Чтение 29–й страницы книги ~Песня цветов аконита~

— Сам? Надо же… проще было позвать кого! — он понял, что сейчас расплачется.

— На первый раз хватит. О тех, кто выше — не говори. Думаю, этот урок ты усвоишь скоро. В остальном — зря стараешься, — спокойно сказал тот. — Ты принимаешь то, что я предлагаю тебе? Ты будешь служить мне?

— Дда… — с запинкой выдавливает мальчишка, и ненавистью к самому себе светятся его глаза. Но сказать «нет» — умереть. А жизнь хороша…

У поворота показался слуга, за мальчишкой пришел. Аоки бегом кинулся к нему, не дожидаясь позволения уйти. А то и впрямь получит такое — это было бы слишком.
* * *

Иримэ кормила уток в пруду. Улыбалась, когда те принимались драться за очередной кусок лепешки.

— Ты хорошо поступил. Хоу — жестокие люди. У тебя мальчику будет лучше.

— Боюсь, у меня ему будет куда хуже, — выдохнул Йири чуть слышно.

— Почему? — тонкие брови женщины поднялись удивленно. — Из таких, как он, каждый должен счесть за счастье служить тебе.

— Не этот. Он другой. Потому я его и забрал… — Он знал — Иримэ не поймет. Но объяснить попытался. — Таким, как тот мальчик, не место на Островке.

— Сюда стремится любой низкорожденный…

— Может быть, — Йири чувствовал усталость. Он был привязан к Иримэ, словно к старшей сестре, но говорили они всегда о разном. Иримэ покачала головой — зазвенели подвески черненого серебра.

— Тогда отпусти его. Пусть идет, куда хочет.

— Я не могу нанести столь сильное оскорбление дому Хоу.

— Да, ты прав… — она призадумалась. — Тебе придется несколько лет продержать его при себе или дождаться какого-то случая… Иначе выйдет нехорошо.

«Несколько лет». Йири усмехнулся про себя. Неужто Иримэ забыла? Что с того, что у Йири ныне высокая должность? Неужто повелитель так привязан к нему?

Вздохнул прерывисто. Хорошо, если так… Только не верится.
* * *

Аоки понемногу обживался на новом месте. Если обживался — подходящее слово. Он засыпал и просыпался с мыслью — опять придется видеть его! Работу мальчишка выполнял совсем не тяжелую, и остальные слуги относились к нему хорошо. Если бы еще господина убрать…

Аоки знал, что вызывает в нем столь сильную неприязнь, почти ненависть к Йири. Такой же, как Аоки, рожденный внизу, тот, будучи не сильно старше годами, смотрел на людей взглядом высшего существа. Мальчишка прекрасно понимал, как подобный Йири может подняться наверх. Уж точно не гордостью. И строить из себя существо, недоступное смертным…

Называть его господином? Да ни за что. Язык не повернется. Проще проглотить жабу.

И Аоки ощетинивался, когда слышал рядом легчайшее шуршание шелка, и шаги, столь же легкие.

Кукла эта словно не испытывала вообще никаких чувств. С легкой беззлобной усмешкой, чуть печальной всегда:

"Облик твой — птица — асаэ, Возрожденная. Я думал, ты и душой похож на нее. А ты… цыпленок, который только пытается клюнуть. Что ж… я ошибся".

Аоки старался придерживать язык, о Высоких или повелителе не упоминал. Однако со своим господином вел себя не в меру дерзко. Но даже Аоки бы в голову не пришло, что тот позволяет, поскольку боится. Нет. Он просто не слышит. Ему все равно — и это разжигало злость. Ведь даже Высокие, от рожденья имеющие право на власть, не ведут себя столь надменно.

И все же иногда бывало иначе. Старший спрашивал, младший отвечал — пока вдруг, забывшись, не начинал рассказывать сам — взахлеб, то с обидой, то с нескрываемой гордостью.

