Чтение 10–й страницы книги ~Ностальгия~

- Вы хороший человек, Ивен, - неожиданно говорит Сара. Я даже приостанавливаюсь на пороге от удивления. Улыбаюсь на прощанье и выхожу вон.

-37-

Продавец-консультант в супермаркете убеждает меня, что такой огромный букет роз невозможно упрятать в коробку - у них нет подходящей. Продавец-консультант просит меня взять букет поменьше или выбрать другую упаковку. Продавец-консультант пытается предложить мне готовые цветочные букеты - красиво оформленные композиции в красивом биопластике и с подкормкой корней. Продавец-консультант - немного усталая девушка, изо всех сил старается мне улыбаться, но ее улыбка все больше начинает походить на застывшую маску. Продавец-консультант ненавидит меня - тупорылого упертого полевого морпеха, я для нее - пережиток ледниковой эры, чудом выжившее ископаемое, так не похожее на улыбчивых молодых лейтенантов, перспективных холостых майоров и льстивых полуполковников. Меня окружает армия служащих в форменных одеждах. Они демонстрируют мне сладко пахнущие голограммы. Дело чести для них - клиент всегда прав, это значит, они должны продать мне то, что им нужно, но при этом я должен остаться доволен. Они атакуют меня на первый-третий. Они подключают тяжелую артиллерию - ко мне выходит заведующая отделом. Я непреклонен - я хочу именно этот букет, одиннадцать роз, не больше и не меньше, и я не хочу, чтобы на него таращился весь Марв. Я хочу вот эту красивую, прозрачную с одной стороны коробку и хочу, чтобы розы, шикарные алые бутоны, остались такими же свежими и росистыми, словно их минуту назад срезали. Я хочу, чтобы моя женщина открыла эту коробку вот тут и чтобы бутоны веером высыпали навстречу свету. Да, я понимаю ваши трудности. Я готов заплатить вдвойне. Нет, мне не нужен другой букет. Нет, я хочу именно эти цветы. Нет, меня не интересуют модифицированные тюльпаны из Маленькой Голландии. Нет, мне не нужна доставка. Мисс, я хочу то, что хочу и надеюсь, вы меня правильно поняли. Мисс, я отсюда без них не уйду. Мисс, мой высохший от обезвоживания труп будет вам сниться по ночам. Мисс, вы очаровательны. Я восхищен вашим терпением и профессионализмом. На месте вашего начальника, я бы предложил вам повышение - вы его заслуживаете. Спасибо, мисс. Эта роза - вам, мисс. Когда я делаю шаг на тротуар, я слышу за спиной дружный облегченный вздох.

Я выхожу из такси за квартал до ее дома. Стараюсь идти не спеша, чтобы унять колотящееся сердце. Представляю, что скажу ей, когда она откроет мне дверь. В голову лезет всякая чушь, вроде "вы сегодня особенно очаровательны, Шар" или "я боялся вас не застать". Патруль проверяет мои документы. Я, не глядя, протягиваю пехотному капралу свой жетон, и в нетерпении переминаюсь с ноги на ногу. Когда я поднимаюсь по ее крыльцу, десятки любопытных взглядов подпирают мне спину. Она открывает мне дверь, уже успела переодеться и подготовиться к встрече, она смущена невероятно, и рада мне до невозможности и одновременно это скрыть пытается и от этого только еще больше смущается. Я даже не успеваю понять, что на ней, воздух исчезает из легких, он мне сейчас не нужен, я не могу оторвать глаз от нее, я как загипнотизированный делаю шаг, она пятится, пропуская меня, я снова делаю шаг, дверь за спиной скрывает любопытные физиономии, я подаю ей коробку, которая теперь кажется мне до ужаса нелепой.

- Какая прелесть! - искренне восхищается она, когда розы высовывают наружу свои алые мордашки, - Прошу вас, Ивен, располагайтесь. Признавайтесь, где вы спали сегодня? Приютил вас кто-нибудь, когда вы от меня сбежали, или так и маялись на улице?

- Ну, до этого не дошло, Шар, - смеюсь я, - Я умудрился выспаться в квартале психологической разгрузки, у милой дамы по имени Сара.

- Ох, Ивен, разобьете вы мое бедное сердце, - продолжает она пикировку, - Пока я тут от одиночества маюсь, вы согреваете бок какой-то посторонней женщине!

- Что поделать, Шар, я любвеобилен. Если я не уделю своего тепла хотя бы раз в сутки, то внутренний жар меня просто расплавит. Вас это расстраивает?

