Чтение 10–й страницы книги ~Преображение человека~

Матийцев слушал его, не пытаясь возражать: он им любовался. Этот Коля Худолей, сын "святого доктора", был сам насквозь пропитан какою-то вполне ощутимой святостью молодости, полной "бессмысленных мечтаний", как однажды было сказано с высоты престола еще молодым тогда теперешним царем, тоже Николаем. Что для одного Николая были "бессмысленные мечтания", то, притом в гораздо большей степени, для другого Николая, - вот этого, с девичьим лицом, - стало символом веры. Ради этих "бессмысленных мечтаний" вчерашний гимназист сделался бродягой, ходит в своих стареньких, неумело, должно быть собственноручно залатанных брючонках, в чужих постолах не по ноге, в грязной линючей рубашке и в этом картузишке... Но это пока тепло, а с чем будет он ходить, когда захолодает?.. И вид у него голодный...

- Вы, Коля, ели что-нибудь сегодня? - спросил он.

- Я? - переспросил и покраснел почему-то Коля. - Я, конечно, что-то ел, но, должен признаться, мне хочется есть.

- Тогда вот что, пойдемте в какой-нибудь здесь ресторан и пообедаем.

- Что вы, что вы! - очень изумился Коля. - Разве можно мне в ресторан? Сейчас же сцапают!.. А вам разве непременно в ресторане хочется обедать? Можно ведь купить в лавчонке булок, колбасы, чего-нибудь вообще, и даже совсем выйти в поле - гораздо было бы спокойнее, да и сытнее.

И Коля не только поглядел через заборчик в сад, но и поднялся, что вслед за ним сделал и Матийцев, сказав:

- Это тоже, пожалуй, неплохо будет - проветриться в поле, если только там, дальше, лавочка будет.

- Будет, будет, и даже довольно приличная, - убедил его Коля.

И они пошли, но не рядом: по мнению Коли, идти рядом им все-таки не годилось, - могло кое-кому броситься это в глаза; поэтому Коля отстал на несколько шагов, хотя Матийцеву такая осторожность казалась излишней.

И в лавочку, о которой говорил Коля, Матийцев заходил один; сошлись они снова только тогда, когда вышли за город.

- О том, что мне не дали выйти из гимназии с аттестатом зрелости, я ничуть не жалею, - говорил здесь, вдали от домов, уже без предосторожностей Коля. - Это же еще целых два года должен был я "иссушать ум наукою бесплодной", - какими-нибудь "Записками о Галльской войне" Юлия Цезаря! На кой черт нужен мне Юлий Цезарь с его Галльской войной и латинским языком, скажите? А сколько дорогих часов загублено зря этим латинским языком, катехизисом митрополита Филарета, чистописанием!.. Какое зрелище: сидят гимназисты шестого класса и неукоснительно каллиграфически выводят букву за буквой! Что же их, в писаря в канцелярию его величества готовят?.. А "Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камо бежу? Аще взыду на гору, ты тамо еси, аще сниду во ад, - тамо еси..." Поди-ка не вызубри этого для батюшки, - кол от него в дневник получишь! А запись на спряжении неправильных латинских глаголов, - другой кол. Сколько времени зря ушло на никуда не нужную чушь, - подумать страшно!.. Мало ли есть у зажиточных людей никчемных профессий, однако... на чьей-то шее сидят же эти дармоеды! Я и до шестого-то класса дошел только потому, что за нас и на нас, на всех моих товарищей, рабочие работали. Высчитано точно: для того, чтобы какой-нибудь санскритолог мог своею никому не нужной наукой заниматься, целых двести рабочих семейств должны отдавать ему излишки своего труда.

- Как же это понять - "отдают излишки труда"? - спросил Матийцев. - Это вы, Коля, конечно, тоже заучили, как катехизис.

- А что же такое он производит? - вскинул на него глаза Коля. - Он только потребляет, но совершенно ничего не производит, потребляет же, конечно, много: кто беден, тот санскритом заниматься не станет...

И вдруг перебил сам себя:

- Вот теперь лицо у вас бледное, а посмотрели бы вы на себя, когда говорили в суде!.. Лицо было совершенно красное, и шея, и даже глаза красные... И я за вас тогда очень боялся, кабы с вами чего не случилось.

- Да, я волновался очень, - согласился Матийцев. - Я вообще ведь никогда не имел дела с судом, и вдруг пришлось.

- Еще и на таком деле, как у Божка, в котором вы же и были виноваты.

- Я? Чем же именно? - удивился Матийцев.

- Как же так "чем"! Ведь вы же сняли его, рабочего, с работы? Зачем же сняли? Ведь могли бы его не увольнять?