…Он родился в Алом квартале столицы, мать была танцовщицей или ашринэ — он и не знал толком. Она оставила его еще младенцем. Кем был отец, он и вовсе не ведал — догадывался, что чужеземцем. Придумал сказку о наследнике трона или герое, не знавшем о сыне, — и сам в нее верил. Мать видел и после — красивую женщину с длинными русыми волосами. Но ни разу не подошел. А после она исчезла с улиц Сиэ-Рэн.

Аоки рос как сорняк, занимался грязной и тяжелой работой, огрызался, иногда воровал мелочевку, шлялся по бедным кварталам. Но его волосы цвета солнца сияли золотой новенькой ран.

Потом «благодетели» продали его в один из Садов Квартала. Да он и не против был — смеялся над ними, зная, что теперь всегда будет сыт и одет. Он оказался не худшим учеником, но огненного нрава — и через год ушел, поссорившись с хозяином Сада. «Это несносное существо, видеть его не желаю!» — в сердцах заявил человек. Мальчишка прибился к цирку, лучшему в Сиэ-Рэн. Там его и заметили — и забрали на Островок. Аоки уже научился казаться паинькой — и ради такого места постарался особо. Но как бы он ни был хорош, его репутацию нельзя было назвать безупречной, хоть и не случилось ничего зазорного, пока он был в цирке. Но ему это припоминали.

А там огонь взял свое…

— Ты просто дитя, — говорил Йири. — Ты, как одержимый, стремишься к тому, что называешь свободой, стоит тебе только подумать, что ее пытаются у тебя отобрать. Ты бьешься головой о прутья выдуманной тобой клетки — но, если вдруг решишь, что свободен, тут же кидаешься на поиски новой клетки. Зачем? Что ты хочешь доказать и кому?

— Что ты можешь знать, — был ответ. — Тебе нравится оставаться растением… а я намерен быть человеком.

Как бы Аоки ни относился к новому господину, ему иногда нужно было высказаться, бросить именно ему в лицо все накопившееся на сердце. Другие, равные ему слуги, для этого не годились. Но его бесило, что тот всегда оставался спокойным. Пропускал мимо ушей оскорбления. Но иногда он со все тем же спокойным приветливым выражением говорил пару фраз… и Аоки потом не мог заснуть, мир казался то потоком, который размалывает его о камни, то мутной, стремительно засасывающей пустотой — и чувства эти были столь ярки, что он забывал о других.

Он ненавидел это лицо, на котором не отражались чувства, солнечное и равнодушное, словно снег под ласковым зимним солнцем.

И очень хотел получить хотя бы злобу в ответ.

Сегодня Йири хотелось рисовать. Он задумчиво смотрел в окно, время от времени бросая взгляд на бумагу, и кисть взлетала над ней. Сосновые ветки над дорогой склонялись, льнули к скале, и текла меж камней змейка-медянка. Насмешливым вышел рисунок, словно говорил: "Человеку не постичь и той малости, что ве дома соснам и змеям".

Кликнул слугу — хмурый Аоки возник на пороге, принес небольшой серебряный таз и кувшин с теплой водой.

Йири смыл несколько пятнышек туши — кисточка оказалась неудачной, жесткой; брызнул свежей водой на лицо. Аоки взглянул на его руки — безупречная лепка, опаловое кольцо. Кукла из фарфоровой мастерской… Картины, надо признать, у него получались хорошие. Мальчишка не разбирался в живописи, но в рисунках Йири что-то его притягивало.

Он вновь взглянул на руки. Именно они, умело держащие кисть, создающие в самом деле красивое — то, что даже против воли заставляло мальчишку замирать от восторга, — вызвали ненависть до тошноты. Возможно, этими самыми руками нынешний господин отсчитал за него сколько-то монет или безделушку отдал какую.

Где-то в глубине души Аоки понимал — чепуха. Такие не платят сами. Предоставляют слугам — когда речь идет о столь ничтожном предмете.

— Лучше бы ты оставил меня в доме у Хоу! — вырвалось у мальчишки. Он даже пальцы стиснул так, что они побелели.

— Почему ты так ненавидишь меня?

— Не знаю. Лучше бы я умер. Хоть бы меня на куски разорвали!

— Дурачок, — тот поднял глаза, даже чуть улыбнулся. — Думаешь, это легко? Ты хоть знаешь про боль?

