Чтение 12–й страницы книги ~Ржавое зарево~

Хранильник не успел ответить. Вместо него впервые заговорил связными словами малец:

- Так выворотень же! - Он судорожно сглотнул и вопросительно уставился в сумрачное стариково лицо. - Разве же нет?

- Нет, - буркнул старик и вдруг закричал тонко и дребезжаще: - Почем мне знать?! С чего вы вообразили, будто я ведаю каждую нездешнюю тварь по внешности, прозванью да сути?! Волкам бы вас на заедку с вашими такими расспросами!

Он успокоился так же быстро, как и взъярился, заговорил тихо, устало, путано:

- Выворотни... Куда им до этого! Верьте слову - нынче оно не проявило и десятой доли своей истинной силы. Небось давно уж тут вертелось, разнюхивало, высматривало, а я, будто мерин в стойле, ушами дрыгал. Ох, чую, не видать тебе вживе твоего коня, а мне Сивку да коз... Псы еще с той ночи запропали, а я, дурень пустоголовый, тешусь: "Волки, небось"... И Жеженю про волков... Видать, ОНО исподволь навевало дурную беспечность, а я, как мерин - ушами... Нешто тяжко было додуматься, что выворотни пришли не сами, что их кто-то привел?! Воистину нет ничего хуже дурости, а старческая дурость хуже всякой иной... И Жеженя спровадил одного-одинешенького... Ведь на верную погибель спровадил его, бедолагу, - с легким сердцем, с прибауточками сгубил парня вовсе зазря...

Не понявший, да и не стремившийся понять стариковские причитания, Кудеслав опять шевельнул меч, вздохнул:

- Что уж теперь-то изводить себя? Я, к примеру, тоже не ахти как себя показал. Сидел полено поленом да таращился, словно карась на наживку... А спохватись я сразу, так и Остроух бы целым остался...

- То моя вина, - сказала успевшая присесть за их спинами Любослава (малец тут же отлепился от Корочуна и прытко перекатился к ней). - С этакой-то гулей на темени иной-другой вовсе бы не годился ни на что путное. И вот ведь завсегда так оборачивается: хочу добра, а выходит какая-нибудь зловредность...

Она всхлипнула, и сынишка (или кто он там ей?) немедленно зашмыгал носом.

- Ну, будет вам! - Корочун, похоже, вновь сделался прежним (или весьма умело прикинулся таковым). - Ишь, завели! Теперь осталось мне тебя, Любославушка, пожалеть-утешить, и выйдет полная круговая... Ладно уж, не убивайтесь. Все и всеми сотворенные дурости - то вина нашего недавнего гостюшки. Наслание. А может, и не его одного; может, и кто посильней нынче припожаловал на Здешний Берег. Так что единственным доподлинным виноватцем опять же получаюсь я: прошлепал... Ну вот, все-таки не убереглись мы от круговой. Давай, мил-друг Вятич, - твой черед выдумывать утешенья.

Выдумывать утешения Кудеслав не стал (по его разумению, нужда в них уже отпала). Однако просто так сидеть да помалкивать ему не хотелось.

- Скажи... - он примолк на миг, утирая заслезившиеся от дыма глаза. - Скажи, а с чего тебе взбрело подманывать эту безглазую образину моим мечом? На что он ей сдался?

Волхв шибко заскребся пальцами обеих рук где-то под бородою, и от того речь его сперва была прерывиста и невнятна:

- Видишь ли... Мне было примерещилось... Да потом вроде и подкрепилось... Ну, увиденным... Я ведь не знал, кто такой увивается вокруг нашего обиталища. Сперва тоже думал, что это выворотень. А надобно тебе знать, что людодлаки и прочие, которые с Нездешнего Берега, нашим оружьем неубиваемы: оно в них либо не идет вовсе, либо, если уж встряло, не выдергивается назад; им же от всего того никакого вреда. Ну, ты сам видел.