- Да, мог бы, но... это было бы именно то самое толстовское "непротивление злу насилием", о котором вспомнил прокурор. Он очень меня оскорбил тогда, - словами, конечно, - и я оказался в трудном положении... Вообще мне даже и сейчас кажется, что иначе я поступить не мог.

- Не могли простить?

- Может быть, простил бы через два-три дня, но... он не захотел дожидаться так долго.

- Что вами все рабочие довольны, это, конечно, прозвучало в вашу пользу в ушах присяжных, только не в мозгу прокурора: прокурор вообще вас не забудет, не обойдет своим вниманием... И хотя у кухарки вашей очень естественно вышло, как она продала ваш револьвер кому-то в пиджаке синем, но разве прокурор в это поверил?

- Вы думаете, что не поверил?

- А кто же вообще-то поверить может, чтобы человек такого политического накала, как вы, расстаться мог с револьвером?

Матийцев ничего на это не ответил, но, заметив в стороне одинокий осокорь, кивнул на него:

- Вот там, кажется, и можем мы сесть подкрепиться.

- Место подходящее, - одобрил Коля, все-таки оглянувшись назад и в стороны. - Там даже вроде какого-то овражка: может быть, глину там копали... Вы в Крыму когда-нибудь были?

- Нет, не приходилось.

- Да, так как ваша специальность - каменный уголь, то вам зачем в Крым: угля там нет... То есть, какие-то Бешуйские копи, но только уголь там бурый... А железной руды много под Керчью. Там же есть и завод.

- Кажется, французский.

- Да, французы там основались.

- То-то что французы.

Когда уселись под деревом и принялись за свой обед, Матийцев испытал мало знакомую ему радость, что вот благодаря ему будет сыт сегодня так, как, может быть, не был сыт уже давно, этот сразу полюбившийся ему юнец, бросившийся в огромную жизнь один, без всякой поддержки, ради серьезнейшего дела, в полную возможность которого он поверил, несмотря на всех этих прокуроров и председателей судов, несмотря на всех приставов - судебных, становых и прочих, несмотря на всех жандармов, на всех шпиков, на всех околоточных и городовых и стражников.

Главное, что он видел в этом юнце, было то, что вот он уже умудрен жизнью, он уже делает в ней что-то такое, от чего не разбогатеют ни голопеевские бельгийцы, ни керченские французы, и он не может даже подумать сказать о себе так, как вырвалось у него лично только на суде: "Я хотел уничтожить себя, как подлеца!"

А Коля Худолей, насыщаясь совершенно деревянной копченой колбасой и черствой булкой, говорил в то же время с большим увлечением:

- Это у вас вышло знаменито, что вас ударило в голову, хлопнуло: получилось так, - не своим же стулом в руках Божка коногона, а всем шахтерским бытом, всей этой жизнью страшной, какою вообще рабочие наши осуждены жить! Чем осуждены жить? Нашим государственным строем, вот чем... Между тем кто же добывает уголь? - Шахтеры! А без угля, - это вы вполне ярко выставили, - какая может быть промышленность в России? Кустарная, какая была при Иване Грозном!.. А вот в Баку, - я был в Баку, - кто добывает нефть? - Нефтяники! А у нефти огромное будущее, не говоря о том, что нефть и бензин из нефти проникают и теперь куда угодно... А кто городишко этот построил? А кто железную дорогу к нему провел? Вс„ они же, рабочие, - первые люди на земле, - двигатели всей жизни, - вот кто! Вы и подчеркнули это на суде... И выдумка эта ваша, будто вы как раз самоубийством хотели кончить, когда Божок к вам залез и к жизни вас вернул, только уж к настоящей жизни, а не к обывательской, и чем вернул? - тем, что по голове хлопнул, - это выдумка, как же она кстати пришлась! И как же я вами любовался, когда вы говорили это! Вот, думаю, как инженера этого по голове хлопнуло, и он воскрес, так и всю Россию нашу не иначе, как очень скоро хлопнет, - именно по голове хлопнет и, главное, скоро, вот в чем радость моя была!

- Хлопнет, вы полагаете? - спросил Матийцев удивленно.

- Не-пре-менно хлопнет! - уверенно ответил Коля.

- И кто же все-таки хлопнет?

- Как "кто хлопнет"! Мы с вами и хлопнем, - вот кто!

- Вон как вы думаете!.. И верите в то, что еще даже и скоро?

