Чтение 7–й страницы книги ~Эвакуатор~

- Примерно так.

- Игорь! - Катька опять заревела. - Игорь, ну ты же умный... Тебе шестьдесят лет!

- Вот черт меня дернул тебе сказать. Да у нас живут по двести, я тебя младше на самом деле!

- Ох, ну что ты цепляешься! Скажи ты мне, что делать, я же сама не могу ничего, я со своей жизнью не могу разобраться, куда мне отвечать еще за пять!

- За шесть, - уточнил он. - Я тоже пока живой.

- И что мне делать? - простонала она совершенно по-детски.

- Я тебе сказал, - ответил он тихо. - Надо лететь. Иногда надо принимать решения. У вас очень много врут. Очень много сволочей, и они придумали всякие тормоза. Сами они, заметь, никогда их не придерживаются. Я вообще от вашей морали скоро всякие ориентиры потеряю. У нас никогда... у нас бы таких... Все ваши моралисты живут по одному принципу: нам можно все, а вам ничего. Если человек говорит про мораль - все, он мне ясен.

- Не будешь такого эвакуировать?

- Знаешь... вот честно, - он не на шутку разозлился. - Если бы я был не эвакуатор, а, допустим, гайдар - у нас так называют отдельных, особо ретивых... "а" - вообще звук агрессии, бардак, байрам, барабан... вот если бы я был гайдар, или даже гейдар, что означает уже крайнюю раскаленность, я бы все-таки поставил вопрос о нашем праве иногда вмешиваться. Некоторых я бы увозил, да. Но только для того, чтобы поместить в зоопарк. У нас огромный, вдесятеро больше вашего. "Тайна третьей планеты", можно сказать, sucks. Ты бы там неделю гуляла, там даже гостиница есть, чтобы подолгу жить и осматривать. Всякие есть экземпляры, вот моралистов я бы туда первыми. Особенно тех, которые за нашу и вашу свободу. Свобода у них на экспорт, это я сразу понял. Внутри у них такая несвобода, что не моги пописать без спросу. Ты думаешь, я там не крутился? Солнце мое, я столько здесь навидался, пока не встретил тебя! И еще, про мораль. Ты заметила - обязательно надо, чтобы кто-нибудь умер?! Спасение - аморально. Выжил - виноват. Когда после майского захвата двадцать человек уцелело - двадцать из девяноста! - ты помнишь, как одна сволочь в комьюнити писала: почему это, интересно, они живы? Может, переодетые спецназовцы? ФСБшные провокаторы? Тьфу, мразь! Гурулум, кундур! Тускупук...

- А ты, значит, гырылым, кындыр? Тыскыпык?

Он расхохотался.

- Повтори!

- Не смогу. А что?

- Ты знаешь, что ты сейчас сказала? Свежая пища, здоровый стул, чистое дыхание!

Катька, обессилев, прижалась к нему.

- Нет, конечно, я тебя не оставлю... Нет, нет, моя свежая пища...

- Мужу скажешь?

- Нет, какое... Ты понимаешь, я все-таки должна увидеть. Мне кажется, если я увижу, что-то решится само собой!

- Не думай, не решится.

- Почему? Почему ты так думаешь?!

- Потому что знаю. Я же ее видел, Кать. Я в ней каждый винт знаю. Она может, конечно, произвести впечатление. Но решать должна ты, серьезно.

- Хорошо. Когда мы едем?

- Электричка в десять тридцать, раньше они все мимо Тарасовки идут. Давай, что ли, на Курском вокзале - метро-то вряд ли откроют.

- Что мне наврать?

- Не знаю. Что угодно. Да и зачем врать? К десяти на работу...

- Ну ладно. - Она встала со скамейки, оправила коричневое пальтишко. - Пойду.

- К себе?

- А куда? Естественно, к себе.

- И что будешь делать?

- Буду думать.

- Ну, думай.

Он легко поднялся, и некоторое время они стояли друг напротив друга.