Да, Кудеслав видел. И не только нынче. В давнем сне, который, похоже, был отнюдь не сном и не пустой обморочною марой, вызванной тяжким ушибом... Да, в том самом невесть чем, впервые показавшем Мечнику бескрайнюю щель меж земной и небесной хмуростью, пришлось ему рубиться на мечах с Волком, сыном и воеводой старейшины над старейшинами всех родов-племен Вяткова корня. И вроде бы Кудеславов клинок (не нынешний, а прежний, скандийский) пробил Волку грудь, а Волк спокойнехонько повернулся, вырвав рукоять из Мечниковой руки, и ушел, унеся вонзившееся оружье в себе. И сказал уходя: "Если ты думаешь, что победил, значит, победили тебя". И еще: "Клинок хазарский звенел о клинок урманский. А руки чьи?" В самом деле, чьи руки держали кривой хазарский меч в том видении? У чьего пояса болтался он наяву? Неужели Волк?.. Но ведь он был на вид вполне человек! Впрочем, в другом сне Волк пригрезился не человеком, а человекоподобной потворой с пылающими угольями вместо глаз. И такой же потворой являлся с ним оплеч волхв Белоконь...

А Корочун продолжал, задумчиво глядя в низкий сонный огонь:

- От их оружья на Здешнем Берегу тоже невеликий прок. Вот мне и показалось, что эта тварь соблазнится... Главное же ты и сам уже понял: ОНО боится твоего меча в твоих руках. Оттого и хотелось (да и нынче хочется, небось, пуще прежнего) недавнему нашему гостюшке твой меч прибрать... Ну или поотрывать тебе руки - уж как повезет.

- А почему боится? - спросил Кудеслав. - Ты же говоришь, что здешние клинки их не берут!

Корочун хмыкнул:

- Клинок клинку рознь. Надобно еще учесть, кто его ковал, из чего да каких помыслов ради. И кто им владеет - тоже не последнее дело. В любой вещи живет по частице души от сотворителя и от хозяина. Хозяин же этого меча... это то есть ты, человече... сам мне открыл навязчивыми своими мысленными воспоминаньями, что иные из нездешних потвор давненько жалуют его, хозяина-то, пристальным интересом. А кователь, сотворивший твой клинок, куда значительнее даже тебя. Я о нем уж знаю разные разности, а теперь, кой чего еще подглядев... Да прекрати ты бормотать эту бессмыслицу! - прикрикнул он вдруг. - Нет у меня нынче времени на такое роскошество, как выспрашивание словами!

Волхв несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь, заговорил вновь:

- Уже давно я слыхал, что где-то в ваших краях живет воздвижитель и хранильник потаенного капища Озима и Сумерлы. И будто бы тот кудесник настолько угоден обоим Любовникам-Из-Глыби-Земной, что они дозволили ему превзойти в ковательском умельчестве даже пещерных полулюдей - железных волотов. Те слухи казались мне небылью. Чтоб Озим и Сумерла предпочли волотам живого человека, который ко всему еще и рудокоп, посягатель на подземные достоянья! Ан однажды выпал случай увериться: многое из доходившего до моих ушей - правда. Теперь же вот рядом со мной сидит человек, не ведовским зреньем, а собственными глазами видевший Звана Огнелюба в лицо. Сидит, пыхтит да тужится прятать от меня свои знания-вспоминанья. Будто я человеку этому лютый ворог и будто докапываюсь до его знаний не ради ответа на его же вопрос!

Кудеслав медленно осознавал услышанное.

- Озим и Сумерла... Вот оно, значит, что... Ай да Зван! То-то у нас о кузнечной слободе всякие жути рассказывали! Чуяли, значит, стон да не знали, откуда он... Глуздырь вон, к примеру, любыми богами божился, будто средь ясна дня видал, как по рудному болоту две человеческие железные половинки ползали - каждая о полголовы, об одной руке да об одной ноге... А потом половинки эти слепились вместе, встали на две ноги да и кинулись прочь быстрей зайца поскакучего...

- Брехал твой Глуздырь, - пренебрежительно отмахнулся Корочун. - Это же выдумать такое, что и наголову не налазит! Две половинки... Чтобы волоты днем вылезли на открытое место и еще подпустили к себе человека?..

"А ведь Зван затеял работать этот меч аж с запрошлой осени, - думал меж тем вятич. - Выходит, Огнелюб наперед знал, что надобен будет меч, который в твоих руках окажется страшен для нездешней силы. И где подобный меч да твои руки понадобятся - это Огнелюб, что ли, тоже знал? Однако же на клинке Векша распознала знаки-заклятия на добрый путь туда И ОБРАТНО. Это как? Совершишь предначертанное - и восвояси?.."