— Ты знаешь все! Считаешь всех ниже себя — кроме Благословенного.

— Если и так, то что?

— Да чем ты лучше других!? — возмущение в голосе.

— Лучше тебя. Я вежлив с тобой.

Хуже плети для Аоки — когда так вот поставят на место. Губы дрожат:

— Что прикажете, господин? Я сделаю все.

— "Всё" мне ни к чему. Можешь идти.

Аоки съежился, как от удара, и хрипло проговорил:

— Не удостоишь даже нахмуренной брови? Настолько выше меня? А может быть, это ревность?

Заметив удивленный взгляд Йири, продолжил смелее, насмешливо:

— Чувствуешь, что я интересней тебя? И боишься? Вдруг кто-то заметит и сочтет, что тебе пора бы и вниз, а мне, напротив, наверх?

— Перестань, — тихо сказал Йири — и голос неожиданно оказался живым. Неправильным, дрогнувшим. Это лишь подстегнуло мальчишку.

— А наш повелитель… у него не слишком хороший вкус. Метка на лице — разве такой годится для Благословенного? Или у тебя есть другие достоинства? Но в Кварталах учат всех одинаково. Значит, ты набрался опыта где-то еще? Предлагаешь повелителю необычные блюда?

— Достаточно, мальчик. — Заледенело лицо, и Аоки становится страшно — впервые всерьез.

— Тебя научат должному поведению.

Йири протянул руку, ударил молоточком по медной пластине — мелодичный, но сильный звон. Тут же появились слуги, крепко сжали запястья. Не больно совсем — этим незачем быть жестокими. Воспитанием займутся другие.

Хотелось кричать, умолять, но он лишь попробовал молча вырваться — бесполезно. На глазах были слезы, уже и не разобрать, от чего — от страха, ненависти или бессилия. Длинным ножом — анарой стал день, подвижным и резким, прямо в грудь острие вонзил.

Как провели по дорожкам — не помнил. Широкие темные листья — и туман вокруг, вот и все, что заметил на безнадежном пути. Его пока никто не коснулся, всего лишь бросили в угол. Лампы горели неярко, но света было достаточно. В полумраке двигались тени. Мальчишка по сторонам не смотрел — только перед собой. Все равно ничего не видел. Не пытался подняться, свернувшись на пыльном каменном полу. Все равно — он беспомощен здесь.

— Я сказал правду, — упрямо и тихо говорит он самому себе — но все тот же лед в горле. Любимец Солнечного сказал — научат. Значит, его оставят в живых. Лучше бы — нет.

Холодное шуршание шелка — кто-то спускается по ступенькам. Тени склоняются низко. Йири остановился перед мальчишкой.

Отрешенный, но с тем и внимательный взгляд. Человек стоит — не шевельнется. Сложены руки.

— Сколько лет тебе, мальчик?

— Четырнадцать.

— В твои годы я был умнее.

Аоки и рад бы сказать колкость в ответ, да язык не слушается.

— Я позволял тебе многое, — говорит тот; глаза его светятся, словно зрачки у кошки. Голос — мягкий, напевный, лишенный всего человеческого.

— Но я предупреждал — не стоит говорить о тех, кто стоит высоко. Слова обо мне я прощаю тебе. Но не слова о моем повелителе.

Он повернулся к двери. Пальцы поправили браслет и складки на рукаве. Так спокойно. В груди Аоки дернулось что-то — словно лед проломился под неосторожным, и полынья поглотила.

— Не уходи!! — воплем вырвалось.

Взгляд через плечо, короткий и равнодушный:

— Тут мне делать нечего.

Золотая синичка летит через море. Крылья маленькие, лететь тяжело. Темное небо, зимнее. Крылья слабеют, а ветер дует холодный. Все реже, все тяжелее взмахи маленьких крыльев. Вот она уже падает…
* * *

Ёши знал обо всем, что происходит в Сердце Островка — разве что пересуды прислуги его не волновали. Про мальчишку знал тоже. Однако виду не подавал, что это его заботит. Но с Йири стал держаться заметно суше. Тот, почувствовав холодок, замкнулся в себе. Время прошло — не выдержал, сам пришел к одному из немногих, с кем мог говорить откровенно. Пришел — и молчал. Не оправдываться же. Ёши сам подыскал слова.

