– Минус две, – тихо пробормотал Зверев, продолжая созерцать языки огня. – И бок болеть перестал. Хорошо быть вампиром. Жалко, совесть постоянно против. Даже сейчас. Но сегодня я оставлю ее в темном пыльном углу.
И князь Сакульский, внешне оставаясь в своей юрте, отправился в новый путь.
* * *
Утро раскрасило Казань яркими солнечными лучами. Чистое голубое небо сияло над лагерем, словно гигантский, тщательно ограненный сапфир. Ратники радовались теплу после долгих мокрых дней; многие бояре даже перенесли очаги на улицу, дабы поесть на свежем воздухе; стрельцы развесили промокшие, хоть отжимай, кафтаны на просушку. Только князь Сакульский оставался в темном укрытии, свысока наблюдая за городскими стенами. Он понимал, что поединок еще не окончен – вряд ли здешние ведьмы сдадутся так легко. Их нужно выследить и… и… Но поддадутся ли они так же просто на уловку с монетой после смерти четырех своих товарок?
Колдуньи явились лишь после полудня – видать, получив такой удар, вернуться к прежнему ремеслу для старух было не так-то просто. Узнал их князь довольно легко – по знакомому дымку. Неприятным сюрпризом стало то, что красно-желтых огоньков оказалось три. То ли кого-то из ведьм Зверев не добил до конца, то ли у ногайцев имелся некий резерв, из которого они могли выставлять новых магов взамен погибших. Звучало это бредово – однако с помощью обычных чар на погоду осадные работы были остановлены уже, почитай, на целую неделю! Если османские наемники готовились к подобной войне – то вполне могли подготовиться и к потерям.
Ведьмы сделали свое пакостное дело и под холодными дождевыми струями отступили в город. Шли они медленно, понуро, и Зверев проследил каждую без особого труда. В дома погибших старух не вошел никто.
– Хоть тут осечки не случилось, – возвращаясь в тело, отер лоб Андрей. – С остальными тоже управлюсь. Теперь уже не впервой, будет только проще.
Однако полет сороки в осажденный город показал, что ведьмы настороже: заветную серебряную монету ни одна старуха не взяла. Зато ее с легкостью подобрал узкоглазый и круглолицый мужчина средних лет, оказавшийся обитателем третьего дома.
«Неужели колдун в эту троицу попал? – удивился Зверев, рассыпая зерно для летящей из Казани сороки. – Странно… Волхвов-чародеев на свете куда меньше, нежели знахарок-ворожей. Но они обычно сильнее женщин бывают. Что же тогда он единственный на уловку попался? Может, ученик? Все же он явно моложе товарок. Но тогда почему они неопытного юнца не предупредили?»
– Странно… – поморщился князь, поднимаясь в седло. – Что-то тут не так. Как бы самому в ловушку не угодить.
Именно эти подозрения и побудили ученика Лютобора не входить в колдовской дом сразу. Он стал просачиваться через монету медленно и осторожно, словно вечерний туман в замочную скважину. Тонкими, пока еще слабыми и беззащитными щупальцами, почти ничего не различающими, но способными распознать мертвое и неживое, верх и низ, стены или проходы. И тут вдруг Зверева пробило такой острой болью, словно кто-то зацепил его внутренности клещами и начал наматывать на раскаленный ворот. Молодой человек захрипел в бессилии, заскреб по сторонам руками, сцапал лежавшие рядом ветви рябины и можжевельника. Растения затрещали, словно охваченные огнем. Мгновенно завяли и облетели листья, скрутились от страшного магического удара иглы можжевельника.
Андрей, получивший несколько секунд передышки, добежал до бочонка с водой для умывальника, плеснул себе в лицо и торопливо заговорил:
– Ты, вода текучая, текла из-за гор, из-за темных болот, через землю пробивалась, под солнцем грелась, от скверны очищалась, от злобы выгорала. Нет на тебе слова ни злого, ни доброго, нет в тебе воли ни плохой, ни хорошей. Унеси, вода, с меня в омуты глубокие, за горы высокие, за чащи непролазные, тоску-мытарку, девку-удавку, крест с покойника, ополоски с подойника, мыло с обмывания, свечу с покаяния. Кто меня станет убивать, пусть сам будет страдать. Не своею силой, волею Сварожьей, молитвой земной, защитой радуницкой. Защити, вода, от сырой могилы, от взгляда черного, от слова злого, от браги хмельной, от девки дурной, от колдуна и колдуницы, от корыстной чаровницы, от лихоманки ломучей, от чащобы дремучей…
Он опрокинул на себя весь жбан заговоренной воды, хватанул широко открытым ртом воздух.