Крутились, вертелись в Кудеславовой голове подобные мысли, как осенним ветреным днем крутятся-мельтешат меж чащобных стволов облетающие вялые листья... И не оставляло, донимало, тревожило вятича навязчивое чувство, будто сквозь суетное это мелькание никак не может пробиться некая очень важная догадка, связанная со Звановым умением предугадывать наперед и с какими-то давешними словами старого Корочуна. Ведь бывает же: кажется, рядом совсем, вот-вот догонишь, но чем настойчивей пытаешься думать о главном, тем настойчивее лезет в голову уже понятое и, значит, ненужное...

От досады Мечник вдруг спросил первое, что пришло ему в голову:

- Слышь... А о Белоконе, волхве-хранильнике нашего Светловидова капища, о нем ты ничего не слыхал?

Корочун как-то странно дернул плечом, буркнул:

- О вашей глухомани здесь редко вспоминают, но уж коли вспомянут - чего не наслушаешься!

На том старец и смолк. Что называется, ни щуке подмышку, ни зайцу на рога. Впрочем, каков вопрос, таков и ответ.

Несколько мгновений молчали. Натужно стонал во сне Остроух, гулко вздыхали мальчишка и Любослава - то враз, то по очереди, гудели, потрескивали, посвистывали в очаге переливающиеся по угольям несуетные огни...

Наконец Корочун дернул себя за бороду и молвил:

- Ну, будет нам. Говорено-переговорено, рассвет уж близок... А нынче не такие дела идут, чтобы развеивать время по ветру, будто полову. - Старик запнулся, а когда заговорил вновь, голос его напрочь утратил бодрую решительность. - Ведь кто знает, как оно дальше-то... Небось уж и поздно пытаться поворотить дело к добру, но сидеть сиднем, бездеятельно... Может, Жеженя еще удастся спасти? Может, еще удастся спасти все? А? - Он вдруг метнулся взглядом к Мечнику, оборотился к Любославе - словно дите, надеющееся, что мудрецы взрослые сей же миг обнадежат, утешат: да, мол, еще ничего не поздно, и все обязательно сложится хорошо.

Сызнова, что ли, для забавы либо ради какой-то одному ему известной надобности дряхлый мудрец решил прикинуться дурачком? Или аж так из-за Жеженя этого мучается, которого якобы на погибель услал?

Конечно, утешать да обнадеживать готового, кажется, даже всплакнуть волхва никто не стал.

Любослава - та вообще волчицей на него вызверилась:

- До крепкого света никуда не пущу! Хоть ты со мной бейся, хоть что, а не пущу ночью! Да и по светлу...

А Мечник неожиданно изловил так долго ускользавшую важную догадку за скользкий да короткий хвостишко.

- Слышь, - от нетерпения Кудеслав даже подтолкнул волхва, что в другое время и хранильнику, и самому же толкателю показалось бы непростительной дерзостью. - Слышь... А ты сам разве не умеешь... Ну, как ты же и говорил давеча - быстрей течения Время-реки плавать? Зван-то наверняка такое умение превзошел, оттого частенько и дознается про все наперед... А ты? Вот бы сплавал в грядущее да высмотрел, что там к чему. А то заладил: "Кто знает... может, так, а может, не так..."

Мечник осекся, потому что внезапно осознал, как смотрит на него волхв: в стариковом взгляде сквозила чуть насмешливая добрая жалость. Растерянно оглянувшись, Кудеслав обнаружил, что Любослава и ее недомерок смеют глядеть на него точно так же.