— Все хорошо. Все правильно — помнишь, мы говорили об этом. Но ты взрослый, и моя помощь отныне тебе не нужна.

— Что же мне делать теперь?

— Ты сам способен решить.

Врач посмотрел в глаза — долго смотрел.

— Тебя в самом деле не за что осуждать. У тебя хорошее сердце. Но ты — творение иного мастера и видишь мир по-другому. Мои советы упадут в пустоту, а ты будешь мучиться, потому что не сможешь последовать им.

Он подумал немного, затем прибавил:

— Может быть, ты стоишь куда ближе к пониманию замыслов Сущего и к исполнению их. Ты меняешься сам и меняешь мир. Мне это чуждо.

— Хиани… сказал, что я останусь один, — почти беззвучно произнес Йири.

— Хиани? Кто это?

— Теперь неважно. Прости. Больше я не приду.

Он почти выбежал из комнаты — только складки шелка взлетели.

Аоки вернулся на прежнее место. Раньше он жил, не думая, естественно — как пламя горит. Теперь больше молчал и был образцом послушания — только глаз никогда не поднимал. Порою огонь брал верх, и он готов был снова сказать что-нибудь резкое. Но вспоминал урок — и словно в кулаке сердце сжимали. Он и впрямь усвоил преподанное Йири — только вот душа такому уроку противилась. И высыхала, пеплом подергивалась.

А юный господин ни словом не напоминал о недавнем. Даже как будто внимательней стал — назначил занятие, чтобы реже видеться с ним, словно поранить не хотел. Аоки больше не был с ним дерзок. Только однажды сказал:

— Я не забуду.

— Помни.

Глава 6. БОЛЕЗНЬ

Во сне Ханари видел цветок. Нежные лепестки, хрупкий стебель — трогательная беззащитная красота. И хотелось прикоснуться, ощутить на коже касание чистоты, укрыть от холода и злых взглядов. Однако, стоило цветку оказаться в руке, появилось неодолимое желание дотронуться губами до лепестков, и он исполнил это желание. И с ужасом понял, что не в силах остановиться, что сминает тонкие лепестки, что цветок беззвучно кричит от ужаса. Он хотел извиниться, пальцы, успокаивая, пробежали по стеблю — неожиданно их свела судорога, и стебель сломался, оставляя на пальцах зеленоватый сок, пахнущий летом.

Узорная решетка из темного дерева, увитая остролистым плющом, украшенная белыми хризантемами, почти перегораживала боковой коридор, оставляя маленький проход. Слуга робко попытался сказать, что сначала доложит о госте. Ханари даже не сбавил шага — если бы слуга не отскочил, Ханари попросту его бы отбросил. А дальше был полумрак, и аромат горных цветов, и светлая занавеска, за которой угадывалась полуоткрытая дверь. Он не заботился о мелочах — ступать бесшумно; хоть шаги и не тяжелы, знал: тот, что за дверью, эхом шагов предупрежден о визите.

Йири был одет полностью — хоть в залу приемов идти. Белые складки шелка, и на белом — мелкая россыпь фиолетовых искр. Только волосы, не собранные в прическу, лежали свободно, и над ними порхали, едва касаясь, смуглые руки девочки-служанки. Как завороженный, гость застыл на пороге. Йири взглянул на него — но не встал. Только смотрел, серьезно, — когда ожидают хорошего, так не глядят. Ханари почувствовал злость. Шаг вперед сделал, другой — схватил за плечо девчонку, толкнул к дверям. Та оглянулась беспомощно, съежилась вся — но господин спокойно кивнул: иди. Она поспешила скрыться, и слышно было, как побежала, легкая, страхом своим подгоняемая.

Даже тогда он не встал. Это еще больше разозлило среднего Лиса.

— Ты ведь знаешь меня?

— Я знаю Дом Белых Лисов.

— Помнишь беседку?

— Помню.