- Игорь... - Катька опять заглянула ему в глаза, снизу вверх. - Ну, а то, что тут потом будет... это как примерно произойдет?

- Не знаю. Думаю, что будет все сразу. Погромы, эпидемии, и хорошо, если без саранчи. Долго копилось.

- То есть...

- То есть будет очень страшно. И это не мои выводы, это мне сверху передали. Там аналитики сидят очень приличные. На моей памяти ошиблись только один раз.

- Когда?

- Когда сказали, что в Киеве будет буча.

- А ты и там был?

- Нет, - сказал он виновато. - Там другие были.

- Да. Хорошо. Ну, чего - значит, завтра на Курском?

- Давай. Третий путь, подходи в десять пятнадцать, около киоска "Соки - воды".

Очутившись у себя, она тут же освободилась от его обаяния: это происходило сразу, наверное, и впрямь есть магнетизм любви. В физическом отсутствии любимого - залог нашей свободы. На этот раз он действительно заигрался, чего уж, - но при этом Катька ни секунды не сомневалась, что завтра поедет на Курский вокзал, на его дачу, смотреть несуществующую тарелку или что у него там спрятано на участке. Вообще, если у него была задача вывести ее из оцепенения и отвлечь от ужасов, - он справился блестяще. Страх у нее теперь остался только один: выбрать не тех.

Допустим, мы никого не выбираем. Мы прости прикидываем, такая проверка, да и что мне еще делать сейчас, в рассеянном свете, в три часа пополудни? Раньше это было наше любимое время - перелом от дня к вечеру, еще целых два часа будет светло. Дочь в детсаду, Сереженька ушел в магазин, оставив записку, в которой каждая буква, мнится, глядит на нее с укоризной. Вот, он-то не паникует, он-то пошел в магазин, пока она тут бегает на сомнительные встречи (не нашла предлога умней, чем встреча с мифическим работодателем, предлагающим приличные условия). Сереженьку нельзя не взять, это не обсуждается. Свекровь? Да, свекровь. Он не полетит без свекрови. Свекровь не полетит без соседки, соседка не может жить без собаки колли, собака колли умрет без своего лучшего друга эрделя, эрдель не полетит без хозяйки, хозяйка - без мужа, муж - без любовницы... Катьке представился космический корабль, за которым в безвоздушном пространстве тянулась жалкая вереница до самой земли: дедка за репку, бабка за дедку, жучка за бабку... и где-то еще в самом низу всех тормозил один, буквально не способный жить без кремлевской башни: ну куда же, куда же я без нее полечу! И цеплялся, болезный, за звезду, и все они живой цепочкой тормозили фотонный двигатель, удерживая эвакуатора на привязи, и зрелище это было так трогательно, что Катька рассмеялась, одна, сама с собой. А вокруг мигают потрясенные светила. Что мы за люди, в самом деле, как надежно умудряемся повязать себя и друг друга тысячами живых паутинных связей: нельзя никуда уйти, уехать, ни с кем порвать - все липнет, держит, и если эвакуатор - о, был бы только на самом деле какой-нибудь эвакуатор! - потянет нас когда-нибудь за луковку, выстроится сущая пирамида, геометрическая прогрессия, каждый не может еще без двадцати... и при такой повязанности - почему же у нас жизнь-то такая непереносимая, Господи, ведь так все друг без друга не могут! Честное слово, было бы уже как-то желательно, чтобы нас любили меньше. Инопланетянин отказывается спасаться без меня, я - без мужа, муж - без матери... зачем нам столько? Каким адом должна быть жизнь, если от любого столкновения с ней надо заслоняться таким количеством других! Родня; как хорошо, что у меня мало родни. Закатки, огурки-помидорки. Ненавижу! Ненавидела еще в общаге, и особенно - когда приезжали в ДАС эти родственнички, останавливались, подселялись, привозили с собой всякое, бегали осматривать Москву... ну, не ужас ли? Ведь говорить все равно было не о чем. Сидели, ласкали друг друга глазами. А как иначе? - нельзя: родня. Самое архаичное, досознательное: свои. Но ведь давно чужие, как мы с Сереженькой, как все со всеми, - для чего врать? Кого бы я взяла? Стоп, хватит. Я запрещаю себе об этом думать. Никогда больше ни слова. Наверное, есть какой-то порок в наших отношениях, если мы не можем не играть в идиотские игры; наверное, мы сами виноваты, что не можем по-взрослому. А как по-взрослому? Съехаться, забрать дочь, по утрам в сад, потом на работу... то есть семейная жизнь, вошедшая в колею. Нормально? Как люди? К чертовой матери таких людей...