А хранильник заговорил:

- Что до Звана, то ты, мил-человече, не в глаз, а в бровь угодил. Зван, я думаю, попросту несоизмеримо больше обычного человека знает о том, что творится в мире. А потому умеет ПРЕДУГАДЫВАТЬ. И наверняка ему, Звану, ведомо о неполезности заглядывания хоть в дальнее, хоть в самое что ни на есть ближнее грядущее. Да, да, да! - повысил Корочун голос, заметив, что вятич собрался заспорить. - Ну, вообрази: пускай ты будто бы узнаешь, когда и какая приключится беда с разлюбезной твоею Векшей... Да не бойся! Говорю же: "будто"... Да... Ты же наизнанку вывернешься, дабы упасти, оберечь. Но время - оно коварная речка. Бросишь в него малый камень, и оно вмиг понанесет на тот камушек песку да плавнику, запрудит само себя, выпетляет из старого русла, польется по новому... Скажешь: "И хорошо!" - так? Зря скажешь. Всякое действие вызывает несметное множество последствий, угадать все из которых не в силах ни один человек. И, тщась отвратить предначертанное, ты, скорей всего, наворотишь такого, по сравнению с чем отвращенное покажется сущей безделицей.

Чем дольше слушал все это Кудеслав, тем сильнее проступало на его лице неудовольствие.

- Так что же, - наконец не выдержал он, - по-твоему выходит, будто нужно-таки просто сидеть сиднем, дожидаючись, как все само собой сложится-обернется?

Волхв тоже скривился.

- Ничегошеньки ты, друже, не сумел понять. Или я не сумел объяснить толком? Ладно... - Старик прищурился. - Для краткости скажем так: пытаться как-либо переменить грядущее может лишь тот, кто его не ведает. Тот же, кто исхитрится дознаться о грядущем НАВЕРНЯКА, именно и должен сиднем сидеть. А поскольку редко кто из таких, дознавшихся, будет способен усидеть этим самым распроклятым сиднем, то и нечего совать нос, куда не след. Теперь понял?

- Нет, - упрямо сказал Мечник. - Не понял. Зачем же вы, волхвы, предсказываете людям судьбу? Ежели знанье грядущего аж этак опасно...

- Знанье знанию рознь, - перебил его волхв. - Дозволительно предсказывать то, чего уж никак не избегнуть, либо то, что можно угадать наперед безо всякого кудесного предсказанья (неурожай, к примеру), либо то, во что попросту откажутся верить... Да... А вот раскрыть человеку отмеренный ему жизненный срок - означает содеять тому человеку зло. Или еще... Ответь: почему иные прорицания не сбываются?

- Прорицатели неумелы, - пожал плечами Кудеслав.

- Не без того, - охотно согласился хранильник. - Несть средь нас числа и неумелым, и недобрым совестью - всяким таким, которые худо соразмеряют, кому какое знанье можно доверить. Подумать тошно, сколько человеков до смертного одра просидело под яблоньками с раззявленными ртами, дожидаючись обещанной вкусноты! Кабы таких вот не обнадеживали, они бы, поди, натрясли себе с тех яблонек сколь душе угодно... - Старик гулко и протяжно вздохнул, мельком оглянулся на Остроуха. - Хорошо хоть, что отдаленное грядущее, знанье коего могло бы - именно "могло" и именно "бы"! - привести к поистине ужасающим бедствиям... вот оно-то на самом деле непознаваемо. И не потому, что отдаленное будущее труднодоступно. Наоборот, заглянуть за сотни лет куда проще, нежели за десятки дней. Да, заглянуть-то легко, но вот высмотреть в увиденном ответ на хоть самый простой вопрос, насущный для ныне живущих... Это никому не по силам. На том и хвала богам.

- Ну уж, будто бы! - со злым недоверием протянул Кудеслав (разглагольствования хранильника уже допекли его до мозга костей).

И не только разглагольствования.

Конечно, Мечник превосходнейшим образом понимал: страшный напастьник вряд ли оставил их совсем уж в покое, а потому Любослава права - до света соваться наружу глупо... Однако же понимание пониманием, а смириться с вынужденным бездельем вятичу было трудно. Не сказать, что он проникся уже страхом за судьбу аж всего мира. Но воплощенная жуть бродила теперь где-то там, снаружи, между ним и беззащитной Векшей.

Если ржавое чудище поймет, как можно подломить под себя Мечника Кудеслава... Если оно догадается, что на единственный Векшин крик можно купить Мечникову волю, отвагу, самую жизнь...

С яростным рыком вятич затряс головой, словно бы хотел вытрясти из нее страшные мысли. Нельзя, ни за что нельзя допускать такое на ум, в котором умеет копаться ворог... Но что же делать, что, что? Безоглядно кидаться в подвластную нездешним силам ночную темень нельзя; ожидание становится пыткой; и уж всем мукам мука - праздно внимать спокойным речам о бессилии (к чему бы там ни относились эти самые речи).

