Чтение 14–й страницы книги ~Преображение человека~

VII

Когда человек изумляется, он на мгновение как бы каменеет: так окаменела, услышав это, и Дарьюшка. Только выйдя, наконец, из окаменения, она прошелестела:

- Это куда же еще уезжать вам?

- Куда уезжать? - повторил ее вопрос Матийцев и непроизвольно как-то стал глядеть на нее очень внимательно, точно стремясь навсегда запомнить ее такую, какова она вот теперь, - узкую к голове, широкую книзу, - в полосатой лиловой когда-то выцветшей кофте и коричневой юбке, с серебряными сережками в ушах, с двуцветными от загара гусиными лапками около глаз, часто слезящихся от въевшегося в них кухонного дыма; с небольшим кое-как наскоро слепленным носом и широкими, вдавленными уже от беззубости губами.

- Куда именно уезжать, я еще не решил, признаться, - отвечал он, хотя и продолжая глядеть на нее, но как бы говоря вслух с самим собою. - Да об этом подумать будет еще время и до станции и на станции... Можно будет поехать в Харьков, через Лозовую, но можно и в Ростов... Соображений много всяких и теперь, а когда выеду отсюда, их появится еще больше...

- То есть как же это выходит? Едете, значит, сами не знаете куда? - удивилась теперь уже Дарьюшка так, что это было равно испугу.

- Да, выходит, что точно, определенно не знаю, - подтвердил Матийцев, - и потому это выходит, что уезжаю совсем.

- Сов-сем? - Дарьюшка взмахнула, как для полета, руками и сложила их на животе, а глаза ее сразу переполнились до отказа слезами, и когда она пролепетала одними губами: - Как же это совсем? - то Матийцев больше догадался об этом, чем услышал.

- Очень просто, Дарьюшка, - сказал он поэтому громче, чем говорил обычно. - Ведь меня уволили с рудника.

Вот только когда Дарьюшка всплеснула руками, и слезы теперь уже покатились по ее щекам на складку пониже подбородка.

- Да как же это они смели, злоде-еи! - проголосила она.

- Так и смели... Шахта ихняя - смелости тут очень большой и не надо...

Говоря это, Матийцев вытащил чемодан, стоявший у него под койкой, и поставил его на стул, добавив к своим действиям объяснение:

- Раз уволили, значит, надо укладывать свои пожитки и казенное помещение очищать.

Вдруг тень какая-то упала через окно в комнату. Матийцев вскинул глаза к окну и увидел тут же за ним высокую женскую фигуру: не по-рудничному изящно одетая женщина в шляпке с очень широкими полями стояла спиною к окну. При этом она как будто спрашивала кого-то невидного отсюда, концом зонтика показывая назад, на то самое "казенное помещение", какое он освобождал.

Что-то очень знакомое почувствовалось Матийцеву, когда он глядел на картинно-стройный стан этой новой на руднике женщины, а когда она повернулась лицом к окну, то увидел, что это была Лиля, или, как он теперь назвал ее про себя, - Елизавета Алексеевна, - та самая, которая в письмах к нему подписывалась одною только буквою "Э"...

Это было так неожиданно, это было так необъяснимо, это было так неестественно наконец, что показалось сном, и он непроизвольно тряхнул головою, чтобы убедиться, что не спит, бодрствует, только что достал чемодан из-под кровати, готовясь уложиться и ехать.

- Кажется, Дарьюшка, ко мне кто-то приехал, - какая-то... дама! - сказал он с усилием и вполголоса, несколько запнувшись перед словом "дама".

Но Дарьюшка и сама, хоть сквозь слезы, заметила какое-то мелькание перед окнами и с неожиданным для Матийцева проворством вышла из комнаты. Он подумал: "Не приняла ли она этот приезд за приказ начальства не увольнять меня?.." И только успел подумать это, как услышал певучий вдруг почему-то Дарьюшкин голос:

- Здеся, здеся они живут, красавица, зде-еся!

Он весь так же замер окаменело, как только что Дарьюшка, и вот в его комнате, где лежал раскрытый чемодан на стуле, появилась та, которая владела всем его существом несколько месяцев назад, совершенно не нуждаясь в этом, тяготясь этим, пожимая недоуменно узкими покатыми плечиками...

Те же были узкие, покатые плечи, та же брезгливая складка на красиво изогнутых губах, тот же несколько излишне-резкий голос, каким она сказала с прихода брезгливые слова:

- Ну и мерзко же тут у вас, прямо ужас!.. И квартиришку вам дали какую гадкую!.. Здравствуйте!