- Непременно скоро! Ведь рабочих уже раскачали даже здесь, в Донской области... А на Кавказе-то как! А в Питере, в Москве, в Иваново-Вознесенске!.. В Москве Пресня разве забыта? А в Крыму, в Одессе броненосец "Потемкин", крейсер "Очаков"? Не только ничего не забыли, а как следует во все это вникли рабочие, - почувствовали, что они - сила... А ведь только это и надо нам, чтобы сознание своей силы у рабочих появилось: дальше уж там покатиться должно, как по рельсам.

Матийцев смотрел на тонкое в линиях, но по-южному загорелое лицо Коли, снявшего здесь свою фуражку, и думал, пока говорил он, что сделал в этом юнце как будто какое-то большое приобретение, нашел то, чего ему не хватало. В ту сумятицу мыслей и ощущений, которая его охватила, этот юнец с украинской фамилией как будто внес шахтерскую лампочку, позволившую ему самому, инженеру Матийцеву, рассмотреть как следует, что к чему и зачем. Рассмотреть вблизи то, что ему представлялось чрезвычайно далеким, - вот это так находка, вот это так неожиданность! Точно с неба свалился и вот теперь сидит рядом с ним и ест деревянную колбасу, как лакомство!..

- Вы вспоминаете девятьсот пятый год, Коля, - сказал он, - и тогда Россию действительно хлопнуло, но хлопнуло там, на Дальнем Востоке, - хлопнуло извне, я хочу сказать: сначала извне, а потом уже рикошетом хватило изнутри. Так это произошло, если припомнить историю. Сначала извне, а потом уж изнутри, - на этом я делаю ударение. А вы уверены, что опять, и притом скоро, хлопнет по голове. Откуда же ожидают этого? Ведь не с Востока же, а?

- Нет, не с Востока, а с Запада, - твердо сказал Коля.

- С Запада, вы полагаете?

- Да, конечно, с Запада! Ведь Запад усиленно готовится к войне с русским правительством, а русское правительство потихоньку ополчается на войну с Западом... А что может выйти из этого ополчения, мы уже имеем понятие: Дальний Восток открыл нам глазки.

- Темное предчувствие этого есть у меня, - сказал точно про себя Матийцев.

- Какое же "темное"? Вы на суде говорили об этом вполне ясно, - подхватил Коля.

- Я не все помню, что я говорил: у меня в голове очень стучало... Говорил как-то машинально и многого не помню.

- Ничего, зато я помню... Думаю, что и прокурор не забудет. Во всяком случае, вам ведь еще предстоит суд по своему уже делу, по обвалу в шахте? Это послезавтра, я видал там, на стенке где-то.

- Да, послезавтра... Приходите слушать.

- В том-то и дело, что рисковать не имею права, - в том-то и дело, - покачал головою Коля. - Мне уже сегодня вечером надо сматывать удочки, чтобы не задержали. Что я нынче в суд попал, и то уж была с моей стороны большая неосторожность, но я тут вышел сух из трясины, а вторично так выйти, - это уж наверно можно сказать, - не удастся. Так что я уж туда (он кивнул в сторону города) больше не зайду, а вот как есть отсюда двину по большаку.

- Что вы, Коля! - испугался за него Матийцев. - Куда же это вы пойдете по большаку в одной рубахе?

- Ничего, такая уж у меня профессия, - улыбнулся Коля. - А что в одной рубахе, так я ведь на юг, на Кавказ, - там долго еще тепло будет.

- Смотрю я на вас, Коля, и думаю: какая странность! Вот вы говорили, что ваш отец - филантроп, "святой доктор"... А давно ли он стал таким? - спросил Матийцев.

- Этого уж не знаю. Я помню его таким с детства.

- Мой отец уже умер, - раздумчиво продолжал Матийцев, но о нем тоже могли бы говорить: "святой учитель", - он был учителем, а до того, до учительства, военным, только не врачом, - офицером на Кавказе. И вот именно теперь я вспоминаю его историю и думаю: а ведь его тоже хлопнуло так же, как и меня, его единородного сына. Если бы мне рассказать вам об этом, как он рассказывал мне, получилась бы целая повесть, которую можно было бы назвать так: "Непонятный зверь"... Рассказать? Будете слушать?

- Непременно! Непременно расскажите! - очень оживился Коля. - Тем более, что Кавказ!

III

- Не так давно, - сказал Матийцев, - умер мой отец, - года четыре назад, в почтенном возрасте, - восемьдесят с лишним ему было... Выходит, что я сын уже довольно престарелого родителя, поэтому такой некрепкий... Впрочем, сколько его помню, он был всегда сухощавый и ничего богатырского в нем не было... Но он из военной семьи и сам в молодости был офицером на Кавказе - значит, через кадетский корпус прошел, а там с ребятами не особенно нянчились... Ну вот, его тоже стукнуло там на Кавказе, поэтому с военной службы он и ушел.