Может быть, волхв, умеющий слышать чужие мысли, сумеет прямо вот сей же миг как-нибудь упредить Векшу о возможной угрозе?

- Нет, - от внезапности этого ответа на незаданный вопрос Кудеслав, вздрогнув, чуть не поранился лежащим на коленях мечом.

А волхв поспешил объяснить свой отказ.

- Могу, но не стану, - торопливо сказал он. - Если я выкрикну мысль так громко, чтобы Векша услыхала на подобном удалении, тот, нездешний, подавно услышит. Коли он еще сам не додумался, так не к чему его научать, а коли додумался, то упреждать Векшу поздно. И будет об этом, слышишь?! Пока он не услыхал... если уже не услыхал. Ужели я должен втолковывать тебе, ломаному да тертому ратоборцу, что при иных делах благо лишь в недеянии?!

- Ну уж, будто! - Мечник вновь скривился, не шибко приязненно косясь на старика. - Всегда можно найти, что бы такое свершить для чужой и собственной пользы. А "благо в недеянии" - это для... - он хотел было сказать "для боязливых", но вовремя спохватился, что выйдет уж чересчур обидно. - Для слишком осторожных. И для... для...

- Ленивых, - услужливо подсказал волхв, зыркнув на Кудеслава с неприкрытой насмешкой.

- Да, и ленивых! - вятич раздраженно повысил голос. - Поучать про "невозможно высмотреть ни единого ответа" куда бесхлопотней, чем взять да попробовать. А вдруг...

- Вдруг только горшки трескаются, - как-то уж очень ласково сказал хранильник. - Ну ладно, считай, что устыдил ты боязливого да ленивого дедку: попробуем. Занятье-то впрямь не шибко морочливое, и все едино нужно чем-нибудь утрудить себя до пробуждения Хорса-Светотворителя. Этак вот в безделии маяться - того и гляди поцапаемся. А нездешним того и надобно. Только... - Старец внезапно подхватился с пола, едва ли не бегом кинулся к одному из стоящих под стенами ларей и, с натугой отворив увесистую крышку, по пояс свесился в темную нутрь. - Только пробовать стану не я. - Голос волхва доносился из лубяных недр глухо и как-то задушенно, обтянувшиеся рубашечным полотном старческие лопатки ходили ходуном - Корочун что-то с натугою передвигал там, в ларе. - Уж коли ты, человече, не хочешь брать на веру мои слова, так сам и засматривай в грядущее-то.

Хранильник выпрямился, обернулся к заинтересованно следящему за ним Кудеславу. В старческих руках железно блеснула затейливая штуковина: вроде небольшой мелковатой чаши на трех изогнутых ножках-опорах. И еще хранильник выдостал из ларя тугой полотняный мешочек, совершенно невесомый на вид.

- Я так разумею, - заговорил Корочун, возвращаясь к очагу, - что ты желаешь вызнать, одолеет ли нас нездешняя сила. Да?

Мечник дернул стриженой своею бородкой. Этакое замысловатое получилось движение - и за согласие можно было его принять, и за не шибко решительное отрицанье.

Волхв ехидно вызмеил снежную белизну усов.

- Вот, значит, как... - Он опустился на колени и принялся устанавливать ногастую чашу среди меркнущих очажных углей. - Стало быть, так и не уверовал ни в единое мое словцо? И прямо, в глаза, признаться о том не хочешь... Ну-ну... Спасибо, хоть не пробуешь сокрыть свои помыслы за бессмысленными песнопеньями, как проделывал давеча...

Мечнику и впрямь хотелось дознаться не лишь о том, чьим выйдет верх в схватке с нездешними. Буде пришлые превозмогут и навяжут-таки Здешнему Берегу свой лад-порядок - окажется ли это бедствием, как то предвозвещает старик? Пускай даже волхв не обманщик, но ошибиться-то может и наимудрейший...