- Не то, чтобы мне это все равно было, но все же жаль, когда зря такие ресурсы растрачиваются, - она улыбается, склонив голову набок, она снова владеет собой и излучает обаяние, которым явно умеет пользоваться. Она берет меня за руку и ведет за собой, я, наконец, вижу, что она в элегантном сером брючном костюме, крохотная золотая брошь на лацкане, холмики ее грудей рвутся из приталенного жакета и волосы - я никогда не поверил бы, если бы мне рассказали, что такие короткие волосы можно уложить в стильную прическу.

- Это очень важно, что кому-то не все равно, куда ты себя растрачиваешь, - отвечаю немного невпопад и мы садимся, по-прежнему держась за руки, на краешек кривоногого диванчика, сидим с прямыми спинами, глядя в глаза друг другу.

- Всегда есть кто-то, кому не все равно, надо только уметь его заметить.

- Что поделать, слеп я сердцем от природы и чутьем волшебным обделен.

- Это практикой постоянной достигается и тренировками многочисленными.

- Мне трудно противиться вашему опыту.

- У меня вовсе нет такого опыта, я сужу об этом по учебникам.

- Такая очаровательная женщина не может судить о любви по учебникам, - убежденно говорю я.

- От вас снова веет жаром.

- Да, мне не на кого было его растратить - отношения с Сарой не вышли за рамки служебных.

- Тяжело вам приходится...

- Хоть вы меня понимаете...

- Это так важно, чтобы хоть кто-то тебя понимал...

- Мне важно, чтобы меня понимали именно вы...

- Я смогу, я психолог по образованию...

- Увы, психология тут плохой помощник... Даже докторская степень вряд ли спасет...

- Вы меня пугаете...

- Мне кажется, вы сами себя пугаете, Шар.

- Нет, я определенно вас боюсь, Ивен.

Ее ладонь жжет мне руку. Я с усилием отрываюсь от ее глаз и опускаю взгляд на ее губы. Они приоткрыты. Они манят меня нестерпимо. Я сошел с ума. Ложбинка под ее пухлой нижней губой - центр вселенной. Мне уже ничего не страшно и никакие гипновнушения надо мной не властны.

- Вы боитесь не меня - себя...

- Чертов искуситель, - грубость из ее губ вылетает чудесной музыкой, - Я уже ничего не боюсь, - добавляет она шепотом. И я касаюсь ее губ. Нам не хватает воздуха - мы забываем дышать. До чертиков неудобно сидеть вот так рядом, склонившись друг к другу, и целоваться, как сумасшедшие, не догадываясь сменить позу и обняться, наконец.

- Ивен... - произносит она хриплым шепотом, и я пью ее жаркое дыхание и снова впиваюсь ей в губы, я каннибал, тысячи поколений поедателей человеческого мяса бурлят во мне, требуя крови, я жадно покусываю ее податливую плоть, ее язык, я целую кончик ее носа, я впиваюсь в ее шею, я исследую губами ее лоб, ее глаза, когда я касаюсь языком восхитительно нежной мочки, она вздрагивает и снова тянется ко мне, ее горячие прикосновения пронзают мою шею насквозь, молнии простреливают меня до самого паха, и мы уже не видим ничего, она умудряется подняться, она целует меня в поднятое ей навстречу лицо и мои ладони жадно исследуют ее и никак не могут остановиться. И вот уже только жар в голове. Только кровь гулко бухает где-то в огромный там-там. И я что-то шепчу несуразное, и она отвечает мне тем же, мы не понимаем ни слова, мы говорим на разных языках и тела наши переводят то, что мы хотим сказать. Кажется, я рву какие-то кружева. Я рычу, как зверь. Ее стон смешивается с моим. Мы где-то плывем, не касаясь земли. Я не понимаю, что я и где я. Жар от меня растекается, грозя сжечь все вокруг. Я не слышу ничего, кроме биения ее тела. Я выключаюсь нахрен, как сгоревший предохранитель, вспыхиваю в дикой вспышке короткого замыкания, свет от меня виден за сотни миль и спутники наблюдения наверняка фиксируют странную аномалию. И приходя в себя среди клубка спутанной одежды, на пушистом полосатом ковре, с прикушенной до крови губой, ноги связаны узлом в штанинах комбинезона, я понимаю - моя жизнь до сих пор - сплошная репетиция и я родился только что и этот новый мир мне нравится чертовски.

- Ивен, боже мой, - теплая ладонь нежно касается моей мокрой от пота груди, - Что же это такое, Ивен! Так не может быть!

Ее ладонь прикасается к моим плечам, она едва касается своими длинными пальцами мышц моего живота, гладит шею, ерошит волосы, она исследует меня жадно и пытливо, словно мы не виделись вечность, я понимаю, что так оно и есть, я только что увидел ее, измятую моим диким порывом, она прекрасна в своей наготе, и мне досадно, что я не помню ничего и только хочется снова и снова быть с нею, ощущать ее, слушать ее дыхание и ловить жаркий шепот, невидимая волна подхватывает нас, несет куда-то, в ушах снова шумит и я тону в ее бездонных глазах.