— Я ждал тебя долго. С того самого дня, когда впервые увидел. Ты помнишь, я предложил тебе свое покровительство?

— Да.

— Оно тебе не понадобилось — тогда. А сейчас снова может оказаться полезным.

— Не знаю.

— И что ты мне ответишь сейчас?

— То же, что и тогда.

Ханари схватил его за кисть и дернул к себе, заставляя подняться.

— Не мешало бы тебе поубавить надменности.

Тот не сделал ни одного движения, чтобы освободиться, только руки словно заледенели.

— Не боишься? — хрипло спросил Ханари.

— Вас — нет.

— А зря. Я ждал долго.

— Чужого?

— Замолчи. Ты родился не здесь. У тебя есть прошлое. И учителя, которым ты обязан немалой частью своих умений.

— Вы в своем уме? — тихо спросил Йири. — Какое это имеет значение?

Ханари, почувствовав, что слов подходящих нет, сжал его руки со всей силой, на которую был способен. Тот прикусил губу, но не шелохнулся, видя кривую, страдальческую усмешку Лиса.

— Уходите. Все это может кончиться плохо.

— Ты оттаешь когда-нибудь или нет? — почти прошипел тот, не в силах справиться с собственным голосом. — Мы все внизу — но и ты скоро будешь там. А тогда…

— Уходите, — он наконец не выдержал, сделал попытку освободиться. Ханари вынудил его отступить на несколько шагов и прижал к стене.

— Мне надоело ждать. Надоело твое пренебрежение — ты еще смеешь смотреть мне в лицо? Хватит.

Было трудно дышать — обоим. Одному от переполнявших чувств, другому — из-за сдавленных ребер.

— Зачем? — прошептал Йири. — Зачем разжигать в себе злость? Подумайте. Ведь это — безумие.

Голос Ханари стал глуше.

— А что ты можешь? Ну, останови, попробуй. Ведь я знаю — ты не закричишь. Посмеешь ударить?

А глаза совсем черными стали. Волна захлестывала с головой, но берег еще был виден. Йири исхитрился высвободить руку — белый шелк взлетел. Пальцы дотянулись до маленькой полочки, скользнули по ней, замерли на статуэтке святого — не больше половины ладони, полупрозрачная — из лунного камня. Йири с силой швырнул статуэтку вбок, на столик, где стоял серебряный кувшин. Пустой — он упал, зазвенев, и рука упала, бессильная.

Звон заставил Ханари отпрянуть и обернуться. Шаги послышались в коридоре — кто-то из слуг спешил на зов. Йири прикрыл лицо ладонью, подошел к столику, подобрал статуэтку. Часть тонкой резьбы откололась.

Ханари смотрел на него — лица не видно, только волосы и рука, держащая статуэтку — и, повернувшись резко, вышел, оттолкнув слугу на пороге.

Йири перекатывал в пальцах мелкие каменные крошки — как непрочна красота. Снова он посягнул на святое. Тогда, в детстве, он этим спас себе жизнь. Сегодня… может, был и другой путь. Теперь придется платить. Чем заплатил он за ту, давнюю провинность? Или — расплачивается по сей день? К нему так милостива судьба. Только что означает подобная милость?
* * *

В то утро повелитель не смог подняться с постели. Еще вечером был в относительно добром здравии, хоть и советовался с врачом. И вот — словно рухнула скала. Начался переполох. Ёши и другие врачи Островка не выходили из покоев Благословенного. А если и случалось выйти, стороной обходили жаждущих новостей придворных.

Однако слухи поползли — болезнь тяжелая. И неизвестно, сколько протянет глава Золотого Дома.

В храмах монахи принялись за молитвы, дымки от сотен ароматических палочек заструились в небеса, привлекая внимание Бестелесных.

Но день прошел, а потом еще день — состояние повелителя не улучшалось. Напротив, он перестал узнавать окружающих, а потом погрузился в забытье.

Ёши был мрачней тучи, и это считали худшим предзнаменованием — среди целителей не было лучшего.

Когда прошло первое потрясение, придворные стали сплетать ленты дальнейших событий, и все они вели к одному — высшее место скоро займет другой.