Она протянула ему руку в кисейной перчатке так, как привыкла протягивать, - для поцелуя, но он только пожал ее и то слабо, с какою-то тайной опаской, точно боялся наткнуться на острый шип.

И даже самого его поразило при этом, что ведь коснулся он только что той самой руки, держать которую в своей руке казалось ему верхом счастья так еще недавно, всего несколько месяцев назад!.. Сколько же вошло в него за это время нового, заслонившего в нем всю целиком эту высокую стройную, красивую девушку!..

Но тут же он и поправил себя: "Девушку ли?"... И хотя вскользь, но почему-то глянул на бюст. Однако увидел, что грудь была плоская, узкая, как и прежде.

А Елизавета Алексеевна говорила в это время (так как молчал он):

- Я ехала сюда к вам так долго, - едва добралась: пересадки, - ужас что такое!.. И такое все убогое кругом, хоть не гляди в окна!

И тут же, подняв голову и поглядев на открытую дверь в спальню Матийцева, она добавила с недоумением:

- У вас что же это такое? Только две комнаты, кажется, во всей квартире?

- Да, две комнаты для меня лично... Есть еще комнатка при кухне, - это уж вот для Дарьюшки...

И, сказав это, он кивнул Дарьюшке на входную дверь. Она поняла его и тут же вышла, - вышла, как показалось Матийцеву и потому еще, что догадалась: нет, эта не от начальства, - это не насчет того, чтобы не увольняли.

Елизавета Алексеевна была в дорожном жакете синего цвета; сложный крупный бант на ее шляпке был тоже синий; темно-синим был ее зонтик; из чего-то синего - ожерелье, спускавшееся немного ниже ямки на ее тонкой шее; темно-синей была длинная юбка из тонкой, но по виду шерстяной материи; вуаль, которую она привычно-быстро подколола, когда входила, была тоже в синих звездочках; даже сумочка ее была вышита синим гарусом...

Синий цвет шел, конечно, Елизавете Алексеевне, как блондинке, а Матийцев определял про себя ее всю: "Синяя птица!.. Синяя птица - счастье!.."

Счастье влетело к нему как раз тогда, когда сам он был уже на отлете!.. Счастье, "небесное виденье"... Ему показалось даже совершенно бесспорным, что именно так, - небесным виденьем, его счастьем она и чувствует себя теперь, и только поэтому у нее такой брезгливый вид и ко всей обстановке его и к нему лично.

Она села на стул, но при этом унизительно для него, слишком пристально, прищурясь даже, разглядывала этот стул, - не запачкать бы свою дорожную синюю юбку. И первое, что она спросила, когда села, было о ванне:

- При вашей квартире нет, конечно, ванной комнаты, а где же есть она в вашей этой Голо-пеевке?.. Я ведь запылилась в дороге, - вы понимаете?

Матийцев вспомнил, что когда он сам ехал от станции всего два часа назад, пыли не было, так как в ночь перед этим прошел дождь, ее прибивший.

- Ванну здесь в поселке можно получить только в гостинице "Эрмитаж", у Кебабчиева, - сказал он, удивленный, думая в то же время о корнете кирасирского полка, которого встретил на Пасху у нее в Воронеже.

Глядя на нее, нельзя было и сказать, что она запылилась, и пахло от нее очень знакомыми, любимыми ею духами л'ориган. Впрочем, название этих духов Матийцев вспомнил не сразу: хоть и знакомо, но как-то очень уж далеко от него теперь все это было.

Даже и вся Лиля, какова она была теперь, показалась ему почему-то не то уставшей, не то постаревшей и потому несколько подкрашенной: подведены как будто были брови, подчернены несколько ресницы, и глаза блестели не совсем естественно... Представлялась пипетка и какие-то капли, какими пользуются женщины, чтобы вызвать этот неестественный блеск глаз.

Лиля между тем говорила тем немного высокомерным тоном, каким почему-то и раньше говорила с ним:

- Я в этом учебном году не поехала на курсы, - осталась дома, в Воронеже... Почему? - По причине досадной одной случайности. Я расшалилась - мы играли в горелки, - неудачно как-то перескочила канаву, - там у нас в саду есть такая для поливки деревьев, - упала и повредила руку, - вот эту, левую... И перелома кости ведь не было, а была такая адская боль... Ну, как бы вам сказать... Как при аппендиците, например, помните? Ведь у вас, наверное, был аппендицит?