А волхв, осторожно потряхивая развязанную горловинку крохотного мешка, сыпал в пристроенную на угольях жаровню нечто вроде серого песка. Сыпал и бормотал рассеянно:

- Суть творимого ведовства я тебе разъяснять не стану - то не твоего ума дело. Что нездешние попользуются твоим отсутствием да снова вломятся (покуда ты, значит, будешь витать во грядущем) - того не опасайся. В грядущее лишь твоя душа улетит, как это случается при вещих видениях. И возвернется она в тот самый миг, из коего выпорхнет для своих ведовских странствий. Не понял, что ли? Ну и пес с тобой. Любослава! Заснула? Принеси ТО.

Любослава поковырялась то ли прямо в стене, то ли (что верней) в конопаченной мхом щели меж срубными бревнами, достала что-то, показавшееся Мечнику ремешком, отправилась назад. Взъерошенный голоногий малец все это время висел на бабьем подоле как пришитый.

- На! - Корочунова нелюбезно ткнула принесенное в протянутую навстречу ей старческую ладонь и отошла к мающемуся на груде мехов Остроуху. Малец вновь поволокся следом.

Уже склонившись над изувеченным хранильниковым выучеником, Любослава сказала:

- Я чаю, хозяин, ты глупое затеваешь. Остроух нынче сам себе не подмога, а уж нам - подавно. Считай четверти нашей нету, коли не больше...

- Куда ему до четверти! - откликнулся старик, косясь через вздернутое плечо (ни дать ни взять - белый облезлый ворон, собравшийся под крылом поискаться). - Четверть - то ты. А Остроух покуда еле тянет на осьмую частицу. Так что мы и с тобою вдвоем осилим, и даже без особенного устатку. И без дитятюшки. Ну его, перепуганного: пользы неполная шапка и в придачу вреда охапка...

- Ишь ты, сказанул! - вдруг мрачно просипел малец, еще крепче притискиваясь к Любославиным ногам. - Охапка... Сам ты с перепугом... У-у...

Хранильник будто и не слыхал этой ошеломляющей дерзости. Он рассматривал принесенное женщиной. Оказалось оно действительно ремешком изрядной длины с какой-то подвеской - качаясь, та взблескивала тускло, будто старая медь.

Мечник, впрочем, не особо приглядывался к волхвовской штуковине. Куда сильней, чем хранильникова забавка, его занимали нелепые разговоры волхва с домочадцами. Что Любослава с Остроухом хозяину своему частенько дерзят, к тому Кудеслав уже привык. Но чтобы и сопля тонконогая туда же... И почему могучий кудесник, не единожды помянув простоту затеваемого ведовства, намеревается творить его не сам-один, а с помощью какой-то бабенки? Да что бабенка - в иное время Корочун бы наверняка не побрезговал и подмогой мальца-беспорточника! Что же это за волхв такой?!

- А вот такой это и волхв, - насмешливо протянул старец, оборачиваясь к вятичу. - Вот все-то мы четверо и суть волхв по прозванию Корочун, хранильник Идолова Холма да Навьего Града. Съел? - Он с чрезвычайно довольным видом разглядывал выражение Мечникова лица. - Может, и не след бы мне этого открывать, а только я тебя, человече, уж раскусил: тебе всей правды вовремя не скажи, так ты навыдумываешь...

Мечник немо зашевелил губами. Через миг-другой из этого шевеления вылепилось-таки нечто членораздельное:

- Это ты... значит... и они... А?

Волхв засмеялся. Его дробному сухонькому хихиканью принялись вторить Любослава и даже наглый голоногий щенок (на щенка, впрочем, разом оборвав смех, одновременно да злобно прицыкнули и старец, и женщина).

А потом старик сказал с внезапной серьезностью:

- Чтобы постичь многое из того, что удалось постичь мне... или нам - это будет вернее, но уж лучше я стану говорить не как следует, а как привычно людям, чуждым многих неявных тайн... Так вот, для постижения многого мне пришлось вычленить кой-какие из своих душевных наклонностей и дать им возможность развивать себя отдельно от прочего. Столь замысловатым образом и появилась на свет сия достойная троица... Как я смог этакое совершить? Не скажу. Во-первых, все равно не поймешь, а во-вторых... Пес тебя ведает, а ну-кось поймешь? Чахлого, не к месту говорливого дедки, небось, еще аж на троих хватило без особой убыли для первоосновы, а кого другого, может статься, и на одного себя мало.