Щелкнул замок, и тоже как-то укоризненно - человек с тяжелой сумкой возвращается домой, надо немедленно открыть дверь...

Человек, однако, никаких тяжестей не нес.

- Там знаешь какие очереди? И хлеб, между прочим, подвезут только к вечеру. Я только соли взял.

- Ну и ладно, - сказала она, - съедим пуд соли.

Электричка задерживалась на час, и не было никаких гарантий, что она появится в половине двенадцатого. В половине двенадцатого обещали только дополнительное объявление.

- Ну, - сказал Игорь, приплясывая на перроне. Первого ноября с утра резко похолодало, задул ветер, низко летели темные облака, похожие на дым. - Что будем делать?

- Не знаю. Тебе видней.

- Мое рассуждение такое, что надо брать машину.

- Слушай. Может, вообще ничего не надо? Считай, что я поверила тебе на слово.

- Нет. Во-первых, ты не поверила, а во-вторых, я должен проверить, как она там. Может, сперли, может, дачи уже громят...

- С какой стати?

- А с какой стати у вас тут все? Ради чеченской независимости? В общем, я за то, чтобы ловить.

- И сколько он возьмет, за сто километров?

- Восемьдесят пять. Ну, допустим, возьмет он штуку.

- Думаю, больше. Не мы одни такие умные.

- Хорошо, две - максимум. Если никого не найдем за две, не поедем. Пойдем жрать куда-нибудь, а завтра я с кем-нибудь договорюсь.

- А ты никакой транспорт не можешь устроить? Через ваш центр?

- А что они могут? Ракету прислать?

- Ну, ты же не один здесь эвакуатор, наверное...

- А ты думаешь, я всех знаю? Ну, дадут они мне чьи-то координаты, пойдут на риск, расконспирируемся к чертям... Ведь если ваши кого-то из нас возьмут, они будут допытываться про других, а наши пыток не выдерживают. У нас давно не пытают. Он сразу всех и сдаст. Надо, чтобы никто не знал. Но даже если они мне и дадут координаты - чем он мне поможет? Деньгами? Деньги я достану...

- Но, может, кто-то машину водит...

- Эвакуаторы не водят машин, Кать. Ладно, пошли, будем искать.

Ехать до Тарасовки не хотел никто. Водилы были наглые, сплошь толстые и краснорожие. "По Курской? Эээ! Сейчас знаешь что на окружной делается? Внешняя сторона вообще вся стоит, "Авторадио" только что сказало".

Игорь предлагал штуку - смеялись; повышал до полутора - захлопывали дверцы; один снисходительно сказал, что разговаривать будет начиная от трех - "А назад мне порожняком! Кого я там в Тарасовке подцеплю? Вас? Не, я ждать не буду. Туда - назад".

- А чего так дорого? - спросила Катька.

- Ты че, не в курсе? Из Москвы все бегут, дороги начисто забиты.

- Почему бегут-то? Что, под Москвой безопаснее?

- А то! Сейчас где угодно безопаснее. Обращение слыхала? Говорят, и письмо уже получено. Предупреждают, что в ближайшее время всю Москву повзрывают, у меня дочка в интернете читала. Они правильно считают - столицу взорвать, и все.

- Все эти обращения, - авторитетно сказал Игорь, - пишутся прибалтийскими графоманами.