- Милый... не здесь... - пытается она слабо протестовать, но я уже не понимаю ее, мы тянемся друг к другу и вновь сливаемся в единое целое, слова ничего не значат для нас, мы пьем друг друга, измученные всепоглощающей жаждой, и никак не можем напиться.

- Я люблю тебя... люблю... - шепот ее, как далекая капель, едва доносится до меня и я снова превращаюсь в сверхновую.

Наш путь в ее спальню, на ее шикарную, в колониальном стиле кровать под балдахином, с резными ножками-стойками темного дерева, с белоснежными воздушными перинами, наш путь туда тянется бесконечно долго, каждый сантиметр пути для нас - сокровенное открытие, мы великие исследователи, наши органы чувств - наши измерительные приборы, мы фиксируем наши достижения и покоряем все новые вершины, нам часто не хватает диапазона и мы включаем в себе новые чувства, мы видим себя насквозь, мы дикие, умирающие от голода животные, мы насыщаем друг друга и от этого наш голод только растет. Она совершенно неискушена в любви, я поражаюсь этому, и одновременно это заводит меня все больше, ее страстность искупает все наши огрехи, ее отчаянная решимость, с которой она бросается в омут, смывает с меня остатки разума. И вот мы добираемся до ее белоснежного аэродрома, проваливаемся в волшебную мягкость посадочного поля, пытаемся взлететь вместе, и у нас почти получается, но воздух не держит нас и мы рушимся вниз, в перепутанные простыни. Я выжат досуха, до последней капли, я уже полный банкрот, и все равно - я никак не могу остановиться. Мы испуганы этим ураганом, Шар истомлена донельзя, но я пускаю в ход свой искусанный язык, и мы вновь бьемся друг с другом в сладкой битве, мы даже стонать уже не в состоянии, мычим невнятно, наконец, язык мой немеет, я лишаюсь последнего своего оружия и мы замираем в полном изнеможении.

-38-

Не в силах больше пошевелиться, мы лежим рядом, глаза в глаза, приходим в себя потихоньку. Цунами пронеслось по ухоженному жилищу, мы удивленно обозреваем последствия, след наш к постели устлан скомканными деталями гардероба, мой ботинок одиноко стоит на пороге в спальню, смотрит гордо - он один в приличном виде, ему в новинку сдвинутые напольные ковры и оборванные бамбуковые занавеси.

Я никак не могу насытиться ею, я хочу говорить и говорить, и слушать ее шепот, смотреть на запекшиеся губы, я хочу узнавать ее снова и снова. И мы болтаем без перерыва, едва найдя силы открыть глаза, и слушаем друг друга жадно и стараемся рассказать о себе как можно больше.

- Я поломал твою карьеру, - говорю я.

- Чепуха, - взгляд ее отсутствует, она сейчас не здесь, она смотрит на меня, пробегает по мне глазами, но не видит, - Какая теперь карьера? Даже если отправят дослуживать в рядовые - это того стоило...

- Правда?

- Конечно, глупый... - она медленно проводит по мне пальчиком, провожает его глазами, - Я словно родилась заново.

- И я...

- Мужчины - лгуны, - убежденно произносит она, - У вас все по-другому. Проще.

- Только не у меня, - заверяю я севшим голосом.

- Ты просто стараешься сделать мне приятно, - сомневается она.

- И это тоже. У меня такое чувство, что в меня зверь вселился. Я хочу тебя до самого донышка. Я даже первый голод не утолил, просто выдохся. Со мной такое впервые. Чем ты меня накормила?

- Так уж и впервые, лгунишка, - тихо смеется она.

- Ты мне не веришь? - я становлюсь обидчив, как ребенок, наверное это смешно со стороны - здоровенный голый мужик с детским обиженным лицом.

- Что ты, милый. Тебе - верю, - она придвигается поближе, мы легонько тремся носами.

- Со мной такое тоже в первый раз. Что бы ты не думал, маленький ревнивец, - добавляет она с улыбкой, заметив мои глаза. Когда она говорит, ее губы едва касаются моих, я тихо млею от приятной теплой щекотки.

- Это все твоя еда, - не сдаюсь я.

- Обычная еда, клянусь! Немного острая, самые обычные пряности! - я улыбаюсь, наблюдая за ее расширенными честными глазами.

- Тогда магнитная аномалия, не иначе, - шучу я.

Ее глаза немного тревожны, она больше не сильная леди-офицер, я проник под ее ледяной панцирь и купаюсь в ее тепле.