Мечник слушал, а сам, до боли вывернув шею, безотрывно глядел на Любославу. В суть поведанного волхвом Кудеслав не вдумывался. (Чего тут вдумываться-то?! Одно слово: ведовство.) Однако эта сероглазая... Ну и душа, ну и достойные же задатки, выходит, были у того, изначального Корочуна!

Старик перехватил Мечников взгляд (а наверняка и не только взгляд) и смущенно хмыкнул.

- Этого я и сам до конца постичь не способен, - как-то чуть ли не виновато произнес он. - Вычленял-то я... - волхв запнулся, фыркнул не то весело, не то возмущенно - разглядел, небось, ярко нарисовавшееся в Кудеславовом воображении виденье седобородого мудреца, свежующего себя самого, будто кабанью тушу.

Отдышался Корочун, заговорил вновь:

- Вычленял-то я свое целительское дарование, ну и что там еще к нему надлежит... А получилась ни с того ни с сего баба. А и хорошо, что так! Сколько я с нею мучений принял - до сей поры дрожь прохватывает, как вспомню. Ну-кось, прикинь: отшельно живущий старец с новорожденным дитятком на руках! Да и позже... Зато с Остроухом и этим вот, последышем, горя не ведал. Как по той приговорке: сперва няньку, а после - ляльку...

Он тяжко вздохнул, отер дрожащими пальцами взмокревшую плешь - словно бы попытался изловить резвящийся на ней очажный отсвет.

Потом сказал:

- Ты, человече, уразумел ли, зачем я тебе все это поведал? Я тебе сокровенное наше открыл, чтобы ты впредь не выискивал в моих речах злые обманные умыслы. Ты ведь, мил-друг, от родительских лона-семени наделен неслабой неявною силой. И я... верней, мы... пред тобою вроде как щит уронили. Такую подноготную приоткрыть - это куда опасней, чем назвать доподлинное имя свое. Неужто и теперь не поверишь в мою искренность?

Кудеслав наконец оторвал заклякший взор от Любославы и тяжко уставился на волхва:

- А не боязно тебе, что через меня и нездешние вороги дознаются о твоем сокровенном?

- Не боязно.

Наступив обутой в мягкую сыромятину ногой на каменное ограждение очага, волхв плавно раскачивал над жаркими угольями тускло взблескивающую подвеску.

- Не боязно, - повторил он. - Похоже, нездешние уж вызнали все, что только хотели. Крепко они нас всех заморочили было, крепче крепкого; и за собственным разумом, поди, никто из нас не следил, как то надлежит. Потому-то и одолел меня ворог, вкравшийся к самому моему очагу, - одолел, хоть я призвал себе в помощь всю безмерную силу Скотьего Бога... Оружье-то отложи покуда - не дай Велес, сам себя покалечишь.

Негромкое потрескивание заставило вятича обернуться к очагу.

На волхвовской жаровне тлел, наливаясь голубым мерцанием, насыпанный хранильником непонятный песок. От мерцания этого потянулась под самую кровлю струйка белесого прозрачного дыма - потянулась, завилась вервием, и вдруг будто порыв неощутимого ветра накинул ее на Кудеслава.

Размылась, подернулась водянистой зыбкостью сумеречная внутренность волхвовского жилья. В Мечниковы ноздри плеснуло чистой горечью осеннего увядания, перед глазами заколыхались сполохи теплой, спокойной желтизны - раз, снова и снова... Волхв, наверное, качает свою блестяшку...

Тихие шаги за спиной. Не оборачиваясь, вятич понял, что это Любослава подобралась ближе, словно бы и ей захотелось омыться пряным духом степного ветpa, росы, настоянной на поникших травах, - всего того, что мерещилось... нет - жило, прорастало, лилось с волхвовской кудесной жаровни.

А потом Любослава заговорила. Голос ее выстилался спокойно, незамысловато - под стать чародейскому дыму-курению - и Мечнику с первых же слов подумалось, будто это колыбельная. И лишь чуть позже до вятича дошло, что баюкает усталая женщина не голоногого мальца, а его самого.

Это можно постичь, это можно понять -

Так и день рассветает опять да опять,

Так за стужами весны приходят,

Так земля то мертвеет, то родит...

Разве можно счесть злом избавленье от пут?