– Обошлось!
Зверев и не подумал, что, посылая в Казань монеты со своей плотью, рисковал ничуть не меньше ведьм. Ведь через свой пот и жир не только чародей способен добраться до врага сквозь любую защиту – но и враг может нанести ответный удар по этому «открытому каналу». Хуже того. Казанский маг мог выбросить монету и оказаться в безопасности. Андрей же оставался при этой монете, как на поводке – навсегда, и изменить ничегошеньки не мог.
– Крест православный, вода заговорная да рябина с можжевельником – вот ныне и вся моя защита. Проклятие, откуда этот узкоглазый монстр появился? Мне с ним явно не управиться. Самому бы уцелеть.
Этот раунд невидимой схватки остался за ногайцами – утро встретило осаждающих вялым, но безостановочным дождем.
– Льет, Андрей Васильевич, – заглянул к князю Сакульскому боярин Выродков. – Я послезавтра башню закончу. И что потом? Погода нужна, княже. Ведро жаркое хотя бы на неделю. Ныне ее даже по доскам не протащить – тонет.
– Тяжелая, – кивнул Зверев.
– Тяжелая, – подтвердил Иван Григорьевич. – И что делать?
– Думать, – ответил князь. – Думать. Выход должен быть. Нужно… Нужно только ударить туда, откуда опасности не ждут.
– Рази ж такое бывает? Коли крепость оборону держит, то уж каждую щелочку и дырочку защитники законопатят, каждую стену укрепят.
– Нет, Иван Григорьевич, всего перекрыть невозможно. Обязательно хоть где-то, а слабина есть. В чем-то у них сила, в чем-то у нас. Если извернуться так, чтобы нашей силой их по слабому месту долбануть, оборона рухнет.
– Ну твое сильное место мне известно доподлинно, Андрей Васильевич. В огненном бое ты силен. Стало быть, огнем ты его должен одолеть. Из пищалей осадных али ручных. А что за противник у тебя?
– Противник у меня опасный. Силы в нем колдовской столько, что по всей Руси, вестимо, не собрать. Хотя с ядрами… – Зверев громко хмыкнул. – А ведь в пушках и ядрах он наверняка полный профан. Значит, говоришь, силой по слабому месту долбануть?
– То не я, Андрей Васильевич, то ты сам обмолвился.
– Не важно. Главное, что у меня появилась одна интересная мысль. Если… Нет, убить не должны. Когда дух далеко от плоти, тело через него уничтожить довольно трудно. В худшем случае человек в беспамятстве окажется. Дух же – штука очень живучая, пока от тела поддержку получает.
– Прости, княже, ничего из слов твоих не понимаю.
– Сейчас поймешь, Иван Григорьевич. Пахом!!! А, черт, совсем забыл… Ладно, сам найду. Где мой саадак? Илья, Изя, катурлин мне нужен разноцветный. Ну нити для вышивания. Неужели у нас нет?
– У меня есть. Эй, холоп, мою палатку знаешь? На Арском лугу возле башни недостроенной стоит. Ступай, передай Агафону: я велел дать цветных ниток из сундука для измерительных инструментов. Он знает.
– Отлично! – Возле сундука с оружием, прикрытого холстиной, Андрей с облегчением обнаружил колчаны. Короткий был плотно набит стрелами: дядька перед отъездом озаботился. И куяк, между прочим, починил. – Та-ак… Чернила у меня где? Эх, зря я Пахома отпустил. Проще было скотину продать. А-а, вот, в сундуке вместе с бумагами. Сейчас мы оперение у трех стрел подкрасим посерединке, чтобы тройным казалось… А опосля нитями цветными с узелками обернем.
– Что ты делаешь, Андрей Васильевич? – не сдержал любопытства арабист.
– Ты про петлю иерихонскую слыхал, боярин? – подмигнул Выродкову князь. – Каббалистический знак, который наносится на стену с помощью стрел, и она потом рушится от любого громкого звука.
– Ты хочешь разрушить стену с помощью каббалы?!
Зверев немного помолчал, потом вздохнул:
– Конечно нет. Но ведь ты, Иван Григорьевич, поверил?
– Что за прок от этого обмана? Ты ведь не со мной игры свои магические ведешь.
– Прок в том, чтобы старого колдуна из той схватки, в которой он сильнее, на свое поле перетащить.
– А ну умен окажется, не поверит?
– Поверит, не поверит – а рисковать не станет. Кто же на такое предупреждение рукой махнет? Главное, чтобы узкоглазый допрос учинил, а не попытался убить на месте, в отместку за свой гарем.