- Ивен... ты все еще любишь Нику? - спрашивает она и сама боится ответа, мнет ладонями мою руку, которой я непроизвольно стараюсь дотянуться до ее груди.

- Шар, солнце мое! - я не знаю, как успокоить ее и одновременно дать ей понять, что дороже ее у меня нет сейчас никого, да и не было, оказывается, - Я только тебя люблю. Одну. Бесконечно. Ты с ума меня свела. Ты будешь моей сиделкой, когда я слюни начну пускать?

Она жадно слушает меня, не отводя глаз. Кивает с серьезным видом. Тянется ко мне губами. Я легонько упираюсь ладонью в ее грудь, останавливаю.

- Девочка моя, если ты меня сейчас поцелуешь, я за себя не ручаюсь. Дай мне в себя прийти, сладкая моя... Я пуст, как дырявая фляга...

Она счастливо улыбается, словно вспомнив что-то, маленький провокатор, тянется ладошкой к моему паху, и гладит меня нежно, перебирает пальчиками, просто так, бесцельно, я понимаю, что вовсе не должен играть роль крутого жеребца сейчас, и ей вовсе не этого сейчас нужно, я отдаюсь усталой неге, мне приятны ее прикосновения и даже боль в моей многострадальной, черт знает во сколько раз перегруженной мошонке - очередное дополнение к волшебному букету ощущений.

Робот-уборщик нарушает наше уединение, деловито скользит, поправляя ковер, собирая мусор, раскладывая и расправляя нашу одежду. Долго не может сообразить, к чему отнести мой ботинок и куда его пристроить - он в явном замешательстве - ботинки хозяйки меньше и расставлены в шкафу попарно, мы тихо смеемся, обнявшись, издеваясь над его глупостью, уборщик не сдается, пристраивает ботинок у стены возле шкафа, чистит и смазывает его, сверяется с базой данных домашней системы, переставляет его еще раз, открывает шкаф, жужжит, в который раз пересчитывая обувь хозяйки, снова ставит его у стены, но уже ближе ко входу, прилаживает на место оборванную завесу из позвякивающих тихонько бамбуковых звеньев, опять кружит с ботинком в манипуляторе, словно глупая собака с хозяйской тапочкой в зубах.

- Железяка, дай музыку! - приказывает Шармила, - Двадцатый век, блюз по выбору.

Она не перестает меня удивлять. Она щекой устраивается на моей руке, попутно чмокает ее легонько. Басовые звуки плывут отовсюду, их слегка монотонный ритм цепляет меня за душу, он так кстати сейчас. Звуки трубы сплетаются с гитарными аккордами, выбиваются из композиции, мечутся, не находя себе места, обиженно затихают. И гитара победно ввинчивается в небо, распадается звуком падающей мины, кричит победно и устало плачет, а упругий ритм продолжает хлестать стены, вибрировать внутри тугою волной, и хриплый тоскующий голос рождает внутри меня непонятную ностальгию.

- О чем он поет? - спрашиваю я.

- Он тоскует о любимой женщине. Зовет ее назад и говорит, что простит ей все.

- Это все?

- Ну да.

- Не повезло бедняге, - мы смеемся и я снова целую ее.

Дом угощает нас горячим бульоном. Не вылезая из постели, мы жадно поедаем тосты с сыром и ветчиной. Мы пьем мокко. Мы смеемся, языком собирая крошки с коленей друг друга, я слизываю сладкие капли с ее подбородка, ее постель - наша крепость и наш дом на века, мы держим в ней круговую оборону, мы делаем короткие вылазки в душ, где не столько смываем с себя запах греха, сколько мешаем друг другу, то и дело сталкиваясь губами, руки наши живут сами по себе, мы возвращаемся назад, бродим нагишом, уборщик уже сменил простыни и мы вновь приземляемся в душистую белизну, и нас уже не выбить оттуда никакой войной.

- Господи, я ведь ненавижу секс, - говорит она мне.

- Кокетка... Ты - лучшая любовница, что может достаться кому-то. Ты - богиня!

- Ты смеешься?

- Я люблю тебя.

- Это мне ваше гормональное регулирование... Почему, когда вы идете к девкам в массажный салон - они - шлюхи, а вы - клиенты? А когда я пытаюсь идти в тот же салон и купить мужчину на час, чтобы с ума не сойти, почему так устроено, что я все равно чувствую себя шлюхой?

- Я люблю тебя.

- Почему, когда надо ползти вверх, надо обязательно дать понять начальнику, этому вонючему козлу с волосатыми ногами, что он - лучший на свете любовник, хотя я отмыться потом сутки не могу? Это называется - карьеру делать...