Что же люди в тоске беспричинной клянут

Неминучую гибель-судьбину,

Мня концом-окончаньем кончину?

Отдохнуть, мертвечину с души отряхнуть,

Вновь познать позабытую сущую суть,

А потом... Эко слово занятное: "вновь"...

Задышать, отплевав материнскую кровь,

И бездумно взглянуть сквозь глазницы

Народившейся новой темницы...

В пронзительной небесной голубизне выписывал медленные круги одинокий ворон. Лениво и редко взмахивая крыльями, он то уходил высоко-высоко, чуть ли не к самому солнцу, то опускался, роняя на бурые осенние травы летучую тень. Зоркая птица высматривала добычу, но степь будто вымерла. Что ж, ворон был стар, а долгая жизнь учит терпению. Степь не бывает безжизненной, надо только уметь ждать.

Ворон умел.

И дождался.

На свалявшейся шкуре готовой к зиме степи появились темные пятна. Они росли, близились, и ворон, круто изломив крылья, заскользил им навстречу. Крылатый падальщик не раз встречался с людьми. И потому один-единственный раз пролетев над этими, конными, отблескивающими железом, ворон безошибочно угадал своим хищным умом: там, куда они торопятся, будет много легкой и безопасной поживы.

* * *

Ставр вскинул руку, приказывая сдержать конскую прыть. Несколько гридней, не сразу сообразив что к чему, вырвались далеко вперед, и старый Приселко принялся злобно поносить их нерасторопность. Зря это, не по провинности брань. Спору нет, у старика слишком уж накипело на душе, но ведь и у других, поди, накипело не меньше. Ну вот, кто-то уже огрызается. Только еще перебранки недоставало!

- Угомониться бы вам! - Ставр даже голоса не повысил, но ругань мгновенно смолкла.

Так-то. Уважают, стало быть, своего воеводу, ежели его простого неодобрения страшатся пуще угроз да крика. А кабы меньше уважали и эти, и прочие, так, может, и не бывать бы сегодняшним бедам...

Отдохнувшие кони шли медленной тряской рысью. У кого-то из гридней раздражающе побрякивал меч, неплотно схваченный ножнами, - этак недолго и утерять. Что ж Приселко-то смотрит? За малую провинность волком вгрызться готов, а тут... Стареет тиун. Вот как с этой руганью: уж коли сам над собой не властен, так другими и подавно управить не сможешь. К тому же Приселко бранил отроков не за их вину, а за собственную. Воеводскую волю угадывать прежде самого воеводы ты их дома учи - в поле доучивать поздно. Порубят сегодня мальцов, ох порубят! И кровушка их ляжет не на печенежские сабли. На наши с тобою головы она ляжет, тиун...

Ставр оглянулся, и Приселко, подстегнув коня, мгновенно оказался рядом - будто бы давно ожидал этого хмурого взгляда через плечо.

- Ну, говори уж, старый. - Воевода нетерпеливо вздернул рыжую бороду. - Вижу ведь: неймется тебе.

Приселко поскреб бритую щеку, вздохнул. Потом сказал осторожно:

- Я, боярин, все пытаюсь смекнуть, что у тебя на уме. Пытаюсь, но без толку. Либо ты какую-то хитрую хитрость задумал, либо гонишь себя и нас на дурную погибель...

- А ты что же, погибели убоялся? - нехорошо оскалился Ставр.

Тиун ответил спокойно, словно не заметил боярской издевки:

- Мне-то бояться нечего, я век доживаю. А они?

- Вот нынче и поглядим, не даром ли ты, тиун-пестун, хлеб жуешь, - процедил Ставр все с той же жесткой ухмылкой. - Сколько их уцелеет, такова и будет цена тебе да науке твоей.

- Досаду на мне срываешь? - скрипнул зубами Приселко.

Воевода как-то обмяк.

- А сам ты давеча не срывался ли на других? - спросил он устало. - Ладно, не держи зла...

Птичий крик - требовательный, сердитый - заставил обоих запрокинуть головы. Низко-низко, почти задевая крыльями островерхие шлемы всадников, вился ворон.

- Словно бы понукает... - Тиун знобко передернул плечами.

- Не нас бы ему понукать, - буркнул Ставр, отворачиваясь.