Чтение 2–й страницы книги ~Алтарь~

– Я никогда не изучал тайное знание советников Великого, Изекиль, – повысил тон номарий, – но мне много лет приходится командовать людьми. И я хорошо чувствую, когда меня пытаются обмануть. Скажи, как ты собираешься сохранить рабов, – или убирайся в лагерь. Я не подарю тебе пленников просто так.
– Хорошо, – согласился жрец, – я скажу. Силу двух пленников я возьму, чтобы выстроить вокруг лагеря шатер на все время тьмы. Силу еще троих рабов я заберу себе. Я понял, в чем ошибся, когда проводил обряд два года назад. И теперь хочу попробовать еще раз. Но мне нужны три жизни.
– Нет, – решительно вскинул бритый подбородок Саатхеб. – Эти жизни принадлежат Великому, и я не стану раздаривать их на прихоти служителей смерти.
– Они все равно сгинут, номарий, – укоризненно сказал Изекиль. – Они сгинут в холоде ночи, и силу, что копилась в телах десятками лет, ветер бесполезно развеет среди песков. Отдай мне пятерых, воин. Взамен я сохраню полусотню. Нет, я сохраню всех. Но если ты не решишься пожертвовать частью – потеряешь половину.
– Ты специально промолчал утром, чтобы вечером выдавить из меня жертву, – понял Саатхеб. – Вот вы каковы, искатели мудрости из храма Неба. Вероломство – имя отца вашего, и ложь – мать ваша! Ты ничего не получишь с меня, Изекиль. Ничего! Жизни пленников, взятых мною по воле и именем Сошедшего с Небес, принадлежат Нефелиму, и пусть судьбу мою решит воля богов. Богов, а не твоя, презренный недоучка!
Воин далеко обогнул жреца, чтобы случайно не коснуться шерстяного плаща, и быстрым шагом пошел к веселящемуся лагерю.
Копейщики, словно и не было долгого тяжелого перехода, смеялись, рассказывая друг другу побасенки и запивая их пивом; на дальнем краю под аккомпанемент двух систров пели песни, размахивая недоеденными лепешками, чуть дальше, в сумраке, слышались прерывистые женские стоны. Номарий останавливать воинов не стал. Он знал, что пива из Тель-Амарна было взято не так много, чтобы люди потеряли разум и не смогли собраться в строй при первых признаках опасности. Знал и то, что завтра они вернутся в крепость, охраняющую подходы к столице, и потянется скучная, однообразная гарнизонная жизнь. Воины Нефелима имеют право не только на службу, но и на веселье – особенно после удачного похода. Немного пограбить, немного поразвлечься с покорными пленницами, немного попить пива с друзьями и попеть песни – иначе ни у кого не появится желания уходить на битву за много сотен стадий от родных стен. Военачальник, не способный понять таких простых вещей, никогда не получит среди копейщиков ни любви, ни верности. Строгость в походе, снисходительность на отдыхе, умение жертвовать малым ради достижения главной цели. Казалось бы – совсем простой рецепт удачливого номария. Но почему-то так редко удается удержаться на тонкой грани, в которую сходятся все эти правила…
– Отважный Саатхеб! – Джед-Птах-Иуф-Анху, сидевший, поджав ноги, на соломенной циновке, чуть приподнялся с маленькой подушечки, взмахнул рукой. – Сделай мне честь, номарий, раздели со мной последнюю трапезу в этом походе. Думаю, завтра задолго до полудня мы войдем в высокие врата Неба, и пути наши разойдутся к разным храмам. Я смиренно побегу к ногам справедливой Маат сдавать свои папирусы, а ты преклонишь свои колена пред Мудрым Хентиаменти в ожидании справедливой награды…
Глядя на рыхлое тело писца, было трудно поверить, что тот способен куда-то бежать. Пухлые ноги с тонкими перетяжками возле колен, такие же руки, одутловатое лицо. На протяжении всего похода он либо опирался на край арбы с припасами, либо вообще ехал на ней, прижимая к мягкому животу две чернильницы, деревянный чехольчик с писчими тростниковыми палочками и толстый свиток папируса. Может быть, поэтому долгое путешествие не помешало ему сохранить в первозданной чистоте заглаженную в мелкую складочку тунику из тонко выделанного льна, отвислые щеки и набитые благовониями ароматические трубочки, вплетенные в длинные золотистые кудри. Кушал чиновник Нефелима тоже не лепешку с рыбой, а вареного цыпленка, выложенного на тарелку из голубоватого фаянса, и запивал его чем-то из небольшой глиняной фляги, слепленной в виде спящей антилопы. Номарий сразу вспомнил слова покойного отца: «Будь писцом! Это избавит тебя от грязной работы, защитит от непосильного труда. Не будут стоять над тобой многочисленные хозяева и бесчисленные надсмотрщики. Писец сам не делает ничего, а лишь надзирает над всеми работами на священной земле Кемета…».