- Я все равно люблю тебя, - повторяю я с улыбкой и целую ее в шею.

- Ненавижу мужчин...

- И меня?

- Кроме тебя, - она прикасается губами к моей шее, разряд небесного электричества снова пронзает меня.

- Ивен, постарайся не дать себя убить. - неожиданно просит она.

- Сладкая моя, не надо об этом, - я растерян от ее серьезности, уж очень неожидан переход.

- Пообещай!

- Я люблю тебя!

- Ивен, давай уедем вместе, когда все это кончится?

- Ты глупости говоришь, хорошая моя. Ты говоришь сгоряча. Ты на своем месте. Ты не сможешь без Корпуса.

- Я не смогу без тебя, Ивен...

- Так не бывает, Шар, тростинка моя...

- Ивен, если ты исчезнешь - я жить не смогу.

- Я постараюсь, Шар. Я сделаю все, что смогу, лишь тебе было хорошо, - я говорю, и сам себе верю.

- Ивен...

- Что?

- Поцелуй меня... Еще...

До самого конца нашего отпуска - больше суток - мы не вылезаем из-под балдахина. Мы исследуем друг друга до последней клеточки. Мы лихорадочно наверстываем свои жизни, время, что провели в спячке до этого. Мы говорим о себе, я рассказываю, как выросла моя дочь, какая она красивая, она слушает заворожено, потом она вспоминает, как здорово ей было в университете, и как звали ее парня, и какой он был потешный, и как сбежал на каникулы с ее соседкой по общежитию, и что готовила на обед ее мама, мы говорим друг другу какие-то глупости, и наговориться не можем, она оставляет попытки впихнуть в меня свои вулканоподобные угощения, и мы снова жуем бутерброды.

Мы едем на базу в одном такси. Сидим тихо на заднем сидении, таксист посматривает на нас в зеркало, наверное, видит что-то такое в нас, хотя мы молчим, и потому он не зубоскалит по привычке всех таксистов и короткая дорога проходит в мертвой тишине, нарушаемой только шелестом встречного ветра. И у ворот базы мы молча стоим, стесняясь себя, потом я четко отдаю ей честь, поворачиваюсь кругом и иду деревянным шагом, чувствуя спиной ее пристальный взгляд. Я призываю всю свою выдержку, я расправляю плечи, я ухожу от нее по бетонной палубе все дальше и сворачиваю на нужном ответвлении, так и не обернувшись.

А потом, через пару суток, наши перегруженные экспедиционными припасами коробочки длинной колонной выползают из тех же ворот и мы покидаем Форт-Марв в направлении южнее Зеркального, туда, где на берегу распахнули свои пасти десантные транспорты. Встречные экипажи, возвращаясь из патруля, спрашивают ненужное: "Куда вас?". И мы отвечаем небрежно: "Да так, на прогулку". И блюем желчью из пустых желудков во время изматывающего океанского перехода, когда "Водомерка" - десантно-транспортный корабль класса "акула" - мелко вибрируя от всепроникающего гула своих сверхмощных движков, прыгает на дикой скорости по океанской зыби, вздымает фонтаны брызг и оставляет за собой длинный пенный след. Этот быстро исчезающий белый след - все, что мы оставляем после себя.

Часть вторая

ПРОГУЛКА

-1-

Крохотный плафон на переборке отсека почти не дает света. Его тусклое красноватое свечение играет на неуклюжих фигурах, зажатых страховочными скобами, замысловатыми темно-фиолетовыми переливами. Сидим спинами друг к другу, плотно, как сардины в банке, набитые в нутро "Томми" - бронированной амфибии, БМП морской пехоты. Десять человек, отделение морских пехотинцев, плюс механик-водитель и башенный стрелок, как один беззвучно молятся своим богам в абсолютной тишине. Только плавное покачивание нашей тесной жестянки говорит нам о том, что мы куда-то движемся. Сквозь многослойную броню корпуса и герметичные шлемы не слышно ни шума волн, ни гула судовых двигателей. Но вибрация мощных машин передается нашим спинам через все слои защитной амуниции и гигроскопичного белья, в которые мы укутаны, словно огромные жуки-переростки с жесткими сине-зелеными панцирями. И мы ловим эту вибрацию, вслушиваемся в нее всем телом, и ждем изменения ее ритма. И он меняется. Качка ослабевает, делается почти неощутимой. Палуба под ногами уже не вибрирует - она трясется мелкой частой дрожью, от которой стучат зубы и зудят кончики пальцев. Без всяких тактических блоков знаем, что десантный корабль включил нагнетатели и поднялся над водой на воздушной подушке. Напряжение в отсеке достигаем максимума. Ложное ощущение безопасности за многими слоями брони, переборок, корабельных бортов, палуб никого не обманывает. Мы - здесь, прижатые к жестким ложементам, как галерные рабы, прикованные к своим лавкам, облаченные в тяжелые доспехи боевых костюмов, навьюченные десятками килограмм амуниции и боеприпасов, ждущие мгновенного перехода от тьмы к свету, и также, как те рабы, мы идем ко дну вместе с нашими высокотехнологичными плавучими гробами и медленно умираем в темноте заполненных прибрежной водой отсеков, дыша через шашки регенерации. Потому что десантный корабль теряет свою маневренность при подходе к зоне высадки, когда поднимает свою тушу над водой на воздушной подушке. Потому что противник обычно ведет интенсивный огонь, препятствуя высадке. Потому что под огнем некому спасать затонувшие суда и эвакуировать морпехов, замурованных в десантных отсеках. Потому что мы знаем, что пока не рухнут на мокрый песок носовые аппарели и зверюга "Томми" не вырвется с ревом на свежий воздух из тесноты трюма, мы - идеальные мишени и стопроцентные кандидаты в покойники.