- Ранили? - спросил Коля.

- Да-а, и ранили тоже, но это между прочим, это там было в порядке вещей, - на то война, но ранен он был не только в плечо пулей, но и в голову, как и я... только уж не пулей.

- Саблей?

- И даже не саблей... Конечно, могли бы чеченцы или лезгины ранить и шашкой и кинжалом, но я не о такой ране говорю. Непонятная неожиданность его ошеломила и перевернула в нем все...

- Что именно "все"?

Коля высоко вздернул брови, но вдруг глаза его зажглись:

- Понимаю! Солдата при нем пороли!

- Нет, этого я от него не слыхал, чтобы солдат там, на Кавказе, во время войны пороли... Нет, не это, а... Пожалуй, я расскажу вам подробно: мне и самому хочется припомнить, как это с ним случилось. Отец рассказывал, как его стукнуло, не только мне самому, - и другим тоже в моем присутствии, так что я раза три от него это слышал в подробностях. Если вы слушатель терпеливый, могу рассказать и вам.

- "Я терпелив. Я очень терпелив!" - это из какого-то стихотворения... - поспешно сказал Коля и покраснел.

- Да, видите ли, война на Кавказе тогда, - она была бесконечная. И сами по себе кавказцы были очень воинственны, и англичане их поддерживали оружием, и местность там для русских войск, как вам известно из географии, для ведения войны большими армиями совершенно неудобная, - те же Альпы: горы, пропасти, дикие леса, тропинки вместо дорог, а для партизанской защиты лучше местности и придумать нельзя! Много русских полков туда послали при Николае Первом, между прочими и Нижегородский драгунский, а мой отец именно в этот полк назначен был, как получил первый офицерский чин - прапорщика. Это в конце сороковых годов было, - кажется, в сорок седьмом году. Из Петербурга и сразу на Кавказ, под пули чеченцев. Но это бы еще туда-сюда: под пули его и готовили, но куда же именно он попал? В Дагестан, в пустыню, на берег реки Сулак, в укрепление Чир-Юрт.

- Не знаю, где это, - добросовестно признался Коля и развел руками, но Матийцев успокоил его:

- И я не знал, хотя по старой карте справлялся тогда, - было показано, а существует ли теперь, в этом не уверен. Итак, Чир-Юрт... По словам отца, так называлось по-чеченски урочище, местность эта, а уж строиться там начали сами нижегородцы. Полк сначала, как туда прибыл из Грузии, жил там в палатках и землянках, - удовольствие, а? Ведь большая часть офицеров были семейные! В Грузии жили долго и в человеческих условиях, - вдруг понадобились для военных действий и пожалуйте в "долину Дагестана", где ничего ровным счетом, - пустыня, и днем в ней кругом трещат кузнечики, а ночью - сверчки; они, оказывается, отлично знают свое время, чтобы трещать.

Вы только представьте эту обстановку. Каменистая за рекой Сулаком степь, в которой трава уже в мае вся выгорает от солнца. В январе - феврале цветут там тюльпаны, а начиная с мая - пустыня... Пустыня эта с запада подперта горами, а к востоку вся открыта, так что виднеется на горизонте Каспийское море, а около него белеют солончаки. Ближе к морю, только немного южнее Чир-Юрта - город Темир-Хан-Шура, но до него верст пятьдесят, а по Сулаку линия укреплений... Сулак же там был не то что горная речка, а довольно широкий, - саженей на тридцать, но течение все-таки быстрое... Летом в этой пустыне дождей не было никаких, только с Каспия дули ветры, и тучи пыли все лето заменяли там воздух. Только рот открой шире для команды - тут же тебе и влетит в рот охапка пыли!.. И так каждый день, и только днем, а не ночью, - четыре месяца подряд: май, июнь, июль и август, - одна только желтая пыль вместо неба и вместо дождей... И окошек днем не отворяй, - сиди взаперти, - вот какая обстановка!.. На устройство всего укрепления было выдано Нижегородскому полку только двадцать три тысячи рублей ассигнациями, да и то после усиленных просьб командира полка, а в полку было десять эскадронов, да офицеры с семействами, да и солдаты были семейные, - ведь служба их была двадцатипятилетняя, - разрешали жениться... Да артиллеристы, да нестроевые, - всего гораздо больше тысяч, - вот для всех и устрой помещения: казармы, конюшни, жилые дома для офицеров, штаб полка, лазарет и мало ли что еще - за двадцать три тысячи рублей ассигнациями!