- Не знаю, кем пишутся, а пока получается по-ихнему. Знаешь, сколько мы до Тарасовки ехать будем? Хорошо, если часов за пять доберемся.

- Ну, не хочешь - как хочешь, - надменно сказал Игорь и повел Катьку к следующему водиле. С этим повезло не больше - о Тарасовке никто и слышать не хотел.

- Этак мы вообще не улетим.

- Вот видишь, как плохо не уметь водить машину, - Катька чмокнула его в холодную щеку.

- А толку? Застряли бы сейчас, только не в чужой машине, а в своей. Из чужой хоть вылезти можно, пешком пойти... Ладно. Короче, сейчас в забегаловку, до пол-двенадцатого жрать, потом на перрон, а если нет поезда - значит, правда не судьба. Буду один добираться.

В забегаловке были только котлеты по-киевски - почему-то очень кислые, с сильным сухарным привкусом, с минимумом мяса и максимумом хлеба. В половине двенадцатого, против всех ожиданий, объявили, что поезд будет подан через несколько минут, и к полудню он действительно подошел - толпа буквально внесла их в тамбур, разлучила, снова притиснула друг к другу уже в вагоне.

- И куда все едут? - спросила Катька.

- Не знаю. Может, на дачи, может, в Тулу к родне... Может, просто на перекладных будут добираться на юг, - на дальние-то поезда все распродано, я смотрел.

- А как назад поедем?

- Не знаю. Едем, и ладно.

Катька никогда прежде не ездила по этой дороге. Она вообще редко пользовалась электричками. Своей дачи у них с Сереженькой не было, хотя в лучшие времена он периодически заводил разговор о том, что Подуше нужен воздух, живая ягода... Он вечно выискивал себе какие-то новые занятия, надеясь, что хоть в них реализуется вполне: в самом деле, должно же быть на свете занятие, для которого он рожден? Может быть, дача. Построить домик, разбить грядки. В чужом пространстве Сереженька реализовываться не умел, ему необходимо было выгородить для себя личное, где не будет конкуренции. Но ведь на даче соседи. Наверняка начались бы разговоры о том, что вот эти-то, сволочи, наворовали, у них-то хоромы... Вечно ставить себе недостижимый образец и с ним воевать, мучительно завидуя. Как она раньше терпела все это? Дача ведь тоже превратилась бы в бесконечные унижения, как же иначе, с Сереженькой по-другому быть не могло, - опять мы самые лучшие и опять нам хуже всех...

