, чувствовать, рыдать.

Драйден тоже создал неподражаемый образ приходского священника, хотя время от времени мы узнаем, что есть и живой человек, вполне способный соревноваться с ним (тут еще одна многозначительная ужимочка и выразительная улыбка),

Душе он подчинил свои желанья,

Почти грехом в нем стало воздержанье,

Но все-таки к другим он не был строг,

Суровостью облечь себя не мог:

Лицо его светилось добротой

И искренностью ясной и святой.

Пока ее милость

декламировала,

блуждающий

взор

священника свидетельствовал о том, что мысли : его где-то далеко: может быть, он обдумывал, как устроить перемирие между Саладином и Конрадом Монсерратским, а возможно, его занимали и какие-либо! события текущего дня. Во всяком случае, леди Пенелопа принуждена была одернуть своего рассеянного слушателя, задав ему наводящий вопрос:

- Вы ведь хорошо знаете Драйдена, мистер Каргил?

- Не имел чести быть ему представленным, сударыня, - ответил Каргил, выведенный из задумчивости, но лишь наполовину уразумевший, что именно у него спросили.

- Как так, сэр? - изумленно воскликнула дама.

- Сударыня!.. Миледи!.. - растерянно забормотал мистер Каргил.

- Я спросила, нравится ли вам Драйден. Но вы, ученые, так рассеяны, - может быть, вам послышалось - Лейден.

- Преждевременно угасший светильник, сударыня, - сказал мистер Каргил. - Я хорошо его знал.

- Я тоже, - живо ответил небесно-голубой чулочек. - Он говорил на десяти языках. Какое унижение для меня, бедняжки: я ведь могу похвалиться только пятью! Но с того времени я кое-чему научилась. Вы должны помочь мне учиться дальше, мистер Каргил, - это было бы человеколюбиво с вашей стороны. Но, может быть, вы боитесь обучать особу женского пола?

То, что при этих словах вспомнилось мистеру Каргилу, пронзило сознание его такой же острой болью, как если бы в тело его вошла рапира. Невозможно не отметить здесь, что неугомонный болтун в обществе подобен торопливому прохожему в уличной толпе: помимо прочих доставляемых им неприятностей, он обязательно наступает кому-нибудь на мозоль и задевает чьи-либо чувства, не зная и не замечая этого.

- Кроме того, теперь, когда мы с вами так хорошо познакомились, вы непременно должны помочь мне с моей скромной благотворительности, мистер Каргил. Есть тут эта Энн Хегги... Я ей вчера кое-что послала, но говорят - мне бы не следовало упоминать об этом, но ведь никому не приятно, когда то немногое, что ты можешь дать, попадает в недостойные руки, - говорят, она не совсем порядочная особа, короче говоря - невенчанная мать, мистер Каргил, а мне совсем не годится потакать распутству.

- Я полагаю, сударыня, - серьезным тоном возразил священник, - что бедственное положение этой несчастной женщины вполне оправдывает щедрость вашей милости, даже если поведение ее неблаговидно.

- О, я не какая-нибудь ханжа, уверяю вас, мистер Каргил, - ответила леди Пенелопа. - Если уж я лишаю кого-либо своей поддержки, то по самой уважительной причине, никак не иначе. Я могла бы рассказать вам об одной своей близкой приятельнице, которую поддерживала наперекор всему общественному мнению тут на водах, потому что в глубине души не сомневаюсь - она лишь немного безрассудна, и больше ничего, просто безрассудна. О, мистер Каргил, как можно так многозначительно глядеть туда, напротив нас, - кто бы мог подумать, что вы на это способны? Фи, как это можно - сразу показывать, о ком именно идет речь!

- Даю честное слово, сударыня, я совершенно не понимаю...

- Фи, фи, мистер Каргил, - продолжала она со всем возмущением и удивлением, какие только можно было высказать конфиденциальным шепотом, - вы поглядели на миледи Бинкс... Я знаю, что вы подумали, но это ошибка, уверяю вас, вы совершенно заблуждаетесь. Конечно, я предпочла бы, чтобы она не так откровенно флиртовала с молодым лордом Этерингтоном, мистер Каргил, - ведь ее положение особенно щекотливо. Мне кажется, она ему самому наскучила: смотрите, мы еще не успели сесть за стол, как он уже уходит - вот удивительно! И, кроме того, не кажется ли вам странным, что мисс Моубрей не присоединилась к нам?