– А вдруг попытается?
– Тогда ты, Иван Григорьевич, будешь разгонять облака из пушек, а землю закатывать в асфальт. Мы на войне, боярин, а не в Александрийской библиотеке. Тут приходится рисковать.
Вернулся Изольд с тремя клубками нитей: красной, зеленой и синей. Оторвав по полметра каждой, Зверев посадил холопов вязать на них узелки, а сам пока докрасил оперение. Затем обмотал древки нитями, перекрещивая их в произвольном порядке, крепко увязал на концах.
– Ну что же, готово. Пошли, боярин. Будем заниматься прикладной каббалой. Этой науке тебя во время странствий никто не учил?
– Всех наук не познаешь, Андрей Васильевич. Порою умнее опытного товарища спросить, нежели из себя мудреца изображать.
– Хорошо, когда есть кого спросить… Однако же, боярин, нынче ночью мне твоя помощь понадобится. Жизнь тебе доверю. Не подведешь?
– Обидеть желаешь, княже? Коли надобно, сделаю все, что токмо в силах моих.
– Тогда пойдем. Заряды для точной стрельбы в туре напротив Ногайской башни еще остались? Пойдем туда. Чем-то люба стена тамошняя казанским колдунам.
Сто метров для опытного лучника – не расстояние. Одну разукрашенную нитями стрелу Андрей вогнал аккурат под верхней наружной бойницей стены, еще три воткнул правильным полуовалом, удовлетворенно кивнул:
– Кажется, получилось. Смотри сюда, Иван Григорьевич. Чтобы дотянуться до стрелы, нужно довольно далеко вылезти из бойницы. Но достать можно. Наведи все пять пищалей в точку на полсажени выше стрелы. Так, чтобы поразить человека, что у бойницы будет стоять или из нее высовываться.
– Мы и сами наведем. Насобачились за последнее время, – тут же предложили ратники из наряда.
Но боярин только махнул на них рукой:
– Ништо, у меня все едино точнее получается. А когда стрелять?
– Когда кто-нибудь попытается стрелу выдернуть. Случится это в полночь, в темноте, так что смотреть придется в оба.
– Чего ждать, Иван Григорьевич? – развел руками пушкарь. – Давай мы до темноты там токмо дыру одну оставим.
– До темноты – не надо, – сжал кулак Зверев и поднес к носу ратника. – Нужно ночью, когда стрелу попытаются достать.
– Ночью так ночью, – пожал плечами тот. – Нам все равно, когда порох жечь.
Вечернюю мглу князь Сакульский встретил с тем же ощущением, с каким несколько лет назад впервые готовился вламываться в ливонский замок. Страх перед неведомым, желание убежать и спрятаться перемешивались с пониманием того, что делать это нужно, что иначе нельзя. Этого требует честь рода, этим шагом обретается право на боярское звание, это его долг и, на сей раз, от его успеха зависит будущее всей страны. Продолжат казанские банды сосать кровь и силу из восточной Руси – и не выдержит она, рано или поздно умрет, как многократно исполосованный плетьми человек. Вернется Казань к московскому престолу – общая страна станет вдвое крепче, нежели ее родители были порознь. Путь же к единению один: выбить ногайцев из города и встать в нем твердой русской ногой.
– Но только почему крайним все время оказываюсь я? – покачал головой Андрей. – Нужно посчитать: может, меня родили в понедельник?
Полночь приближалась, неизбежная, как крах империализма. Зверев растолкал Илью, отправил его в первый тур – предупредить еще раз, чтобы были наготове, – сам же раскинулся на шкуре и закрыл глаза:
– Господь всемогущий, куда я лезу? Надеюсь, потом Ты меня все-таки простишь… – Князь снял крестик, уронил его возле бедра и решительным усилием отсек все мысли, отрешился от всех чувств. Сейчас было нужно ощутить не это большое и здоровое тело, а ту кроху, что лежала на маленькой серебряной монетке. – Где же ты, где? Вспомни обо мне, ответь на мой призыв. Прими в себя мою душу, которая принадлежит тебе так же, как и всем прочим клеточкам моего тела…
Монета откликнулась – он почувствовал ее, как человек ощущает щекотание пальца ноги или шевеление волос. Он попытался шевельнуть ею и начал осторожно перетягиваться на ту сторону, словно протискиваясь в невероятно узкую форточку.
Сперва легкое касание… Нет, в этот раз краешка его души никто не обжег, никто не попытался на него напасть. Андрей протиснулся дальше, перенеся во вражеское логово примерно треть своей эфемерной сущности, чуть выждал и наконец переместил вперед большую часть души. Или, если можно так выразиться – перенес за «окно» свой центр тяжести.