Электричка ползла медленно, то и дело останавливаясь, спотыкаясь, скрипя, - и движение это было похоже на заикающееся бормотание, на бред больного, которому в жару все мерещатся столбы, станции, полустанки... Что такое, собственно, полустанок? Катька с детства представляла при этом слове половину станка, хотя станок видела не очень четко - что-то железное, квадратное. Но слово "полустанок" по самому своему звуку прижилось в описаниях российского пейзажа, - в нем есть стык, перестук, спотычка, и неискоренимая половинчатость, и четырехсложность с анапестным ударением, то есть идеальное соответствие железной дороге. Интересно, Львовская - это станция или полустанок? Еще я в нем слышу усталость. Удивительно быстро устаешь на холоде. Наверное, потому, что организм все силы тратит на обогрев себя. Хорошо, сейчас я все-таки еду в электричке, пусть и битком набитой, и у меня нет вещей, кроме рюкзака с термосом, и со мной мужчина, на которого можно полагаться. А ведь скоро зима, все уже серьезно, и если завтра-послезавтра придется бежать из Москвы, с ребенком, с вещами... Почему я так отчетливо вижу себя бредущей по колючей стерне, без дороги, с отваливающимися от тяжести руками? Или, того пуще, вязнущей в черной грязи, в толпе беженцев, причитающих на разные голоса, - и один тащит на веревке облезлую грязную козу, и она тоже блеет, блеет? Почему я с самого начала жила с тайной мыслью о том, что рано или поздно отсюда придется бежать? Виновато ли проклятое военное кино, воспитывавшее нас на сценах бегства и распада, или фильмы-катастрофы, до которых я в брянском детстве была великая охотница, все подряд пересмотрела в видеосалоне в самом впечатлительном возрасте от восьми до двенадцати? Но ведь другие запоминали другое - каких-нибудь "Муравьев в штанах". Видеосалон в Брянске открылся в восемьдесят седьмом, когда Катьке только что исполнилось восемь, - это было грязное тесное помещение, бывший станционный буфет. До сих пор она помнила цены - пятьдесят копеек утром, рубль вечером; показывали "Греческую смоковницу", "Рокки" и что-то с Брюсом Ли. Но она всего этого не любила, это было скучно, - ей нравились только фильмы, в первой половине которых нарастали приметы катастрофы, а во второй прорывался подпочвенный ужас, вылупливался динозавр, трескалась кора. Ужас всегда разочаровывал - копившиеся приметы были страшней; в "Легенде о динозавре" ясно было видно, что динозавр резиновый. В "Парке юрского периода" было не страшно, а скорее смешно. Она и потом, в Москве, не избавилась от этого пристрастия - бегала смотреть "Звонок", "Знаки", но особенно любила "Пик Данте", идиотскую пугалку, в которой было что-то бесконечно родное. Наверное, она любила "Пик" за то, что Америка там была провинциальной, беззащитной и похожей на Брянск, и оказалась совершенно не готова к извержению; и Пирс Броснан вел себя как нормальный русский, для которого катастрофа - нормальный фон жизни, и когда она наконец прорывается, словно магма сквозь трещину, сразу становится можно в полную силу жить, любить и разговаривать. Ведь этот вулканолог с самого начала жаждал извержения. Ведь он только и жил в такие минуты. И беззаконная страсть, вспыхивавшая между ним и мэршей провинциального городка, так грамотно совпала с извержением: прорвались, стало быть, подспудные страсти. Почему мне всегда таким невыносимым лицемерием казался обычный порядок вещей? Ведь я знаю, что в основе всего - пепел и магма; что именно сейчас самое лучшее время - когда все еще копится, и ледяное дыхание чувствуется, но не началось еще страшное лавинное осыпание, только листья сыплются, сыплются...

Как всегда, инопланетянин все чувствовал.

- В войну, наверное, были такие поезда. Назывался "пятьсот веселый". Когда придет, где остановится - никто не знает.

- А ваши тут работали в войну?

- Да наверное. Только ваши не ехали. Не верил никто.

- Боялись?

- НКВД боялись. Вдруг это проверка такая, ты захочешь эмигрировать - а тебя в цугундер. За бегство. А то бы многие сбежали, конечно. У нас там знаешь сколько народу добавилось за войну? Миллиона три. Ваших, немцев, итальянцев... Всякие были.

- И как же там наши... с немцами...

- А нормально, знаешь. Они же после войны тоже нормально встречались. Вообще, ваших стоит забрать отсюда - и в хорошем месте сразу начинается обычная жизнь. Тут какие-то условия не те, поэтому все друг друга и ненавидят постоянно. Наши триста лет изучают, все не изучат. То ли бури магнитные, то ли полюса неправильные... Очень поляризовано все. Да ты увидишь. Человек к нам попадает - и сразу все другое, вообще. Даже не понимает, как он мог на Земле такие глупости вытворять...

Электричка скрипела, ползла, спотыкалась. В пути я занемог, и все бежит, кружит мой сон по выжженным полям. Самое русское стихотворение, даром что японское. Откуда там были выжженные поля? Нет, это наше. Черный прах сожженной травы, белые иглы той же травы, сожженной заморозком. В тамбуре кого-то били, любая ссора теперь сразу превращалась в драку, но заканчивалась драка - и вновь наваливалось сонное оцепенение, да и дрались одурело, бессмысленно: два-три беспричинных удара - и будто не было ничего. Боком продирался через вагон несчастный продавец китайских ручек с мигалкой. Ручек никто не брал, а он все переползал из вагона в вагон. Освободился уголок скамьи, Игорь с силой протолкнул туда Катьку.