- Нет, никогда не было, - сказал Матийцев, добросовестно все-таки стараясь представить эту боль ее в левой руке.

- Как же так не было?.. Самая обыкновенная болезнь, у всех бывает, и всем операции делают, и мне делали, - быстро, отчетливо и несколько как бы недовольным тоном говорила Лиля. - Вот еще на какую боль это было похоже: на зубную, только самую сильную! Есть такая, какую можно заговорить; есть такая, какую можно закапать, - всякими там каплями, - между прочим гвоздичными, - а то бывает такая боль, что всю щеку и всю даже голову рвет, и с нею уж никакими каплями ничего не сделаешь, - вот такая боль у меня и была, - вы представляете?

- Не могу, к сожалению, представить, - сказал Матийцев. - У меня никогда не было такой боли.

- Вот как! Опять не было! - как будто даже возмутилась этим она. - Вы еще, пожалуй, скажете, что и зубы у вас никогда не болели! Тогда, постойте, голова! Надеюсь, голова-то у вас болела же когда-нибудь! Так вот припомните самую сильную головную боль вашу - такая и у меня была тогда в руке!

Матийцев почти сказал было: "Голова болела", но это он припомнил потерю сознания, когда его "стукнул" коногон Божок, - это была только муть в голове, а не боль, да еще какая-то "самая сильная", - поэтому, желая быть вполне правдивым, сказал:

- О беспричинных каких-то болях головы, то есть чисто нервных, я, признаться, только слышал, а представить и их все-таки не могу.

- Ну, хорошо, не можете так и не можете! - отозвалась она на это явно раздраженно. - Но боль у меня была адская, - я лежала в постели несколько дней, - и вот тогда я решила на курсы не ехать... И тогда же я решила еще ваше предложение, какое вы мне сделали еще в Москве, принять... Об этом, впрочем, я вам уж писала.

Матийцев вспомнил при этих ее словах игривое письмо ее с искаженными двумя строчками из Ломоносова: "Надежды юношей питают, отраду старцам подают" и с подписью под ними в скобках: "Пушкин"... Очень далеко было от этого письма до теперешнего ее приезда к нему на рудник, и он изумился чрезвычайно, но она не дала ему ни секунды выразить это изумление, - она продолжала своим непререкаемым тоном:

- Это очень гадкое место, эта ваша Голопеевка, и жить здесь, разумеется, нельзя, но вы можете хлопотать, чтобы вас перевели в Харьков, в горное управление... Я уж справлялась об этом у своего дяди: он там значительная персона и для меня может этот ваш перевод устроить... Если только тут вас хорошо аттестуют, имейте это в виду.

Эти небрежно в отношении его сказанные слова пронизали его как острой иглой. Он тоже поднял голову, как и она (до этого держался сутуло), и сказал с усилием:

- Ничего не понимаю, простите!.. И того, что вы говорите, не понимаю, и насчет перевода в Харьков и вашего дяди не понимаю, и приезда вашего сюда не понимаю!.. Решительно ничего не понимаю! Сижу, как в густом тумане!

- Ка-ак так не понимаете? - очень округлила глаза Елизавета Алексеевна и от изумления открыла настолько рот, что Матийцев ясно разглядел у нее вверху слева золотой зуб, блеснувший как будто яростно.

Когда же появился он? Его ведь не было прежде. Это испугало Матийцева: это был как бы первый меткий выстрел времени в ее красоту!.. Золото было, - природное золото, - и в ее густых и длинных, как он знал это, косах, в два ряда облегавших ее небольшую голову; косы остались прежними, но прежде она не подводила бровей и не чернила ресниц...

- Не понимаю, - твердо ответил он на ее вопрос.

- Разве вы не получили двух моих писем, одного за другим неделю назад?

- Нет, не получил. И не мог даже получить.

- Почему не могли?

- Неделю назад меня здесь даже и не было.

- Как не было?.. Где же вы были?

- Ездил судиться за обвал в шахте с человеческими жертвами.

- Судиться... За обвал... в шахте? - медленно повторила она. - Как же это вышло?

- Да, судился, как и полагается это, и приговорен отбывать наказание в Ростове, куда я должен буду ехать... Вот видите, приготовился как раз перед вашим приездом укладывать свой чемодан.