Включаются тактические блоки. Скосив глаза, наблюдаем за переливами зеленых меток, мельтешащих комментариями. Оживает наушник. Голосом взводного он запрашивает готовность экипажей.

- Лось-нулевой, здесь Лось-три, готовность подтверждаю. - Тут же отзываюсь я, разлепив сухие губы.

- Лось-нулевой, здесь Лось-два, готовность подтверждаю. Лось-один, готовность подтверждаю, - вслед за мной докладывают командиры остальных отделений.

- Лось-нулевой, Лосям один, два, три. Готовность шестьдесят секунд. Включаю отсчет, - доносится голос Бауэра. Тактический блок послушно сыплет белыми числами, стремящимися к нулю.

- Заводи, - командую механику по внутренней связи.

"Томми" взрыкивает движком, выбрасывая в трюм транспорта струи паровых выхлопов.

- Экипаж, готовность тридцать секунд, - сообщаю отделению.

В полутьме возникает смутное шевеление, сопровождаемое лязгом закрепляемого в бортовых захватах оружия. Гудит над головой привод башни, задирающей ствол орудия вверх на максимальный угол. С резким "клац-клац-клац" проворачивается за моей спиной оживший механизм подачи снарядов. Фигуры снова замирают, расставив ноги и стиснув зубы в ожидании зубодробительного удара. Холодный пот пропитывает наши напряженные спины, стекает по лбам.

- ... Четыре, три, два, касание! - сообщает взводный.

- Тормоза долой! Подъем! - кричу я чуть громче, чем следовало.

Утробный рев "Томми" заполняет каждую клеточку наших тел. Мы чувствуем, как палуба плывет под нами, как наша бронированная коробочка повисает в воздухе и дрожит в нескольких сантиметрах от стального настила.

Сигнал открытия отсека врывается в уши нудным комариным писком. Мы не видим, но знаем, четко представляем, как рушится на песок тяжелая аппарель.

- Механик, вперед! Башня, огонь по готовности! - ору я в ларингофон.

И "Томми" выпрыгивает на свободу. Ревя движками на форсаже, он проносится в воздухе над ребристыми наклонными листами, врезается днищем в берег, так, что у нас клацают зубы и трещат многострадальные позвонки, подпрыгивает, идет бортом вперед, неуклюже покачиваясь, выравнивается, и, крутя башней, мчится прочь от воды. Подальше от замершей у уреза туши десантного корабля, раззявившей черную пасть, из которой выпрыгивают и выпрыгивают все новые коробочки, и в вихре песка из-под юбок нагнетателей расползаются в линию, и ползут к зеленому частоколу джунглей, что поднимается впереди над стеной утреннего тумана.

И мы, наконец, облегченно выдыхаем регенерированный воздух внутри своих закупоренных наглухо бронекостюмов. Стук и щелчки по внешней броне - на наше счастье не пули и не осколки. Это разлетаются из-под соседних машин мелкие камушки прибрежной гальки. Мы молча сидим, боясь говорить из риска пооткусывать языки, и сжимаем стволы коленями. И только головы наши, похожие из-за шлемов на круглые головы огромных доисторических тюленей, мотаются туда-сюда в такт рывкам и прыжкам нашего транспорта.

Отслеживаю на тактическом блоке наше положение. Запрашиваю взводного разрешение к высадке.

- Лось-нулевой, Лосям один, два, три. Высадка по готовности. - шуршит голос в наушнике.

- Отделение - к высадке! Механик, малый ход! Десантирование! - кричу я, - Отделение, к машине! Цепью, марш!