- Мисс Моубрей? Что вы сказали о мисс Моубрей? Разве она не здесь? - вздрогнув, спросил мистер Каргил, и лицо его выразило живой интерес, которого он дотоле отнюдь не проявлял к словообильным излияниям ее милости.

- Ах, бедняжечка мисс Моубрей, - сказала леди Пенелопа, понизив голос и качая головой, - она еще не появлялась, и брат ее как раз пошел наверх, чтобы привести ее сюда, так что пока нам остается только смотреть друг на друга. Как все это странно! Но вы знаете Клару Моубрей?

- Я, сударыня? - переспросил мистер Каргил, проявляя теперь вполне достаточно внимания. - Да, правда, я знаю мисс Моубрей, то есть знал ее несколько лет тому назад... Но вашей милости ведь известно, что она долго болела... Во всяком случае, здоровье ее было расстроено, и я давно не встречался с этой юной леди.

- Знаю, дорогой мистер Каргил, знаю, - продолжала леди Пенелопа все тем же глубоко сочувственным тоном, - знаю. Весьма, весьма прискорбные обстоятельства лишили ее вашего руководства и дружеского совета. Все это мне хорошо известно, и, сказать по правде, я беспокою вас и навязываю вам свое знакомство главным образом ради бедной Клары. Вместе с вами, мистер Каргил, мы могли бы сделать чудеса для излечения ее больной души, уверена, что могли бы.., конечно, если бы вы отнеслись ко мне с полным доверием.

- А мисс Моубрей выражала желание, чтобы ваша милость беседовали со мной о вещах, касающихся ее? - спросил священник, выказывая гораздо больше осторожной проницательности, чем могла предав положить за ним леди Пенелопа. - В таком случае я был бы счастлив услышать, что именно она вам сказала, и ваша милость может располагать всем не многим, на что я способен.

- Я.., я.., я не могу со всей определенностью утверждать, что мисс Моубрей прямо поручила мне говорить с вами, мистер Каргил, на этот счет, - несколько нерешительно ответила ее милость. - Но итак привязана к милой девочке, и к тому же, знаете, этот союз может привести к нежелательным последствиям.

- Какой союз, леди Пенелопа? - спросил мистер Каргил.

- Ну вот, мистер Каргил, вы уж очень далеко зашли, отстаивая свои привилегии шотландца: я не задала вам ни одного вопроса, на который вы не ответили бы другим вопросом. Давайте поговорим хоть пять минут с полной откровенностью, если, конечно, вы соблаговолите.

- Мы будем говорить столько времени, сколько пожелает ваша милость, - ответил мистер Каргил, - при условии, что речь будет идти о делах вашей милости или моих собственных, если, конечно, предположить, что последние хоть на миг могут вас заинтересовать.

- Ах, какой вы! - сказала леди Пенелопа с деланным смехом. - Вам бы следовало быть не пресвиторианским, а католическим священником. Какого бесценного исповедника потерял прекрасный пол в вашем лице, мистер Каргил, и как искусно вы сумели бы вывернуться, когда ваши духовные дочери взялись бы расспрашивать вас!

- Насмешка вашей милости слишком жестока, чтобы я мог должным образом отпарировать ее, - ответил мистер Каргил, кланяясь более непринужденно, чем ожидала бы ее милость.

Слегка подавшись назад, он положил конец беседе, которая начала его несколько смущать. В этот момент шепот удивления пронесся по столовой, куда только что вошла мисс Моубрей об руку с братом. Причина этого шепота станет понятнее, если мы расскажем, что произошло между братом и сестрой. Глава 22 УГОВОРЫ

Нельзя идти на праздник в этих тряпках:

Пойдем ко мне, наденьте мой костюм.