- Это издевательство гнусной царской власти! - пылко сказал Коля.

- Да уж там как хотите судите, а порядок был такой: раз ты солдат - делай все для себя сам из того, что у тебя под руками: камень - из камня, глина - из глины, дерево - из дерева, а казну не беспокой... Вот и строили.

Как инженер сам, я это представляю. Из глины делали саман, из самана лепили стены - это для жилых домов, для казарм, для штаба полка, для лазарета... Крыли, конечно, камышом, как и у нас кроют. Конюшни делали из турлука, то есть хвороста, смазывали хворост глиной... Рабочие ведь были свои же солдаты. Значит, двадцать три тысячи должны были пойти на что же? На стекло для окон, на рамы, если их покупали готовыми где-нибудь в Темир-Хан-Шуре, на гвозди, если только не могли их сделать в своей кузнице, на кирпич для печей... В общем, так ли, сяк ли, - через пять-шесть месяцев и укрепление было готово, и даже слободка около него, где жили семьи женатых солдат, - вахмистров, унтеров. Вот в одном из таких домиков на слободке и поселились в тысяча восемьсот сорок седьмом году два молоденьких новоприбывших прапорщика, - мой отец и его товарищ Муравин. Хозяин домика был тоже прапорщик, недавний вахмистр, - офицерский чин получил за военные подвиги, - он им двоим половину своего домика не то чтобы сдал внаем, а просто продал по своей цене.

- Сколько, - спросил мой отец, - вам домик ваш обошелся?

Тот жмется, считает в уме...

- Дорого, - говорит, - стал он мне... Не меньше как двадцать пять рублей серебром, вон сколько!

Мой отец и Муравин взяли да купили у него, к его великому удовольствию конечно, половину дома: большую комнату с итальянским окном и переднюю (для денщика), заплатили двенадцать с полтиной, запили сделку чихирем и обосновались там на зиму.

- Нужно сказать, что зима там, в этой части Дагестана, была мягкая, вроде октября на Украине. Снег выпадал только на горах, а в долине, - она называлась Шамхальской, - снег если иногда и шел, то тут же и таял. Вообще зима была теплая. Стаи дроф бродили в степи, на них охотились с обычными хитростями, чтобы подобраться к ним на выстрел: дрофа - птица осторожная и от человека ничего хорошего не ждет.

Зимою и набегов чеченцев почти что не было; зима там время рабочее - перекопка садов и кукурузников, ремонт арыков, мостов, дорог, плотин на речках... Но все-таки далеко уходить на охоту офицерам было небезопасно: всегда могли наткнуться на охотников за ними самими. Сидят двое-трое за кустами карагача и поджидают урусов.

Но был там в полку знаменитый стрелок подпрапорщик Зенкевич, - ему командир полка, тоже поляк, Круковский, разрешал уходить куда знает: на него он надеялся, да и дичь, какую он приносил или привозил, все-таки разнообразила стол Чир-Юртского монастыря.

Монастырем прозвали офицеры Нижегородского полка свой Чир-Юрт, а полковника Круковского, мужчину с длиннейшими висячими усами, - настоятелем монастыря.

Я даже и стихи помню, - кто-то из офицеров сочинил, а мой отец их мне наизусть читал:

Слыхали ль вы, что есть пустырь,

Его Чир-Юртом именуют,

И в нем суровый монастырь

Нижегородский формируют?

В нем настоятель жизнью строг.

Как некий древних греков бог,

Меж келий он угрюмо бродит

И грусть на братию наводит.

Зато монахи-забияки

За крест готовы хоть на драки

Иль в карты день и ночь играть.

И сам Христос бы разобрать

Не мог, кто прав, кто виноватый

Средь этой братии усатой,

И часто выстрел иль кинжал

Спор меж святых отцов решал...

Кинжал тут, кажется, только для рифмы, а что касается дуэлей от нечего делать, от скуки, то их было тогда довольно. Помню, что эти стихи оканчивались тем, что автор предсказывал замену всего Чир-Юрта обширным кладбищем: перестрелялся, мол, весь монастырь на дуэлях. Свидетелем трех дуэлей в Нижегородском полку за одну зиму был и мой отец.

Но его товарищ прапорщик Муравин оказался записным театралом и даже привез с собою на Кавказ два-три номера журнала "Репертуар и Пантеон" - название теперь мало понятное, но в журнале этом печатались пьески, главным образом водевили с куплетами, а среди офицеров не все же были картежники и пьяницы и бретеры, - нашлись даже и такие, что сами стишки писали, а один даже Байрона переводил... Вот и возникла мысль - спектакль поставить! Все-таки развлечение для всего Чир-Юртского монастыря.