Это было придумано им внезапно, даже, пожалуй, неожиданно для себя самого, но он увидел, что это возымело нужное действие: вид у Елизаветы Алексеевны стал ошеломленный.

- Я приехала к вам, - проговорила она сразу упавшим тоном, - а вы... Как же это так вышло?.. Почему же вам не передали моих писем?

- Не знаю... Совершенно ничего не знаю об этих письмах... А что я начал укладываться, то вот, - и он снова показал глазами на раскрытый свой чемодан.

- Я вам писала, что приняла решение приехать к вам, - резко сказала она. - Меня не пропускал там какой-то стражник в воротах, или кто он такой, не знаю, - но я сказала...

- Да, посторонних людей не пропускают, - вставил Матийцев.

- Но я сказала, что я не посторонняя, а ваша невеста!

Это вышло у Елизаветы Алексеевны сильно, и Матийцев сидел пораженный. Что-то случилось с нею там, в отцовском старом деревянном доме с антресолями, но что именно? Опять мелькнул в памяти корнет-кирасир с теннисной ракеткой в руке, но ведь было там на площадке около дома и еще несколько молодых людей, только в штатском... По случаю Пасхи пальцы Лили были тогда в краске для яиц... Кто был причиной такого неожиданного для него поступка Лили?.. У нее есть отец, мать, братья, как он узнал тогда в Воронеже; с их ли ведома или не спросясь их поехала она к нему одна, в Голопеевку? Затолпилось сразу столько вопросов, что тесно от них стало в голове Матийцева...

- Что с вами случилось? - спросил он ее уже как бы не от себя лично, а в силу нового своего участья к людям, которых жаль, если они страдают, кто бы они ни были, все равно.

- Как "что со мною случилось"? - резко спросила она. - Этому стражнику здешнему я сказала правду.

- Правду?.. То есть как именно правду?.. Невеста - это невеста, а вы?.. - непонимающе бормотал Матийцев.

- Но ведь вы должны были получить мои письма? В конторе здесь, или как это у вас называется?

- Вы думаете, что они попали в мое отсутствие в контору и там... Что там могло с ними случиться? Просто валяются где-нибудь в столе, и о них забыли.

- Если даже так, то почему вы о них не справились?

Тут Матийцеву показалось, что она с большим трудом сказала это, как будто перехватило дыхание от сдерживаемого волнения.

- Если бы мне были письма, то их, скорее всего, принесли бы сюда ко мне, на квартиру, - как бы раздумывая вслух, проговорил Матийцев, - и я их по приезде нашел бы на своем вот этом столе... Может быть, они пропали по дороге?

- Может быть и так: пропали в дороге, - вдруг согласилась она. - Но вот... я приехала к вам, и этого-то уж отрицать нельзя!

- Увы! - почему-то улыбнулся, хотя непроизвольно и еле заметно, одним краем губ Матийцев. - События сложились так, что приходится отрицать даже это... Вы приехали ко мне как к инженеру, заведующему шахтой "Наклонная Елена", а я этой шахтой уже не заведую больше: я уволен.

- Ка-ак так уволены?

Тут не только лицо, все тело ее вытянулось заметно, - он же продолжал, как начал:

- Вы думаете, что сидите в его, заведующего шахтой, квартире, а это уж не его квартира, и в ней, может быть даже завтра, поселится другой инженер.

- Вы... вы это серьезно? - спросила она тихо.

- Совершенно серьезно, - подтвердил он.

- Почему же вы... почему же вы даже не написали мне, что вас увольняют?

Он поглядел на нее пристально, заметил по ее глазам, что она сама понимает, что говорит что-то несуразное, и только развел руками.

Вдруг она поднялась резким движением. Теперь, когда она стояла, Матийцев снова увидел в ней прежнюю Лилю, - московскую и воронежскую, - и даже поднес руку к галстуку.

Она же сказала:

- В таком случае прощайте!.. Извозчик с моими чемоданами стоит у ворот... Его стражник не пропустил внутрь двора, а я приказала этому болвану смотреть за ним, чтобы он не увез мои вещи!

И таким же резким порывистым движением, как встала со стула, она вышла в дверь, и через несколько мгновений мимо окон быстро мелькнуло высокое, прямое и синее.

Матийцев вышел на двор, чтобы посмотреть ей вслед. Она шла тем же картинным четким шагом, как шла когда-то в Москве в первый день их знакомства с выставки, на которой они встретились, и ему так и казалось, что она бросает на ходу свое короткое и непреклонное: "Пречистенка, - двугривенный!.. Пречистенка, - двугривенный!.. Пречистенка, - двугривенный!" - хотя никаких извозчиков здесь и не было.