"Томми" дергается, как припадочный, резко сбавляя ход. Распахиваются кормовые люки, впуская в нашу железную берлогу ослепительный утренний свет. Горохом мы сыплемся в сияющее жерло, в рев воздуха под ногами, в пар выхлопов, с ходу разбираемся в цепь и неуклюже бежим, глубоко погружая ботинки в толстый слой разноцветных округлых камушков. С трудом поспевая за нашей коробочкой, волочем на себе кучу всякого нужного и ненужного барахла, дышим ртом, глотаем воздух, как густой кисель, и никак не можем надышаться.

Слева, справа от нас, немного впереди и сзади уже выстроились и подпрыгивают на бегу вслед за ревущими монстрами такие же редкие цепочки из теряющихся в тумане сине-зеленых жуков с палочками оружия перед собой. Низко над берегом, глуша нас своим грохотом, то и дело проносятся двойки "москито" - штурмовиков из авиакрыла дивизии. Из тумана позади на берег выбрасываются все новые и новые туши китов - десантных кораблей. Распахивая огромные черные пасти, они вываливают на песок длинные стальные языки. И я чувствую себя частью огромной непобедимой машины, и понимаю, что ничего не может противостоять такой мощи, и что я часть этой мощи, и мощь эта имеет имя, и имя ей - Второй полк тринадцатой дивизии Корпуса морской пехоты его величества императора Земной империи, планета базирования Шеридан.

Мы достигаем границы джунглей - нашей точки назначения и согласно вводной спешно зарываемся в землю, сооружая брустверы из набитых песком мешков и остервенело вгрызаясь в твердый красноватый грунт пополам с корнями. Мы с наслаждением сбрасываем с себя в кучу тонны барахла и, обливаясь потом в лучах поднимающегося тропического солнца, под прикрытием пулеметчиков и башенных орудий долбим, долбим, долбим землю стальными лопатками, и рубим виброножами толстые змеи корней, отрываясь лишь затем, чтобы хлебнуть подсоленой воды из мягкой пластиковой фляги. Я вместе со своими бойцами, покрикивая и подгоняя их, расстегнув броню и подняв лицевую пластину, ковыряюсь в земле, больше для поднятия их духа и своего авторитета, чем с пользой для дела, хотя долбить на влажной жаре землю в мои сорок три - удовольствие еще то, несмотря на работающие на полную мускульные усилители. Водители выкатывают из грузовых отсеков страхолюдного вида "Кроты" и те надсадно воют, орудуя вращающимися резаками и выбрасывая позади себя фонтаны измельченного грунта. Через пару часов с небольшим наш взвод закапывается по самую макушку, опоясывает свои позиции минными полями и датчиками слежения, оборудует ходы сообщения, устраивает глубокие капониры для "Томми". Мы занимаем оборону и лежим в сырых земляных ячейках, напряженно всматриваясь поверх стволов в зеленые сумерки перед собой, а где-то левее и сзади нас, выстраиваясь в колонну, идут и идут в глубину Латинской зоны по проделанной инженерами просеке ревущие боевые машины вперемежку с грузовиками обоза. Это продолжает развертывание наша тринадцатая, "невезучая" дивизия.

-2-

У морпеха так - где лег, там и дом. Тесное нутро "Томми" сейчас похоже то ли на лагерь погорельцев, то ли на цыганский табор. Вдоль бортов на решетчатой стальной палубе, завернувшись в зеленые пончо, сопят носами умаявшиеся за сутки бойцы моего отделения. Отдыхающая смена. Бормочут, разговаривая с кем-то во сне, ворочаясь, пихают друг друга ногами, лежат в тревожном забытьи, сунув под головы вещмешки и слегка ослабив сбрую разгрузки. Воздух наполнен непередаваемым амбре из пота, мокрых носков, металла и разогретой изоляции. За бортом полное безветрие. Серый свет зарождающегося утра ползет в распахнутые десантные люки. Сквозь тихое гудение силового поля доносятся резкие крики ночных птиц. Воздух дрожит и слабо искрится, когда насекомые на полном ходу таранят невидимую преграду. Первая ночь на новом месте. Тревожно мне как-то.

- Не спится, садж? - раздается над головой тихий голос башенного оператора. Его ноги и нижняя часть туловища свисают с подволока в арматуре башни. Плечи и голова теряются в темном металлическом нутре наверху.

- Не спится, - так же тихо отвечаю я.

Оператор - в дежурной смене, ему спать не положено. Наблюдение - не его задача, часовые и посты передового наблюдения и без его участия тщательно просеивают местность на километр вокруг глазами высотных разведчиков. Задача оператора - незамедлительно открыть огонь по указанным координатам. И заняться ему до срока нечем. Вот и мается он от скуки, трет слипающиеся глаза, настраивается на канал "мошек" и рассматривает заросли и берег, а когда надоедает, смотрит себе под ноги, на спящих морпехов. И поговорить ему, бедолаге, не с кем, чтобы сон разогнать. Я для него - шанс скоротать время до смены.