"Укрощение строптивой"

Войдя с леди Пенелопой в зал, где были накрыты столы, Моубрей со смешанным чувством тревоги, досады и раздражения заметил, что сестра его отсутствует, а на руке лорда Этерингтона, которому по его расчету подобало бы вести к столу хозяйку дома, повисла леди Бинкс. Окинув комнату быстрым, тревожным взглядом, он убедился, что сестры его так нигде и нет. Присутствующие дамы, как выяснилось, ничего о ней не знали, и только леди Пенелопа сказала, что сейчас же после того, как окончилось представление, она перекинулась с Кларой несколькими словами у нее в комнате.

Туда-то Моубрей и поспешил отправиться, громко посетовав на то, что сестра его так долго переодевается, но про себя надеясь, что запоздала она не по какой-либо более существенной причине.

Он быстро взбежал вверх по лестнице, безо всяких церемоний вошел в гостиную сестры и, постучавшись в туалетную комнату, попросил ее поторопиться.

- Все общество ждет не дождется, - сказал он, стараясь говорить шутливым тоном, - а сэр Бинго Бинкс требует твоего присутствия, чтобы поскорее наброситься на холодное мясо.

- Кормушки засыпаны доверху, - ответила Клара из-за двери, - сейчас, сейчас!

- Нет, шутки в сторону, Клара, - продолжал брат, - ведь леди Пенелопа тоже мяучит, словно голодная кошка.

- Иду, иду, котик, - ответила Клара тем же тоном, что и раньше, и с этими словами вошла в комнату. Она сняла все свои украшения, и теперь на ней был костюм для верховой езды - любимый ее наряд.

Брата это удивило и рассердило.

- Честное слово, Клара, - сказал он, - ты себя ведешь возмутительно. Я спускаю тебе все твои причуды при обычных обстоятельствах, но уж сегодня-то ты могла бы сделать мне милость и выглядеть как моя сестра, как леди, принимающая у себя в доме гостей.

- Ну вот еще, милый Джон, - ответила Клара, - если гостям хватает угощения, я не понимаю, зачем мне думать о том, как они наряжены, а им - волноваться по поводу того, что на мне надето простое платье.

- Нет, нет, Клара. Это не годится, - возразил Моубрей, - ты обязательно должна вернуться в свою комнату и как можно скорее переодеться. Нельзя сойти вниз к гостям в этом платье.

- Можно, Джон, и я так и сделаю. Сегодня я уже выступала для твоего удовольствия бог знает в каком виде и теперь решила весь остаток дня провести одетая как обычно, то есть так, чтобы видно было, что я не принадлежу к свету и не хочу иметь никакого отношения ко всем его затеям.

- Честное слово, Клара, я заставлю тебя раскаяться, - сказал Моубрей более резко, чем он обычно говорил с сестрой.

- Не сможешь, милый Джон, - хладнокровно возразила она, - разве что прибьешь меня, но думаю, что тогда придется раскаиваться тебе самому.

- Уж не знаю, как с тобой следовало бы обращаться, - пробормотал Моубрей сквозь зубы, но, овладев собою, проговорил вслух:

- Долгий опыт показал мне, Клара, что твое упорство в конце концов перешибет мой гнев. Давай сразу уговоримся: оставайся в своем старом платье, раз уж тебе хочется выставляться в нем напоказ, но хотя бы накинь на плечи шаль - ею все восхищаются, каждая наша гостья мечтает рассмотреть ее получше: никто не верит, что она настоящая индийская.

- Будь мужчиной, Моубрей, - ответила сестра, - занимайся лошадиными попонами и оставь в покое шали.

- А ты будь женщиной, Клара, и думай о них, когда этого требуют обычаи и пристойность. Ну, возможно ли это? Неужто ты не дашь себе труда сделать для меня такой пустяк?

- Сделала бы, если бы могла, - ответила Клара. - Но раз уж тебе надо знать правду, то - не сердись на меня - шали у меня больше нет. Я подарила ее.., отдала той, кому, может быть, и надлежит быть ее владелицей. Правда, она обещала мне что-нибудь дать взамен. Я отдала ее леди Пенелопе.