Вокруг было тихо, пусто, темно.
«Может, колдун вообще удрал к себе в Османию?» – мелькнула в душе слабая надежда. И тут – словно кто-то выбил из-под ног табуретку. Андрей ощутил несколько мгновений невесомости, горло сдавило удушьем и… И это состояние застопорилось, удерживая его на грани между жизнью и смертью.
Раздался громкий хлопок – и комнату озарило полтора десятка свечей.
– Я знал, что ты вернешься, – довольно засмеялся круглолицый узкоглазый колдун в короткой войлочной жилетке, вышитой изящной арабской вязью, и в пышных парчовых шароварах. – Что ты обязательно захочешь влезть в мой дом через свой глупый поклад, маленький северный дикарь, и причинить мне смерть. Теперь посмотрим, кто из нас умеет лучше забавляться со своими рабами!
Маг что-то взял со стола, дунул в сторону непрошенного гостя, и Зверев, хотя и думал, что удушья сильнее быть не может – задохнулся от нестерпимого холода. Изморозь закрыла вокруг него четкую гексаграмму. И Андрей понял, насколько глупо и жестоко попался: узкоглазый положил монету в центр знака, запирающего духов, словно в каменную несокрушимую темницу. Когда же гость явился – просто выбил алтын за пределы знака. Серебряный кругляшок – дорога князя на свободу – улетел, а ученик Лютобора остался. Просто и эффективно. Шансов на спасение никаких.
– Ты все равно не выживешь, гнусный червь! – Андрей с силой врезался своим мягким эфемерным телом в невидимую преграду. – Я наложил на ногайскую стену проклятие петли Иерихона. На рассвете она рухнет, и всех вас втопчет в грязь кованая конница! Всех, всех до единого! Никакие заклятия тебе не помогут! Ты умрешь, умрешь! Тебя зада…
Колдун провел рукой перед стеной гексаграммы – внутри стало еще холоднее. Узкоглазый маг присел, коричневым мелком начертал какой-то знак возле острия многоугольника, обошел пленника, повторил то же с другой стороны – и вместо холода на Зверева обрушилась нестерпимая боль – словно тысячи кошек сдирали с него кожу, со всего тела сразу. Андрею показалось, что на миг он даже потерял сознание – хотя для духа это состояние вряд ли возможно. И тут настала минута блаженства – его пленитель стер ногой один из иероглифов.
– Так что ты говорил про проклятие Иерихона?
– Я наложил его на Ногайскую башню, – сглотнул Зверев. – До утра оно впитается в башню, и на рассвете при первом же громком звуке стена рухнет.
– Ты лжешь, – усмехнулся колдун, показал ему коричневый мелок и присел перед острием гексаграммы.
– Не-ет, не делай этого, не нужно! – в ужасе заметался пленник. – Только не… Сам, сам посмотри! Проклятие наносится шестью стрелами! Они все уже в стене! Посмотри сам! Нет, не пиши! Ничего не пиши! Там заклятие! Оно узелковым письмом сделано! Его только самые умные волхвы читать могут! А я не знаю, не умею! Я не могу его снять! Не пиши, не надо! Я только стрелял!
– Ты жалкий глупый варвар, – покачал головой узкоглазый. – Нет ни единого заклинания, которое нельзя уничтожить огнем земляной смолы.
Он усмехнулся, быстро начертал на полу уже знакомый знак – и Зверев снова забился в нестерпимых муках. Истязание длилось целую вечность, а когда настала передышка, узкоглазый закатил в гексаграмму стеклянную бутыль:
– Залезай в нее, – и показал мелок.
Ощущая себя полным идиотом, Андрей – точно так же, как пробирался через монету в чужой дом, – стал старательно втискиваться в горлышко заговоренного сосуда. Понимал, что в тюрьму вечную идет – но испытывать на себе колдовские пытки больше не хотел. Османский маг стремительным движением заткнул бутылку, разметал одну из линий, вытащил сосуд и поднес к глазам: – На мраморной полке моего дворца ты станешь пятым врагом. Жить ты будешь долго-долго. А о смерти просить – часто-часто. И если ты обманул меня со своим проклятием, то руны звездных лучей покажутся тебе райским наслаждением по сравнению со страданием, что ожидает тебя в ближайшие годы.
Колдун чуть обождал, словно давая пленнику время одуматься, раскаяться, в чем-то признаться, затем покачал головой, обмотался широким атласным кушаком, сунул бутыль в складки и двинулся спасать город от неведомого колдовства. Запертый в темном сосуде, Андрей ничего не видел, но по звукам примерно догадывался, что происходит снаружи. Шаги влажные, чавкающие – значит, узкоглазый топает по улице. Шаги сухие и гулкие – это, разумеется, башня.