Я не сказал вам еще вот о какой прелести жизни для тех офицеров, которые не проводили ночей за попойками, за игрою в карты, что сопровождалось обыкновенно тоже и попойками и курением табаку из огромных трубок с длиннейшими черешневыми чубуками: мода тогда была именно на такие трубки. У моего отца сохранилась одна такая трубка с чубуком, - мне на нее даже смотреть было страшно... Так вот, - ночь на своей половине дома, купленной за двенадцать с полтиной. Сперва что-нибудь читается при лампе, потом тушится лампа, тут бы сладко заснуть, ан нет, нейдет сон, потому что в темноте начинаются какие-то странные звуки, точно шуршат обои, хотя какие уж там обои в хате-мазанке! Кто же и чем же шуршит? Это скрипят своими челюстями фаланги, которые выползли из всех щелей и начали свою ночную жизнь. Днем они прячутся, а ночью охотятся за сверчками. Если натыкаются при этом на скорпиона, то немедленно вступают с ним в бой и побеждают. Вы представляете, что такое фаланга?

- Кажется, большой паук, - неуверенно ответил Коля.

- Нет, не паук, а только паукообразное, у паука четыре пары ног, а у фаланги - пять, и если она рассержена, то делает большие прыжки, чтобы укусить. Укус ее для человека не смертелен, только чрезвычайно болезнен, но пока фаланга эта не жрала падали, а то при укусе может занести в рану трупный яд, - тогда конец. Вот лежи на своей походной койке и думай: укусит тебя этой ночью фаланга или нет, - жрала ли она падаль или только безобидных сверчков, - и черт ее знает вообще, к чему именно так невыносимо-угрожающе скрипят ее челюсти!..

Матийцев немного помолчал, понурясь, как будто фаланги, о которых он вспомнил, выросли в его глазах в настоящих чудовищ, качнул головою вбок от охватившей его гадливости и продолжал с горечью:

- Не говоря о молодежи, как мой отец и Муравин, - ведь в полку, по словам отца, были не бурбоны, а вполне образованные люди, говорившие на двух, даже на трех иностранных языках, много читавшие... Один поручик, по фамилии Ключарев, даже книжку своих стихов выпустил в свет, и о ней была рецензия в "Северной Пчеле", но вот - живите в пустыне дикари дикарями, подставляйте свои лбы под пули черкесов и сами убивайте их, сколько можете, жгите их аулы, рубите их вековые сады, так как они бунтуют и у них есть предводитель имам Шамиль, поднявший зеленое знамя пророка Магомета.

- Словом, была колониальная война, - объяснил Коля.

- Колониальная, да, - согласился с ним Матийцев, - причем очень "гадила англичанка", как тогда говорили. У черкесов, лезгинов и прочих сплошь были штуцера, с винтовым нарезом, дальнего боя, а у нас гладкостволки, с боем только на триста шагов. Откуда же у них штуцера эти, и пушки, и порох, и снаряды, - гранаты даже, а не только ядра? Англичане поставляли... Среди аулов были, конечно, мирные, - с ударением на "ы", - но до поры до времени: чуть только подходила партия самого Шамиля или его правой руки - Хаджи-Мурата, - мирные аулы восставали и скопища восставших доходили до пятнадцати, даже двадцати тысяч и двигались на наши укрепления, как пешая саранча, все там уничтожая. Кстати, саранча... Отец рассказывал, как однажды летела на Чир-Юрт саранча и как ее там встречали... Это тоже одно из развлечений тамошнего монастыря.

- Спектакль заезжей труппы, - подсказал Коля, впрочем не улыбнувшись.

- Вот именно, тоже спектакль, только для кого-нибудь третьего, а ведь у нижегородцев завелись уже свои огороды, на огородах цвели в то время огурцы и дыни, и вдруг среди ясного безоблачного дня видят все, - что такое? - затмение солнца! Внезапно, откуда только взялась, поднялась туча, и солнечный свет стал какой-то вечерний, жиденький, тусклый, а туча - изжелта-серая и движется быстро... Поднялись крики: "Саранча летит! Саранча!.. Трубачей сюда! Барабанщиков!.. В ружье!.."

Ну, словом, Шамиль не Шамиль, а набег вполне серьезный. Такая туча если сядет, от огородов не останется ничего, кроме места, где они зеленели.