- Да, - ответил Моубрей, - она подарит тебе какое-нибудь произведение своих собственных прелестных ручек, я полагаю, или даже парочку рисунков ее милости, сделанных для каминной ширмы. Клянусь душой, честное слово, это никуда не годится! Это очень скверно по отношению ко мне, Клара, этому нет названия. Даже если бы шаль была дешевая, ты могла бы ценить ее хотя бы как мой подарок. Пу что ж, спокойной ночи. Мы как-нибудь обойдемся без тебя.

- Нет, милый Джон, подожди минутку, - сказала Клара, удержав его за руку, когда он сердито повернулся к двери. - Ведь нас только двое близких друг другу людей на белом свете, не будем ссориться из-за какой-то тряпки.

- Вот так тряпка! - вскричал Моубрей. - Она стоит пятьдесят гиней, бог свидетель, которые мне не так-то легко скопить, а ты говоришь - тряпка!

- О, дело не в цене, - возразила Клара. - Это был твой подарок, и ты прав: одного этого достаточно, чтобы бережно хранить до самой смерти даже самый жалкий лоскуток ее. Но, право же, у леди Пенелопы был такой несчастный вид, и бедное личико ее кривилось такими гримасами огорчения и досады, что я уступила ей шаль и согласилась говорить всем, что она мне дала ее надеть на время представления. Наверно, она опасалась, что я пойду на попятный или что ты отберешь у нее шаль, как наследственное имущество, потому что она лишь ненадолго накинула ее на плечи, чтобы, так сказать, утвердить свое право собственности, а затем отправила с нарочным к себе в гостиницу.

- Черт бы побрал, - вспыхнул Моубрей, - эту жадную, бессовестную ведьму. Сердце у нее жесткое, как кремень, злобное, себялюбивое, а она навела на него лоск чувствительности и хорошего вкуса.

- Нет, Джон, в данном случае она имела основание жаловаться. Шаль была предназначена ей или же почти предназначена - она показала мне письмо из магазина, но какой-то твой агент перехватил ее, заплатив наличными, - ведь перед этим не устоит ни одни торговец. Ах, Джон, сдается мне, твой гнев на добрую половину вызван тем, что не удался твой план досадить бедной леди Пенелопе, и причин для негодования у нее, кажется, больше, чем у тебя. Ну-ну, у тебя уже то преимущество перед нею, что впервые эта шаль была выставлена напоказ твоей сестрой - если, конечно, на моих бедных плечах она могла считаться выставленной, - так что пусть уж леди Пенелопа мирно пользуется ею дальше. А теперь пойдем ко всем этим милым людям, и ты увидишь, как приветливо и учтиво я буду себя вести.

Моубрей, балованное дитя, привыкшее, чтобы его причудам потакали, был крайне расстроен неудачей своего замысла досадить леди Пенелопе, но сразу понял, что с сестрой ему говорить об этом больше не следует. Про себя же он обозвал леди Пен истинной гарпией и синим чулком и поклялся отомстить ей, совершенно напрасно забывая, что он первый вмешался в это необыкновенно важное дело, став поперек дороги ее милости, имевшей определенные виды на означенную шаль.

"Но я покажу ей! - думал он. - Ее милость еще попляшет у меня за свое поведение. Пусть не воображает, что ей удалось безнаказанно провести бедную полупомешанную девушку вроде Клары ей еще и так и этак придется об этом услышать".

Преисполненный столь благородных и глубоко христианских чувств к леди Пенелопе, он спустился вместе с сестрой в столовую и подвел ее к предназначенному ей хозяйскому месту. Встретивший Клару шепот изумления был и вправду вызван ее неподобающим для данного случая туалетом. Придвигая сестре стул, Моубрей извинился за ее запоздалое появление и притом еще в костюме для верховой езды.

- Какие-то духи, - заметил он, - Пэк или другой проказливый чертик - порылись у нее в гардеробе и унесли все, что можно было надеть к столу.

Со всех сторон посыпались любезные протесты: да можно ли требовать, чтобы мисс Моубрей еще раз переодевалась ради них, гостей да ведь на сцене она сияла, как солнце, а теперь в будничном платье светит, как полная луна (этот комплимент был отпущен достопочтенным мистером Четтерли) да ведь мисс Моубрей у себя дома, где она в полном своем праве обрядиться, как ей удобнее. Последняя любезность, не менее, во всяком случае, уместная, чем предшествующие, была вкладом добрейшей миссис Блоуэр, которой мисс Моубрей и ответила особым, весьма приветливым поклоном.