– Дай факел! – потребовал у кого-то маг. Несколько минут слышались только шорохи, потом узкоглазый удивленно произнес: – Надо же, и вправду есть! Вон одна, две… Их нужно достать. Вот еще. Нет, от другой бойницы будет удобнее. Да, вот она. Сейчас я ее достану…
«Факелом себе подсвечивает», – понял Зверев и едва не оглох от оглушительного в ночи взрыва.
Потом очень и очень надолго настала тишина. В бутылке она показалась и вовсе вечностью. Андрей даже заподозрил, что его похоронили вместе с колдуном в какой-нибудь братской могиле. И теперь он увидит свет только в двадцатом веке стараниями вездесущих археологов. Но вдруг совсем рядом послышалось осторожное шебуршание и сдавленные крики:
– Мурза Челбан убит, мурза Челбан…
Снаружи заплясал свет факелов. Ногайцы подняли тело колдуна – бутылка выкатилась из складок пояса, кто-то задел ее ногой, поднял, открыл, понюхал и небрежно отбросил в сторону:
– Пустая…
Сосуд и правда стремительно опустел – а в далекой юрте со стонами заметался на медвежьей шкуре князь Сакульский. Открыл глаза, приподнял голову и тут же уронил обратно:
– Господи, моя спина, моя шкура… Такое чувство, словно меня и вправду держали в бутылке, а потом драли кошками… Изя, ты здесь?
– Да, княже.
– Илья вернулся?
– Да, Андрей Васильевич.
– Вот и хорошо. Никого не пускать.
Разумеется, невзирая на строгий приказ, рано утром к Звереву прорвался дьяк Выродков, присел на край постели:
– Что, так плохо? Рана открылась? А мы намедни указ твой исполнили в точности. Кто-то из татар за стрелой с факелами полез. Тут мы и вдарили. Попали аккурат, факела разлетелись по сторонам, точно китайские шутихи…
– Я знаю, Иван Григорьевич, – кивнул Андрей. – Все хорошо. Колдун ногайский убит, погоду никто больше портить не станет. Две бабки без мурзы Челбана ничего не смогут, он у них главной силой был. Так что за дождь больше не беспокойся, друг мой. Строй смело, таскай свою башню куда хочешь. Мне же, очень прошу, дня три дайте полежать. А то и вовсе не встану…
Выбрался из юрты Зверев только двадцать второго сентября. Боли в суставах, спине, жжение на коже его еще не отпускали, несмотря на барсучью и мятную мази, попеременно используемые по три раза на дню. Однако состояние князя улучшилось достаточно, чтобы скука и одиночество оказались сильнее телесных страданий.
Положение дел на поле брани мало изменилось. Земля после проливных дождей только-только просохла, стала проходимой. После долгого перерыва уже не отдельными залпами, а непрерывным грохотом заговорили осадные пищали из прочных приземистых туров. Стрельцы и боярские дети снова повадились лазить перед рвом, постоянно пуская стрелы и картечь по бойницам, не давая ногайцам выглянуть наружу даже на мгновение. Боярин Выродков наконец-то закончил бревенчатую башню высотой с шестиэтажный дом, и теперь она раз за разом плевалась огнем и белым дымом, ведя поверх полуразрушенных стен прицельную стрельбу прямо по улицам города из двенадцати крупнокалиберных пушек. И это – не считая стрелецких пищалей и мелких затинных тюфяков.
Взяв лук, Зверев тоже поохотился возле знакомого тына, что начинался от крайнего тура. Опустошив к обеду колчан, он был уверен, что по крайней мере двоих османских наемников подловил точно в лоб и еще раза три кого-то из защитников зацепил. За обедом князь изволил откушать изрядно хмельного меда: не пьянства ради, а вместо снотворного – и благополучно проспал до следующего утра.
Двадцать третье и двадцать четвертое сентября тоже были посвящены охоте, пиву и отдыху. Активный образ жизни помог избавиться от последних болячек, и теперь Андрей уже смело надевал не только ферязь, но и поддоспешник с броней – от тяжести на плечах кости больше не ныли и кожа не отзывалась ожогами. Посему двадцать пятого князь принял участие в новой атаке: под прикрытием плотного огня с осадной башни землекопы начали рыть сапы к самому рву, подтаскивать бревна, ставить новые бастионы прямо у кромки воды. Татары пытались помешать работникам, метая стрелы – все их пушки русские наряды успели подавить, – и организуя вылазки из Арских и Царских ворот. Боярские дети на стрелы отвечали стрелами; стрелецкие же сотни залпами из засад сорвали контратаки и отбросили ногайцев обратно в город. К ночи новенькие белые туры царской армии отделяла от изъеденных, словно червями, полупрозрачных и местами осевших, черных от времени казанских стен только трехсаженная полоска воды.