- Да не надо, я стою...

- Сиди! - прикрикнул он. - Неизвестно еще, сколько...

И точно, на Столбовой встали капитально. Говорили, что впереди перекрыт путь, то ли упало дерево, то ли сидят протестующие непонятно против чего. Машинист открыл двери, задуло холодом, мужчины потянулись курить, отвратительный запах "Примы" пополз в вагон. Стало попросторней. Динамик просипел, что стоять будут минут сорок, не меньше. Простояли уже час, ничто не менялось; Катька глянула на часы - было три.

- Ну их к черту, - сказал Игорь. - Отсюда уже доберемся, на трассе поймаем.

- Да забита же трасса, они говорили...

- Мало ли что они говорили. Пошли.

На пристанционной площади в Столбовой стояла небольшая толпа, рядом неизвестно чего ждали пять желтых автобусов, водители курили рядом. Время от времени от толпы кто-то отделялся, подходил к водителям, безнадежно задавал вопрос, получал предсказуемый ответ и возвращался обратно в неопределенное ожидание. Игорь с Катькой тоже подошли спросить.

- Поедет кто-нибудь?

Водители важно помолчали.

- Ждем, - сказал мужичок в кепочке.

- Чего ждем?

- Распоряжения.

- А что, сейчас нельзя?

- Сейчас нельзя, - подтвердил мордатый водитель, сидевший на ступеньках, в открытых дверях своего автобуса. Это был один из вечно обиженных, задиристых, тяжелых людей, которых так много в любой подмосковной электричке или очереди. На вопросы он отвечал злорадно, передразнивая, словно желая сказать: "А, вы думали, будет хорошо? Всем - плохо, а вам - хорошо? Нет, голубчики, будете как все!". Катька с детства знала эту особенность русской толпы - там всегда злорадствовали при виде новичков, которым еще только предстояло хлебать полной ложкой все, чем их до сих пор мазали по губам. Каждого, кто присоединялся к очереди, радостно информировали, что перед ним еще пять человек, которые отошли. Собственно, и рождение ребенка полагалось бы здесь встречать так же - что, милый, теперь и тебе достанется! И не сказать, чтобы общая тяжесть убывала, поделившись на большее число страдальцев, - она непонятным образом прибывала с появлением каждого нового пассажира, покупателя, гражданина; просто остальным нравилось, когда новички повторяли их скорбный путь.

Катька с Игорем отошли в сторону.

- Ну и чего они ждут?

- А ничего, - сказал Игорь. - Ехать не хотят, и все. Чрезвычайное же положение. Какой водитель захочет ехать, когда можно не ехать? К вечеру, глядишь, смилуется один, и то вряд ли.

- Но ведь война же. Почему нет этой... как ее... всенародной солидарности?

- А где ты ее видела, всенародную солидарность?

- Все говорят.

- Кать, ты же умная девочка, честное слово! Задним числом всегда говорят... А как евреев немцам сдавали - это еврейские выдумки все, да? А как друг на друга стучали? Ты знаешь, какое объявление на парижском гестапо висело?

- Не знаю, - сказала Катька. - Меня там не было.

- "Доносы русских друг на друга не принимаются", было там написано.

- И что, никакого подъема народного духа?

- Нет, он был, конечно. Когда стали побеждать. А так... ну какая солидарность? Это разве в человеческой природе - объединяться, когда плохо? Наоборот, все друг друга топят. Умри ты сегодня, а я завтра.

- Ну, не у всех же так...

- Да ладно, Кать. Или ты тоже думаешь, что русские хуже всех?

- Не думаю, - сказала Катька. - Я просто... не очень знаю других, и надеюсь, что бывает лучше.

- Бывает, - согласился Игорь. - У нас бывает. Потому что у нас планета своя, а у вас чужая.

- Как это?

- После расскажу. В Тарасовке. Ну чего, будем ждать?

- Не знаю.