Саранча все-таки пуглива, шума боится. Столько было криков, барабанного боя и трубного гласа, даже и пальбы, что наконец-то туча повернула в сторону: полк отстоял свои огороды. Но потом возник вопрос, чем же питалась эта туча, пока все не съела и не снялась. Нашли, что верст за пятнадцать вверх по течению Сулака весь молодой камыш съела! А камыш этот, он ведь тоже, во-первых, будущие крыши, а во-вторых, топливо зимой. В Петербурге же никто никакой саранчи никогда не видал, - там на этот счет благополучно... Холера в те времена, - конец сороковых годов прошлого века, - даже до Петербурга не доходила, а Нижегородскому полку в Чир-Юрте пришлось познакомиться и с этой азиатской прелестью.

Холеру принесли наши части из аула Гергебиль, который штурмовали по приказу главнокомандующего - князя Воронцова. Гергебиля этого тогда не взяли, - хорошо был защищен Шамилем, только зря потеряли там больше шестисот человек и вывезли оттуда холеру. Холера и пошла двигаться к северу от Гергебиля, хотя и не так быстро, как саранча, однако чувствительнее гораздо. Много появилось крестов на кладбищах. И пришлось самим же нижегородцам уничтожать свои огурцы и дыни, а также пить якобы помогавшие не заразиться холерой какие-то "воронежские капли", в которые входили: и спирт, и красный перец, и скипидар, и еще несколько подобных специй. Настоятель монастыря, полковник Круковский, проявил тогда, по словам отца, большую расторопность: навел везде чистоту и порядок, все дома, и заборы, и даже деревья приказал выбелить известкой, в лазарете установил сто лишних коек, - вообще приготовился к бою не хуже, чем с саранчой, и так или иначе, но в Чир-Юрте смертей от холеры оказалось гораздо меньше, чем в других укреплениях той же Сулакской линии. Так что благодаря своей культурности нижегородские драгуны и холере не очень-то поддались... Впрочем, я все говорю вам: драгуны, драгуны, а знаете ли вы, что это за драгуны такие и чем отличаются они от улан, например, или от гусар?

- Нет, скажу вам откровенно, для меня это - темна вода во облацех небесных, - признался Коля.

- Вот видите, как... Но раз говорится о драгунах, надо знать, что такое были эти драгуны... Отец мне это объяснял подробно, а я хорошо усвоил. Драгуны считались тяжелой кавалерией, а не легкой. Кавалерия вообще была любимым родом войск у Николая Первого, а драгунские полки он даже считал своим созданием. Кроме сабли и пики, он ввел в эти полки еще и ружья на ремнях за плечами, чтобы действовать ими в пешем строю. Известно вам должно быть, что Николай Первый был энтузиаст всяких строевых учений и смотров, и вот представьте вы себе такую картину. В Чугуев, где стояли драгунские полки, приезжает на смотр сам царь Николай Первый, и при нем десять тысяч всадников, сто эскадронов были пущены в атаку! Только земля загудела, да пыль поднялась! Но вот трубачи трубят! Стой! И вся эта страшная масса коней и людей уже стоит как вкопанная. Подъезжает царь, и не только после команды "смирно!" ни один человек не шелохнется, а даже и ни одна лошадь ни головой не тряхнет, не фыркнет. И во всеуслышанье произносит царь "исторические" слова: "Только я один во всем мире способен произвести такую атаку!"

- В этом видел, значит, все военное искусство? - искренне удивился Коля.

- Именно в этом, и только в этом. Даже полевые укрепления должна была при нем атаковать конница, - высший род войск!.. Недаром Бисмарк острил: "В России лучшими адмиралами считаются двое: великий князь Константин Николаевич, сын царя, и светлейший князь Меншиков, - потому лучшими адмиралами, что они лучшие кавалеристы, а никаким даже самым маленьким военным судном не командовал из них ни тот, ни другой..."

- Это здорово сказано! Не в бровь, а в глаз! - восхитился Коля, но Матийцев продолжал, глядя в сторону:

- Такая атака хороша на смотру, на маневрах. Солдатская песенка от тех времен осталась, - я ее тоже от отца слышал:

Пробили тревогу, -

Сулят крест златой;

Оторвало ногу,

Так ступай домой.

Что же делать надо,

Если дома нет?

Вот и вся награда

За двадцать пять лет!

- Правильно! Хорошо сказано! - одобрил песенку Коля и даже рукой взмахнул. - Повторите, пожалуйста, я хочу запомнить!

Матийцев повторил, но добавил:

- Впрочем, подлинно ли она солдатами сочинена, я не знаю: отец по крайней мере называл ее автором декабриста Александра Бестужева-Марлинского. Да, вот и декабристов порядочно служило в кавказских войсках, в пустынях Дагестана и Чечни, по различным Чир-Юртам. Ведь помимо всяких опасностей и лишений, тощища, - вы об этом подумайте! Совершенно непереносимая для культурных людей скука, которая толкала многих из них и на лютый картеж, и на запойное пьянство, и на дуэли.