Вечером князь Михайло Воротынский дал пир для знатных людей, помогавших в наступлении. Вино текло рекой, убоину холопы носили огромными чанами, груды копченой рыбы поражали разнообразием. Андрею же вдруг захотелось угостить старого друга самым обычным шашлычком. Собраться как-нибудь втроем с боярином Выродковым и князем Воротынским на берегу реки, посидеть у мангала, выпить под хорошую закусочку бочонок бургунского… Сказка…
Вот только без десятка холопов Михаил Иванович дома не покинет. Да и князя Сакульского, который сам начнет крутить шампуры с мясом, – не поймут.
– Андрей Васильевич! – словно подслушав его мысли, окликнул гостя князь. – Рад видеть тебя в добром здравии. Вот, прими кусочек с опричного блюда. В сметане с красным видом тушили, очень мне нравится. Ты теперича, коли вновь в общем строю, ко мне заходи, заходи. Обижаешь невниманием, княже.
– Прости, Михаил Иванович, – развел руками Зверев. – Такая уж у меня ныне служба получается. То туда бросают, то сюда.
– Наслышан, княже, наслышан, – кивнул Воротынский. – Но и меня, Андрей Васильевич, иногда вспоминай. Нет, не иногда! Завтра же тебя желаю на обеде у себя видеть! Тут уж не отговоришься. Здесь ныне дерешься, вместе и хлеба преломим. За гостя моего, разумного не по годам, за князя Сакульского! – поднял кубок хозяин.
– Благодарствую, княже, – поднялся в ответ Андрей. – Долгих тебе лет и крепкого здоровья.
Вежливость или что другое? Осушив кубок, так же искренне Воротынский начал восхвалять князя Шемякина, а потом – князей Булгакова и Палецкого. Правда, на обед их не приглашал.
«Схожу, – решил Зверев. – Отчего к хорошему человеку на обед не сходить? Пусть даже и званый».
Новый день начался штурмом. В смысле – продолжением штурма. В общем – медленным неудержимым наступлением, продолжающимся уже месяц и одну неделю. В этот день русские, еще накануне вставшие возле рва, принялись неторопливо и методично забрасывать полную воды канаву мешками с землей и корзинами, плотно набитыми глиной. Делать это было нетрудно и практически безопасно – просто переваливая груз через толстую бревенчатую стену. Ногайцы в ответ кричали проклятия и пускали стрелы – но помешать не могли. Боярским детям оставалось только стрелять в ответ, а стрельцам князя Сакульского – тоскливо сидеть в десятке засад, тщательно уберегая от ветра огоньки свечей в запальных лампах и наблюдая за запертыми воротами.
Расскажи какому-нибудь спецназовцу в двадцатом веке, что в «готовности номер один» можно находиться так, что при появлении противника отделение не просто передергивает затворы АКМ, а лихорадочно запаливает от общей свечи фитили, добавляет пороха на полку, заправляет фитили в замки и только после этого готово стрелять по несущейся на скорости около тридцати километров в час тысячной конной лаве – ведь в глаза захохочет. А ведь есть еще «готовность номер два» – когда огня нет вообще и его следует высечь кресалом искрой в мох, раздуть, перенять на тончайшую бересту, уже от нее зажечь свечу…
Так что иногда лучше иметь под рукой бердыш, а не огнестрел, пусть даже снаряженный картечью и готовый к бою. Бердыш – он в любое время дня и ночи бердыш. А из огнестрела еще выстрелить надобно!
Перед полуднем к Звереву подошел дьяк Иван Григорьевич, вежливо поклонился:
– Здрав будь, Андрей Васильевич. Так получается, что я у тебя в гостях часто бывал, а к себе ни разу не приветил. Ныне день зело удобный. И покойно, и все при деле, и други мои рядом. Посему прошу к столу своему не побрезговать.
– Я бы всей душой, – развел руками Зверев, – да как же Михаил Иванович?
– Не беспокойся, Андрей Васильевич, – кивнул боярин Выродков. – Его я тоже пригласил.