- А я знаю, - зло сказал Игорь. - Пошли к трассе, будем ловить.

По дороге к трассе им попался мент, пинками гнавший куда-то пьяного мужика абсолютно русского вида; то ли он намеревался загнать его в участок и там засадить в обезьянник по всей форме, то ли просто запинать в кусты и там обобрать без свидетелей или уж отмутузить до потери пульса; в рамках борьбы с терроризмом сходило все. Другой мент долго, с садическим пылом проверял у них документы на унылом перекрестке; он заставил Катьку вытряхнуть сумочку, подробно осмотрел жалкую косметику, вывернул бумажник Игоря и вернул его с крайней неохотой - Катька больше всего боялась, что он найдет карточку с голограммой, с таким документом нельзя было теперь передвигаться по Подмосковью, но карточки не было ни в карманах, ни в бумажнике. Видимо, эвакуатор предусмотрительно оставил дома опасный документ. Прикопаться было не к чему, но мент еще долго, придирчиво выяснял, что они делают в Столбовой. Чувствовалось, что он любил свой маленький уютный город и с удовольствием уничтожил бы всякого, кто приехал нарушать его гомеостазис. Особенно приятно было бы разобраться с двумя москвичами, которые жировали в своей Москве, пока было можно, а теперь вот бегут спасаться в ограбленное ими Подмосковье, в котором милиции платят три тысячи рублей в месяц. Катька отлично знала, что задерживать их не за что, но уже с первых секунд досмотра чувствовала себя непоправимо виноватой, и знала, что в случае чего оправдаться нечем; что за "случай чего" - она понятия не имела. Одна манера обращаться к собеседнику в первом лице, множественном числе - "Почему нарушаем?" - отдавала детсадом: "Что это мы делаем? Почему это мы не какаем?!". Тем самым Катька, тогда четырехлетняя, сразу становилась ответственной за то, что воспитательница тоже не какает; о позор, о ужас! Для самой Катьки, сданной в детсад в четырехлетнем возрасте, когда мать устроилась на работу, - какать публично, на горшке, по расписанию, перед прогулкой, было с самого начала мучительно, она так и не научилась этому.

- А мы не нарушаем, - дружелюбно сказал Игорь.

- Как не нарушаем? - спросил мент и всмотрелся в Игоря снизу вверх. - Что значит не нарушаем?

Он чего-то хотел - денег или какого-то их унижения, расплаты за ослушание, но поскольку Катька не понимала, что они сделали, неясно было, какие компенсации предлагать.

- А что мы нарушаем? - спросил Игорь.

- А что это мы вопросы задаем? - спросил мент.

- Не знаю, - сказал Игорь. - Не знаю, чего это вы вопросы задаете.

- А вот мы сейчас в отделение пойдем и там по-другому поговорим, - весело сказал мент. Чувствовалось, что ему необыкновенно приятно даже говорить об этой перспективе.

- А почему это мы туда пойдем?

- А потому, что комендантское положение! - объявил он. - Комендантское положение - что такое? Знаем, что такое?

В этом его постоянном обобщении - нарушаем, пройдем, знаем, - было что-то от союза палача и жертвы, от их, что ли, мистического брака; Катьке очень не нравилось, что он их все время с собой объединял, и злость в ней постепенно становилась сильней испуга.

- Знаем, - милолюбиво кивнул Игорь.

- И что там сказано? Там сказано, пункт девятый, подпункт "а". Что мы имеем право. Задерживать до трех суток для выяснения.

Трое суток, подумала Катька. Сережа с Подушей с ума сойдут. Им же ничего не сообщат. Я ничего не успею. Господи, если он действительно инопланетянин, неужели у них нет чего-нибудь на этот случай? Бластера или как это называется. Почему он взглядом не испепелит эту круглорожую тварь?!

- Ну, - сказал Игорь. - Так ведь это если нарушаем.

- А мы не нарушаем? - спросил мент. - Прописка московская, а что мы здесь делаем?

- На дачу едем.

- И где у нас дача?