Ведь оскотинивали всех, ведь из души каждого вырывалась прочь лучшая половина, ведь это все равно, что курица с вырезанными мозгами: она ходит и тычется клювом в землю, но уже не понимает, что она такое клюет и зачем клюет.

По словам отца, вся жизнь его там, в этом Чир-Юрте, встала перед ним как полнейшая бессмыслица. Ужас его охватывал при одной мысли, что, может быть, ему там придется прожить не год, не два, а пять-шесть лет! Ведь ссылка, а за что именно? Какое преступление он совершил?

- Как так какое? - оживленно подхватил Коля. - Политическое - вот какое! Признал над собою власть этого коронованного идиота Николая Палкина и надел пожалованные им эполеты!

- А как же было ему от них отказаться? Тогда уж не в ссылку, а прямо на каторгу.

Я забыл сказать, что домик, где поселился мой отец со своим товарищем Муравиным, был не в Нижней слободке, то есть на самом берегу Сулака, а в Верхней, которую, собственно говоря, и слободкой-то нельзя было тогда назвать: она только что зарождалась. Кроме их домишки, был еще только один такой же, да и то шагов за пятьдесят, от укрепления же почти за версту оба они были, так что командир полка счел даже опасным для своих новых офицеров там поселяться и запретил им это. Отец рассказывал довольно подробно, как он объяснялся с полковником Круковским, чтобы отстоять свою квартиру.

Круковский этот, Феликс Антонович, был немалый чудак. Ходил у себя дома в черкеске с газырями и в папахе, - черкес черкесом, но когда входил к нему офицер, то папаху снимал. Так и при появлении отца сделал: снял свою папаху, положил ее на письменный стол, прямо на чернильницу, и сказал:

- Ка-те-го-рич-но воспрещаю!

Но отец был уже предупрежден, что ему нужно так же категорично стоять на своем и можно добиться успеха. Отец и пустился в красноречие. Их, дескать, в доме целых пятеро, считая с денщиками, кроме того, есть собака, так что даст знать, - врасплох черкесы их застать не могут. А пять человек способны в укрытии сидя отстреляться и от двадцати. Наконец, раз подымется ночью стрельба там у них, то ведь из укрепления примчится к ним на помощь дежурная часть, как к форпосту, выдвинутому сознательно вперед... Поговорил этак с полчаса и смягчил полковника, урезонил, отстоял свою и Муравина самобытность... А дня через три на радостях отправился в воскресенье на охоту ближе к горам, верст за десять, с Муравиным и денщиком своим Тюриным, все трое на лошадях, и наткнулся на партию человек в двенадцать - пятнадцать. Под пулями лупили назад к Чир-Юрту во весь карьер, но уж, разумеется, об этом приключении не докладывали начальству.

Аулы кругом считались мирными, спрашивается, откуда же взялись немирные джигиты? Разведчики, конечно, были они Хаджи-Мурата или самого Шамиля.

У Круковского тоже был штатный разведчик - мирной черкес Бир-Магома. Все знал, что задумывал Шамиль, - знал даже, что ему на обед подавалось, но вопрос, разумеется, не служил ли он и нашим и вашим? Однако известно было всем в Чир-Юрте, что за голову его сам Шамиль назначил большую сумму.

За голову в самом буквальном смысле: обычай был у горцев отрубать головы русским солдатам и офицерам и класть в мешок, а мешок приторачивать к седлу. Следует заметить, что, по словам отца, обычай этот усвоили и наши казаки, а за ними и драгуны даже: мешков для голов у них хотя и не было, так зато платки были: отрубит голову черкесу, увяжет ее в платок, и болтается кровавый шар у него сзади седла, когда он после схватки в Чир-Юрт возвращается.

- Черт знает что! - поморщился Коля.

- Да, нужно сказать правду, что и Воронцову это не нравилось, но генералы из местных, из кавказцев, это одобряли даже. С волками, дескать, жить, по-волчьи и выть.

Тут Матийцев замолчал и молчал с минуту, пока Коля не напомнил ему:

- О спектакле вы хотели рассказать.

- Да, спектакль, - как бы очнулся Матийцев. - О нем можно бы и не рассказывать, если бы не одно обстоятельство, с ним именно и связанное... Если бы не этот спектакль, может быть, не случилось бы и того, что случилось. Вообще мы задним умом живем и причины отыскиваем после того, как нас стукнет.