К визиту князей Иван Григорьевич приготовился на совесть. В его палатке, стоявшей сразу за осадной башней, в недосягаемости для ногайских стрел, почти весь скромный стол занимал разместившийся по диагонали, румяный полутораметровый осетр, запеченный целиком; из разрезов на спине выглядывала зелень петрушки, укропа, сельдерея, ощущался явственный запах чеснока. Щедрость изрядная: после набега Горбатого-Шуйского на Арские земли стоимость коровы в лагере упала до десяти копеек, вола – до двадцати. Рыбу же приходилось покупать у черемисов, и ее цена ничуть не поменялась. На оставшихся свободными углах стола возвышались пятилитровые бутыли с вином и серебряные кубки, массивные скамьи были укрыты парчой и обиты чем-то мягким. Чего не хватало для царской пышности – так это опричного блюда с самыми вкусными кусочками, однако целиковый пудовый осетр в любом случае затмевал все!
– Славно у тебя, Иван Григорьевич, – признал и князь Воротынский. – Никак, каженный день такой рыбкой балуешься?
– Больше мечтаю, Михайло Иванович. Однако же отчего не угоститься, коли повод достойный?
– Что за повод? – осторожно поинтересовался Андрей. – Может, за подарком бежать надобно?
– Деда моего, Корнелия Епифаныча, день. Со святого Корнелия корень в земле ужо не растет, а зябнет, – напомнил Выродков. – С сего дня боле не лето на дворе, а осень. Зима подступает, бояре.
– Хлопотное ныне выдалось лето, – покачал головой Зверев. – Однако же славное. Для всей нашей Руси поворотное. Надеюсь, закончим мы его с честью.
– Да, – согласился князь Воротынский. – Выпить за сие лето надобно, обязательно выпить!
Гости осушили бокалы, подступили с ножами к беззащитному, но столь аппетитному осетру. Слегка подкрепившись, Михайло Воротынский снова взялся за кубок, чуть отодвинулся от стола:
– За тебя хочу выпить, Андрей Васильевич! Еще у Острова я в тебе дар воинский приметил и доныне прозорливостью своею горжусь. Не ошибся!
– Разве я один такой, Михаил Иванович? – пожал плечами Зверев. – В русском войске, почитай, каждый доблестью ратной не обделен.
– И это верно, Андрей Васильевич, – согласился князь. – Из служивых людей доблесть готов показать каждый. Воины у нас в строю стоят, воины, а не смерды. Оттого и обидно порою, что боярина, честь свою и право кровью подтвердившего, со смердом безродным равняют.
– Как это? – не понял Андрей. – Быть такого не может!
– Может, княже, может, – кивнул Воротынский. – Рази указов ты последних царских не слышал? Коли суд идет – от земских общин выборный заседатель сидеть должен. Как челобитную подавать – так смерды с боярами в общей ровне. Как наместника избирать – так земство крестьянское тоже равный голос имеет. Что же такое, князь? Как кровь лить – так на то привилегия боярская. А как добычу обживать – так мы с быдлом всяким неразличимы делаемся?
– Стрельцы-то, вон, кровь на равных льют. – Зверев понял, что его друг намерен хаять те самые указы, что были приняты Иоанном с его наущения.
– Про стрельцов речи нет, они с нами кровью бранной повязаны. Однако же не со стрельцами нас равняют, Андрей Васильевич. С быдлом, из леса и погреба ни разу не вылезавшим!
– У каждого на Руси свои мысли о счастье имеются, – осторожно возразил Андрей. – Посему каждого вовремя услышать нужно, пока он от отчаяния за топор не взялся.
– Кто возьмется, княже? – стукнул кубком о стол Воротынский. – Раб, шороха ночного боящийся? За меч ты, Андрей Васильевич, взяться можешь. За тот, коим в одиночку острог Арский одолел. Вот то для правителя любого станет страшно. А смерд? Смирится – то ему на роду написано.
– А если нет?
– А коли нет, то это не смерд будет. Кто за долю свою живот класть готов, ныне все в стрельцы записываются. Не слыхал, Андрей Васильевич? После успеха твого на Арском поле Иоанн Васильевич повелел стрелецкие полки по всем уделам создавать по образцу московскому.
– Разве ж это плохо?
– Не о стрельцах речь, Андрей Васильевич! – покачал головой воевода и прихлебнул красного сладкого вина. – О том я сказываю, что нет справедливости, коли князь знатный и смерд простой пред государем в равном уважении стоят. Деспотия сия азиатская, страшная. Ты на Европу глянь, что из корней империи Римской выросла. Там государь не владыкой над всеми уроженцами королевства себя числит, а лишь первым среди равных. И волей своей поместьями, жизнями и службой повелевать не может. Коли достоин государь, бояре французские, немецкие и аглицкие к нему на службу идут. А коли нет – в поместьях сидят, и никто их неволить не смеет.