Когда он повернулся, чтобы уйти к себе, так как скрылась уже за углом Лиля, то увидел: сзади его стояла Дарьюшка.

- Это кто же это такая? - спросила она.

- Это... моя невеста, - ответил с запинкой Матийцев.

- Какая богатая! - умилилась Дарьюшка.

- Богатая или нет, не знаю... Но красивая.

- Писаная! Прямо писаная!.. Вот видите, вы счастливый какой!

И Матийцев увидел, что Дарьюшка расцвела непритворно. Но вот, уже войдя в комнату, она вспомнила, что невеста, писаная красавица, почему-то ушла, а жених даже не проводил ее до ворот, и спросила:

- Куда же пошла-то она? Не к начальству ли, за вас просить, чтоб не увольняли?

- Нет, Дарьюшка, к извозчику, на котором приехала. С ним же и поедет обратно на станцию... Что же касается меня, то я, выходит, должен буду переночевать здесь и ехать только завтра, а то, пожалуй, встречу ее на станции, что было бы совсем уж нелепо... Поэтому готовьте-ка обед, - так и быть: съем ваш последний обед, а потом, завтра утром, завтрак и только после этого поеду!

И он вошел к себе в комнату, снова закрыл чемодан, засунул его под койку, лег на койку лицом к стене и так пролежал до обеда с закрытыми глазами: и не на что было ему глядеть теперь здесь и не хотелось, да и самого себя, каким он был всего какой-нибудь час назад, он не ощущал.

Ни отчетливых образов, ни ясных точных мыслей не было в его голове, когда он лежал теперь, после ухода Лили; кружилась то медленно, то вдруг очень бурно какая-то метель оторопи, совершенно бесформенная.

Он чувствовал только, что произошло с ним что-то непонятное и даже, пожалуй, страшное: что-то вторглось к нему хоть и не через окно, так через дверь и как бы вторично хлопнуло по голове... Потом оно исчезло, но какая же острая боль осталась после его вторжения!.. А между тем ведь это само в руки давалось ему то, о чем он мечтал так долго, и как же так вышло, что он даже не протянул рук, чтобы его взять?

Никого не было рядом с ним - он был один и то негодовал на самого себя, готов был самому себе ломать пальцы, то вдруг говорил самому же себе: "А как же я мог бы поступить иначе? Никак иначе я поступить и не мог".

Однако тут же вслед за этим буйно вспыхивала в нем непростительно упущенная возможность сказать Лиле не то, что он сказал, а совсем другое и уехать с нею в Харьков к этому дяде ее - "важной персоне", представить ему события в гораздо более розовом свете и, немедленно обвенчавшись там, в Харькове, с Лилей, поставить "важную персону" перед необходимостью помочь устроиться мужу его племянницы, чтобы она могла жить в том же Харькове или даже в другом городе, только вполне общепринято-прилично, без малейшей нужды...

Ведь неизвестно было ему, - может быть, Лиля его любила, как-то по-своему, втайне, как подсказывала ей ее натура. Говорила же она, что решение выйти за него замуж приняла, когда у нее болела от ушиба рука, то есть когда ее тоже, так выходит, "хлопнуло", а подобные решения, - он знает это и по опыту своего отца и по своему личному, - самые верные и самые прочные.

Она приехала к нему, приняв прочное решение, а перед приездом писала ему об этом решении... Однако как установить, писала или не писала? Почему она сразу же согласилась с ним, когда он сказал, что письма ее, может быть, и не дошли до Голопеевки, - пропали в дороге?.. Да и что именно могла она написать и каким тоном? Опять тем же шутливым, как прежде? Но ведь слишком серьезен был шаг, какой она решила сделать, чтобы тон этих писем был шутлив. Да, наконец, ведь и в ней самой, когда она появилась внезапно в его квартире, ничего шутливого не было. Она как бы с первых же слов заявила ему, что шаг ее был опрометчив, что она не рассчитала и этот прыжок из Воронежа в Голопеевку, как не рассчитала прыжок через канавку в своем саду... Она появилась уже с готовой болью в душе, быть может, ничуть не меньшей, чем боль в левой руке, о чем она ему говорила... И как стремительно исчезла, чуть только он сказал, что уволен! Даже и не простилась с ним, как за час до ее прихода он сам с Безотчетовым! Просто будто два резиновых мяча встретились в воздухе, ударились один о другой и разлетелись в разные стороны...

