траву, вследствие чего локти и колени моего светлого костюма окрасились
зеленым, а волосы растрепались. Тем не менее это злополучное происшествие
пока что оказало мне услугу. Еще минуту назад предметом всеобщего внимания
был Селим в качестве гостя, к тому же только что прибывшего, - теперь я,
правда ценой моих локтей и коленок, отбил у него пальму первенства. Ганя,
продолжая считать себя - и, кстати сказать, совершенно справедливо -
виновницей этого рискованного опыта, который мог для меня плохо кончиться,
старалась искупить передо мной свою оплошность нежностью и добротой.
Благодаря этому я скоро пришел в хорошее настроение, которое передалось и
остальной компании, встревоженной моим падением. Все развеселились. После
чая, за которым хозяйничала Ганя, мы отправились в сад. Тут Селим
расшалился, как маленький ребенок, он смеялся и проказничал, а Ганя не
отставала от него и от души хохотала. Наконец Селим воскликнул:
и несколько меланхоличен. Если бы Генрик жил в средние века, он непременно
стал бы странствующим рыцарем и трубадуром, но, правда, он не умеет петь!
Зато нас, - прибавил он, обращаясь к Гане, - словно нарочно выискали, так
мы подходим друг к другу.
подходят друг к другу с противоположными наклонностями, ибо в этом случае
один обладает теми свойствами, которых недостает другому.
плаксив, а панна Ганя смешлива. Допустим, вы женитесь...
Archia*: commoveri videtur juvenis, что будет по-нашему: смущенным кажется
сей юноша. Но это ровно ничего не значит, потому что ты всегда краснеешь
как рак и без всякого повода. Панна Ганна! Генрик замечательно изображает
вареных раков и теперь, как видите, стоит рак раком - это уж за себя и за
вас.
плакса, и вы, панна хохотушка, женитесь. И вот что происходит: он начинает
реветь, вы начинаете хохотать, вы никогда не понимаете друг друга, ни в
чем не сходитесь, во всем расходитесь, и это называется подходящая пара.
О, со мной совсем другое дело! Мы бы просто прохохотали всю жизнь, и все
тут.
засмеялись как ни в чем не бывало.
знал, какой вред он мне причинил, внушая Гане мысль о различии между моими
и ее склонностями. Я был очень сердит на него и поэтому язвительно
заметил:
известно, ты питаешь определенную слабость именно к меланхолическим
особам.
среди фуксий личико. Даю тебе слово, я не знаю более меланхолического
лица.
Прекрасно, пан Селим, прекрасно!
захохотал.
хоть имя своей избранницы. Недолго думая, он сказал: <Юзя!> Но если б для
него это имело какое-нибудь значение, он бы дорого поплатился за свою
откровенность, потому что с этой минуты Ганя уже не давала ему покоя до
самого вечера.
в которые я гляжу сейчас.
взгляда, исполненного несравненной неги, заговорил:
бедный татарчонок? Пожалуйста, не сердитесь. Ну, пожалуйста, засмейтесь!
разгладился. Он просто заворожил ее. Усмешка скользнула в уголках ее рта,
засияли глаза, просветлело личико, и, наконец, она ответила как-то
особенно мягко и ласково:
лишнего.
- в кого влюблен пан Генрик? Я его спрашивала, но он не хотел мне сказать.
еще ни в кого не влюбился, но влюбится. Ого! Я даже знаю, в кого! И я...
пожалуй, он уже влюбился.
бы вы только знали, какой это славный малый!
смерти дедушки.
другую тему, - должен вам сказать, что, сдав экзамен в университет, мы
напились вместе с нашим учителем...
напились, я, понимаете ли, по своей ветрености предложил тост за ваше
здоровье. Я, как вы сами понимаете, поступил неумно, а Генрика это
взорвало. <Как ты смеешь, - говорил он мне, - произносить имя Гани в таком
месте?> А было это в каком-то питейном заведении. Так мы едва с ним не
сцепились. Нет, он вас не даст в обиду, что верно, то верно.
Ганя, разве Селим не славный малый, если способен рассказать такую вещь?
друга, и нам вместе будет очень хорошо.
беседки голос мадам д'Ив.
был накрыт в беседке; мигая, горели свечи под стеклянными колпачками, а
вокруг них тучей вились ночные бабочки и, устремляясь к свету, ударялись о
стеклянные стенки колпачков; теплый ночной ветерок шелестел в листве
дикого винограда, а из-за тополей взошла огромная золотая луна. Последний
разговор между мной, Селимом и Ганей настроил нас на удивительно ласковый
и дружеский лад. Вечер был так тих, такое спокойствие было разлито вокруг,
что оно сообщилось и старшим. Лица отца и ксендза Людвика прояснились, как
небо над нами.
находившийся в прекрасном расположении духа, стал рассказывать о былых
временах, что всегда служило у него признаком хорошего настроения.
Красноставском уезде; ночь, помню, была темная, хоть глаз выколи (тут он
пососал трубку и пустил дым поверх свечи), устал я, как еврейская кляча;
ну, стоим мы, стало быть, не шелохнемся, как вдруг...
Людвик уже неоднократно слышал эту историю, однако вскоре позабыл и о
курении; сдвинув очки на лоб, он слушал с возрастающим вниманием и, кивая
головой, повторял: <Угум! Угум!> - или восклицал: <Иисусе, Мария! Ну и что
же?> Мы с Селимом сидели плечом к плечу и, уставясь на отца, жадно ловили
каждое слово; но ни на одном лице впечатление от рассказа не отражалось
так живо, как на лице Селима. Глаза его горели как угли, щеки пылали
румянцем, наружу выступала горячая восточная натура, как всплывает наверх
Афанасьев Роман
Ильин Андрей
Ильин Андрей
Никитин Юрий
Доставалов Александр
Шилова Юлия