После столь подходящего к случаю комплимента миссис Блоуэр вполне могла бы заткнуть фонтан своего красноречия, как выразился бы доктор Джонсон, по ведь известно, что никто не умеет остановиться вовремя. Она высунулась вперед с блаженной улыбкой па своем широком добром лице и так же громогласно, как ее покойный супруг, когда он в ветреный день переговаривался на судне со своим помощником, выразила удивление, почему это мисс Клара Моубрей не надела ту чудную шаль, в которой была на сцене: она ведь сидит тут на самом сквозняке. Боится, верно, как бы не запачкать ее в тарелке с супом, или в соуснике, или еще в чем... А вот у нее, у миссис Блоуэр, есть три шали, за которые, правда, заплачено дороже, чем они стоят, и если бы мисс Моубрей согласилась поносить одну из них, - хоть они подделка под индийские, - плечикам ее в ней было бы так же тепло, как в настоящей, и не так жалко было бы ее замарать. S- Очень любезно с вашей стороны, миссис Блоуэр, - сказал Моубрей, не в силах противостоять искушению, которым явилась для него эта речь, - но сестра моя еще не занимает настолько высокого положения, чтобы позволить себе отбирать у своих друзей шали.

Леди Пенелопа побагровела до самых глаз, и на языке у нее уже вертелся очень резкий ответ. Однако она не дала ему сорваться, но самым дружеским образом кивнула мисс Моубрей, весьма выразительно на нее при этом взглянув, и сказала:

- Так вы, значит, сообщили своему брату о маленькой сделке, которую мы заключили нынче утром? Tu me lo agherai . Честно предупреждаю вас: берегитесь, чтобы какой-нибудь ваш секрет не стал мне известным. Больше ничего я вам не скажу.

От каких пустяков зачастую зависят важные события жизни человеческой! Если бы леди Пенелопа поддалась своему первоначальному гневному порыву, все, вероятно, закончилось бы одной из тех полукомических-полусерьезных стычек, которыми ее милость и мистер Моубрей не раз уже забавляли общество. Больше всего, однако, надо опасаться мщения подавленного и отложенного. И события, о которых мы здесь повествуем, тесно связаны с последствиями открытого недоброжелательства леди Пенелопы. Она решила, что вернет Кларе шаль, которую рассчитывала было получить в собственность по весьма сходной цене, но втайне дала себе слово отомстить и брату и сестре, чувствуя, что до известной степени обладает ключом к кое-каким их семейным делам и что на этой позиции может расположить свои батареи. Старые обиды, соперничество с сент-ронанским лэрдом, главная роль, отведенная Кларе на сегодняшнем представлении, - все это соединилось с непосредственной причиной озлобления, и теперь леди Пенелопе оставалось только обдумать наиболее действенный план мести.

Пока все эти мысли проносились в ее голове, Моубрей искал глазами графа Этерингтона, полагая, что самым подходящим делом было бы официально познакомить его с сестрой во время угощения или, во всяком случае, до разъезда гостей: знакомство могло послужить прелюдией к более близким отношениям, которым по намеченному плану предстояло между ними завязаться. К величайшему его удивлению, молодого графа нигде не было видно, место же, занятое им прежде рядом с леди Бинкс, спокойно присвоил себе Уинтерблоссом, так как это был самый удобный и мягкий стул в комнате, стоявший ближе всего к месту хозяйки, куда обычно ставятся самые изысканные угощения. Сей добропорядочный джентльмен сказал ее милости два-три плоских комплимента насчет исполнения ею роли царицы амазонок и тотчас же предался гораздо более интересному занятию - разглядыванию блюд через стеклышко, свисавшее с его шеи на золотой цепочке мальчийской работы. Несколько секунд Моубрей недоумевал, осматривался по сторонам и удивлялся, а потом обратился к бывшему светскому красавцу и спросил его, куда исчез Этерингтон.