В конце концов, он был только правдив с нею, и если бы она не была оскорблена этой его правдивостью, то, может быть, несмотря ни на что, она бы все-таки осталась; но он слишком очевидно для нее подчеркивал, что она его уже потеряла, что даже и для себя самого он теперь уже совершенно конченный человек, что он не знает даже, как и чем будет жить один, а не то что с нею вдвоем, с нею, привыкшей к легкой и радостной жизни... Но, конечно, он все же найдет себе место в жизни. Не сошелся же для него клином свет на какой-то Голопеевке с ее "Наклонной Еленой".

Был такой у Матийцева острый момент тоски по утраченному как-то нелепо счастью, что он даже вскочил с койки, вытащил снова чемодан и весьма торопливо начал укладываться, чтобы тут же, не дожидаясь обеда, ехать на станцию, где можно было еще застать Лилю и объясниться с нею. Однако порыв этот скоро прошел; он, как ни пытался, не мог все-таки представить себе, о чем еще мог бы говорить: все было сказано.

Он представил только одно и очень ясно: Лиля как бы сознательно поторопилась уйти от него, чтобы поспеть к поезду на Ростов и, с пересадкой в Лисках, поскорее вернуться домой. Поэтому он лег снова, так как почувствовал себя вдобавок еще и слабым: в голове мутилось, руки дрожали.

Отбросив мысль догонять Лилю, он стал думать, уже спокойно. Что, собственно, произошло? Только то, что и должно было произойти, так как главным действующим лицом тут была Лиля, а совсем не он. Когда она поняла, что ошиблась, она бежала, и было бы совершенно непонятно и странно, если бы она осталась.

Она ехала к нему за опорой, за поддержкой в беде, так как с нею, очевидно, что-то случилось, кроме ушиба руки, которого, может быть, даже и не было совсем, который, вернее всего, был просто ею придуман взамен другого ушиба, куда более серьезного. А он, только что уволенный инженер, лишен был какой-нибудь, даже самой маленькой возможности ее поддержать.

Да и какую же участь ему-то готовила она, - разве он что-нибудь знал об этом? Почему она вздумала распоряжаться им по своему усмотрению, как половою тряпкой? Как будто его, инженера Матийцева, даже и не существовало самого по себе, а был он только частью ее несложного хозяйства, причем в хозяйстве этом парижский флакон духов л'ориган, разумеется, имел для нее гораздо большую ценность, чем он.

Во многих ярких подробностях припомнил он недавний зал суда, встречу на улице с совсем еще юным и таким уже самоотверженным Колей Худолеем, - и возбуждение, охватившее его, начало падать.

То новое в нем, что он нашел во время суда над Божком, выступило и заслонило властно прежнее, которое воскресло было столь же неожиданно, сколь неожиданным явился приезд Лили.

Между прежним и новым произошел как бы поединок, хотя и короткий, но с напряжением всех сил, и новое победило... И когда Дарьюшка загремела тарелками, готовясь накормить его обедом в последний раз, он вышел к ней из спальни уже спокойным не только с виду.

А когда Дарьюшке вздумалось поговорить поподробнее о его невесте, он, уже улыбаясь ей, сказал:

- Ну что это вы, Дарьюшка, в самом деле? Какая такая моя невеста? Это я просто-напросто в шутку вам сказал, - охота же была вам принимать мою шутку всерьез!

Спать вечером он улегся рано, но долго не шел к нему сон: все не подпускала его беспорядочная работа совершенно беспорядочных мыслей. И несколько раз в эту последнюю ночь в своей квартире он просыпался от каких-то нелепых снов, которых, впрочем, никак не мог вспомнить, когда просыпался. С тяжелой головой поднялся он утром, когда наступил уже полный рассвет.

VIII

Поезда из Ростова на Харьков и из Харькова на Ростов должны были приходить на станцию по летнему расписанию почти одновременно, но харьковский поезд почему-то обычно несколько запаздывал.

Выехать из Голопеевки можно было в полдень на другой день, и Матийцев так и сделал, дав себе тем время получше обдумать свое положение.