- Тихо как, - снова негромко доносится из темного провала.

- Точно, - откликаюсь я, - Пойду, посты проверю. Смотри, не засни, Топтун.

Топтун обижается.

- Я что, первый год меняю? - После короткой паузы добавляет задушенным шепотом, - Садж, ты бы стимы выдал, а?

- Обойдешься, торчок хренов. Так потерпишь. Еще даже стрелять не начали, - отвечаю себе под нос, осторожно пробираясь через лежащие тела к выходу.

Стимы из аптечек я самолично изъял. Не время для дури. Чуть стресс - автодоктор рад стараться - впрыскивает дозу. Привыкаешь к ней быстро, но вот сосредоточиться потом без нее - проблема. Зомби мне в экипаже не нужны.

Топтун что-то неразборчиво бурчит себе под нос. Одно из тел шевелится. Из кучи зеленых тряпок доносится сонное ворчание:

- Топтун, если не заткнешься, будешь дежурить еще смену. Я тебе устрою.

Это Трак. Сказал - и точка. С ним спорить опасно. Башенный обиженно затыкается.

Выбираюсь наружу, за границу силового щита. Звездное покрывало на светлеющем небе так близко, что, кажется, можно потрогать некоторые яркие лампочки рукой. Укрытый маскировочной сетью "Томми" похож на темно-зеленый полупрозрачный холм. Повесив винтовку на плечо, стволом вниз, затягиваю свою сбрую потуже. Вбираю полной грудью пряный влажный воздух, отдающий гнилью. Оголодавшие лесные кровососы, ошалевшие от аппетитного запаха десятков недоступных тел, немедленно атакуют мои позиции. Лезут в глаза, забивают ноздри, путаются в волосах. Обеими руками отмахиваясь от кровожадных пособников местной революции, быстро отступаю назад, под защиту силового поля. С отвращением давлю и сбрасываю с себя шевелящуюся мерзость. Опрыскиваю репеллентом шлем и сочленения бронекостюма. Закрываю лицевую пластину. Звуки лесных обитателей теперь почти не слышны. Прицельная панорама расцвечивает ночь зеленоватыми контурами. Столько оттенков зеленого не снилось, наверное, ни одному художнику. Будь у меня руки правильно прикручены, обязательно нарисовал бы картину с видом ночных джунглей, всю в зеленых тонах.

Ночью в армии, когда не спишь, в голову лезут всякие ненужные мысли. Размышляешь о каких-то совершеннейших глупостях. Вот и сейчас почему-то подумалось, что у меня кончился одеколон. Я так привык к его горьковатому запаху, что с ним стали ассоциироваться все мои успехи или даже просто удачные дни. Я даже формулу удачи для себя вывел, каждое утро стоя перед зеркалом и приводя физиономию в порядок. Типа, бог узнает меня по запаху. Поэтому не надо забывать ежедневно напоминать ему о себе. Но теперь вместо привычного "Таро" я пахну пылью, потом и едким средством от насекомых. Как же теперь Господь отличит меня от других? Вспоминаю Шар. Смакую ощущение ее тела. Вот бы сейчас она периметр проверить вышла... Встряхиваюсь, как собака. Гоню ненужные мысли. На войне зевнешь - рот тебе уже в морге закроют.

Пригнувшись, ныряю во влажную глубину окопа. Туго набитые землей мешки вдоль его края в темноте видятся как пузатые туши убитых морских животных. Сам как большое животное, повинуясь сержантскому инстинкту, брожу от поста к посту, вместе с часовыми молчаливо вглядываюсь в черные заросли.

Тактический блок моргает красным, выделяя опасный сектор. Здоровенная серая змея запутывается в колючих спиралях ограждения и сигнализация истошно вопит, предупреждая о прорыве периметра. В объективах "мошек" мы видим растерзанное, перепутанное с колючими кольцами тело. Но это потом. А сначала два ближайших поста открывают по месту срабатывания суматошный огонь из М160, длинными очередями расстреливая магазин за магазином. Стрельба застает меня в траншее на полпути к шестому посту. Пристраиваю винтовку на бруствере. Изготавливаюсь к бою. Расстегиваю и поднимаю клапан подсумка, чтобы дергать магазины не прерываясь. Прицельная панорама, однако, не находит достойных внимания целей. На ротной частоте - форменный бедлам. Все чего-то обнаружили и торопятся об этом доложить. Запросы часовых и башенных операторов перекрывают друг друга.