– А ты подумай, княже, – наклонился к воеводе Зверев, – что бы было, коли сюда, под Казань, бояре не по исполчению, а по желанию своему приходили? Здесь бы рать впятеро меньше нынешней собралась! Кто-то бы не захотел, кто-то поленился, кому-то Иоанн бы юный не понравился. Как бы мы тогда сейчас ногайцев били?
– Тут ты не прав, Андрей Васильевич, – замотал головой Воротынский. – Одолеть Казань – то дело важное и общее. На такое каждый боярин без приказа пойдет, совесть в стороне отсиживаться не позволит!
– Совесть – это нечто эфемерное, – улыбнулся Андрей. – А вот разрядная книга – штука простая и надежная. Коли боярином русским себя считаешь – саблю со стены снимай, рогатину точи и в поход собирайся.
– От похода, Андрей Васильевич, никто из князей никогда и не отказывался, – твердо заявил Воротынский. – Однако же рази справедливо, коли тебя, героя, острог Арский взявшего и Свияжск построившего, государь, ако смерда последнего, судить прихотью своей волен? Рази не надобно порядок таким разом изменить, дабы не только князь с царем, но и царь с князем считался? Дабы неподсудны знатные рода его баловству были?
Зверев кашлянул, потянулся к рыбе, отрезал себе ломоть, умял в рот и стал долго, тщательно пережевывать. Он понимал, что славный князь Михайло, уже успевший побывать в ссылке за попытку убийства малолетнего Иоанна, сын князя Ивана Воротынского, сперва взбунтовавшегося в Литве, а потом пойманного среди заговорщиков супротив великого князя Василия, склоняет его к измене Родине. Может быть, и не России, но уж к измене царю – совершенно точно. Иоанн Васильевич, решительно кроивший Русь по лекалам великой империи, крушивший древние обычаи в угоду интересам государства – такой правитель самодовольным боярам определенно не нравился.
– Вот что я скажу, – проглотив нежную осетрину, сформулировал свою мысль Зверев. – Вольница – это всегда приятно. Вольница казацкая, вольница польская и пиратская, демократия новгородская или эллинская. Но вот только долго все эти вольницы не живут. Обязательно приходит злой и сильный дядька, который ставит свой сапог им на горло. В том же Древнем Риме, который ты помянул, – там все это веселье с дерьмократией и свободой длилось ровно столько времени, пока городу ничто не угрожало. Едва доносился запах войны – римляне запихивали вольницу себе в то место, где ей и положено быть, и спешно избирали диктатора. Посмотри вокруг, Михаил Иванович. С востока на Русь кидается погань басурманская, с юга – погань османская, с запада лезет погань ядовитая, латинянская. Какая тут может быть вольница? России нужен кулак. Не тот, который ее напугает, а тот, в который она сама сможет сжаться. В кулаке же каждый палец свое место имеет, и никакой свободы выбора ему давать нельзя. Тут и смерды, слабые, как мизинец. Тут и князья, что закалкой равны ударным костяшкам. В русском кулаке и купцам, и боярам своя роль отведена. Устроишь вольницу – развалится и кулак.
– Коли ты каленый таран, Андрей Васильевич, то и нечего тебя с мизинцем равнять. А коли каждому свое место есть, то по этому месту не токмо долг, но и почет определяться должен.
Рядом засвистели дудочки, тяжелые переговоры сменились шутками-прибаутками. Рабочие, стрельцы и боярские дети побросали дела и отправились обедать.
– Куда же это они все разом, Иван Григорьевич? – удивился Зверев. – Надо хотя бы стражу оставить, охрану, прикрытие.
– Не беспокойся, княже, все на местах, – кивнул боярин Выродков. – И охрана имеется, и наряд при пушках. Не первый день в осаде сидим.
– Да уж, – согласился Михайло Воротынский. – Тридцать семь дней мы тут. Скоро снег посыплется. А конца не видно. Долго…
– Рази это долго, княже? – хмыкнул боярин Выродков. – Ахейцы, вон, десять лет Трою осаждали – и ничего. Своего добились.
– Типун тебе на язык, Иван Григорьевич, – испугался Зверев. – Я и так домой попадаю только, чтобы на очередные роды Полины моей посмотреть. Пока же в себя придет – так сызнова на службу отзывают.
– Так уж и не касаешься совсем супружницы своей? – тут же хором похабно осклабились друзья.
Роллинс Джеймс
Володихин Дмитрий
Каргалов Вадим
Жюль Верн
Круз Андрей
Роллинс Джеймс