Когда он вышел из своей квартиры, в которой пережить ему пришлось довольно, он нес один чемодан. Дарьюшка - другой. Чемодан, доставшийся ей, был совсем легкий, и она сокрушенно бубнила на ходу:

- Год прожили, а сколько нажили? Прямо, право слово, правда истинная, и видеть совсем нечего!

Матийцев понимал, что она его вполне искренне осуждает. Действительно ведь: год прожил, большое все-таки, по ее мнению, жалованье получал, но как были с приезда сюда у него два чемодана, так и остались; а мебель в квартире, - самая простая рыночная, - была рудничная... Зачем живет человек на свете? Затем, конечно, думала Дарьюшка, чтобы побольше нажить и деткам своим в наследство оставить, - а он отчего же это не стремился выполнить священнейшие заповеди жизни? Вон какая невеста к нему приезжала - заглядеться можно, а он что же это с нею так обошелся, что она взяла да уехала? Намудрил, говорят, что-то и на суде, а к чему это? Только чтобы и она вот теперь через это осталась без места, без пристанища?..

Весь этот ход мыслей Дарьюшки вполне отчетливо представлял Матийцев, и ее было ему жаль, и, чтобы утешить ее, он сказал:

- Ведь квартира моя пустой не останется, Дарьюшка: не сегодня, так завтра кто-то приедет на мое место, - вот вы и останетесь у него, как у меня были.

- Да, приедет, - забубнила Дарьюшка прежним тоном. - А вдруг он семейный да прислугу свою с собой привезет?

- Может быть и так, конечно, - согласился Матийцев и больше уж утешать ее не пытался.

Теперь он не мог уже рассчитывать на то, что кучер "Наклонной Елены" Матвей Телепнев ожидает его со своим "Живописцем", чтобы отвезти на станцию, - на это он не надеялся; но у ворот обычно стояли или к ним подъезжали на всякий случай извозчики из поселка, хотя, разумеется, могло никого и не быть.

Однако на этот раз его ожидала удача: штейгер с "Вертикальной Елены", по фамилии Наровлянский, как раз в это время укладывал что-то в рудничную бричку, запряженную некрупной, но сытой лошадкой чалой масти и с одним надрезанным ухом. Увидя его, Наровлянский еще издали начал призывно махать ему рукою.

- Вам на станцию, я вижу, да, господин Матийцев? - зачастил он потом. - Ну вот же и очень отлично, и не нужно вам тратиться на извозчика, - в чем дело, да? Ставьте ваши чемоданы сюда вот, и поедемте с вами самым лучшим аллюром, да?

Матийцев встречал его несколько раз, но ему не случалось рассмотреть его внимательно. Только теперь он увидел всего целиком этого плотно сколоченного человека, лет сорока на вид, сероглазого, с белыми ресницами и очень белесыми солдатскими усами, закрученными туго. Сверх легкого летнего пальто на нем была еще и парусиновая разлетайка от пыли, и ухарски сидел на его круглой крепкой голове синий драповый картуз.

Нос у него был длинный, стремительный, посередине с белым хрящом, имевшим вид вытянутого ромба; подбородок резко разделен на две части, а пальцы толстые и куцые.

Так как Дарьюшка расплакалась на прощанье, то тронутый этим Матийцев расцеловался с нею, сняв шляпу, и Наровлянский тоже подал ей руку, приподняв картуз.

Когда же тронулась лошадь, он спросил:

- Это, как мне видно, тетушка ваша, так отчего же она с вами не уезжает, да?

Он оказался очень весело настроен и потому, должно быть, говорлив, впрочем, от него попахивало и водкой.

- Надеюсь я, что нам и по железке вместе с вами ехать придется, господин Матийцев, - в Харьков, да?

Несколько помедлив с ответом, Матийцев сказал:

- Нет, я не в Харьков, а в Ростов, - искать места.

- Ну да, искать места, а как же иначе, - я понимаю, да? - тут же подхватил Наровлянскнй. - Я эту вашу историю слышал. Была вам охота поднимать на суде какой-то калабалык, - ну да это уж ваше личное дело. А только ведь и в Харькове есть тоже правление, не в одном Ростове, да?

Вместо ответа ему Матийцев сказал:

- Вот по этой самой дороге вчера приехала ко мне и вчера же уехала от меня моя невеста.

- Как невеста? Откуда невеста? Вы это серьезно или шутите, да? - очень удивился Наровлянский.

- Откуда? - безразличным тоном повторил Матийцев. - Из Воронежа.

- То есть, значит, я так должен понять, приезжала к вам из Воронежа, да?