Увы, отдать в учение седьмого сына, равно как и выделить ему наследство, отец не смог. И пришлось юному Саатхебу войти во врата крепости Нарма в надежде на милость Сехмет, покровительницы воинов, и собственную отвагу, которые только и могли поднять его из нищеты к славе и богатству.
– Сиут, поставь тарелку номарию, – подозвал писец мальчишку-ученика, – положи ему курицу, что я купил в Эль-Хамаре, достань чашку из слоновой кости, которую мне подарила просительница из Ниблоса…
Еще никогда в жизни молодому воину не приходилось есть с драгоценного фаянса, однако он не подал виду и, кинув перед циновкой чей-то щит, опустился напротив чиновника, поджав под себя ноги.
– Вот, попробуй… – Джед-Птах-Иуф-Анху откупорил флягу и наполнил чашку пахнущим розами напитком темно-красного цвета. – Это вино. Его привозят шарданцы из страны Апи. Тамошние дикари не умеют делать ничего, кроме вонючего сыра, золотистого ягодного масла и вот этого напитка. Если бы не милость Великого, их бы уже давно истребили северные скасты, но Нефелим, похоже, тоже умеет ценить маленькие радости и запрещает всем вторгаться в эти земли.
– Благодарю за честь, досточтимый Джед-Птах-Иуф-Анху. – Воин осторожно взял легкую чашу из тонкой слоновой кости своими пальцами, привыкшими с силой сжимать древко копья и рукоять тяжелого щита, поднес к губам, сделал маленький глоток. На вкус незнакомый напиток оказался вяжущим, чуть кисловатым и… И каким-то необычно теплым.
– Не торопись, – посоветовал писец. – Но пока не трогай курицы. Вино нужно пить на пустой желудок, только так можно в полной мере ощутить его вкус и воздействие.
– Благодарю за честь, – еще раз кивнул номарий. – Никогда не пробовал ничего подобного.
– Честь для меня, отважный Саатхеб… – Джед-Птах-Иуф-Анху оторвал от своего цыпленка ножку и принялся ее неторопливо обгладывать. – И не нужно меня благодарить, я делаю все это из самой обычной корысти.
– Угощаешь меня дорогим вином и курицей из корысти? – вскинул голову воин. – Наверное, я плохо тебя расслышал.
– Нет, ты услышал правильно. – Обсосав кость, чиновник небрежно зашвырнул ее в пески. – Через пару лет, когда ты будешь возвышенным, богатым и приближенным к Великому номархом, пьющим апское вино каждый день, утром и вечером, тебе понадобится умелый писец, чтобы пересчитать добро, переписать кладовые, чтобы следить за работниками и давать им указания. Может быть, тогда ты вспомнишь толстого ленивого смертного, который впервые угостил тебя вином. И если не захочешь позвать меня самого, то хотя бы спросишь совета, где найти честного и хорошо обученного служителя.
– Почему ты думаешь, что через два разлива я стану номархом? – Саатхеб ощутил в горле холодок от столь близкого величия и нервно опрокинул в рот чашку с вином.
– Потому что уже очень, очень давно и хорошо выполняю свою работу. – Джед-Птах-Иуф-Анху вцепился толстыми пальцами в грудку цыпленка и, вырвав ее целиком, начал обгладывать прямо из пятерни. – Не так много номариев в твоем возрасте командуют армиями. Пусть маленькими, но своими. Не многие из них способны истребить полтысячи служителей Хаоса, потеряв всего пять десятков копейщиков. И далеко не многие номарии способны привести к ногам Нефелима по одному рабу на каждых двух своих воинов. Кто-то поверил в тебя, отважный Саатхеб. Поверил настолько, что рискнул тремя сотнями копейщиков и одним толстым писцом, дабы проверить твои способности. Кто это был, номарий? Жрецы храма Сехмет? Кто-то из Мудрых? А может, на тебя соизволил взглянуть сам Сошедший с Небес?
– Да, – признал Саатхеб, – Великий видел меня. Мудрый Хентиаменти призвал меня к нему во дворец.
– Ты видел Великого?! – вскинулся писец. – Ты его видел своими глазами? Каков он, номарий? Скажи мне, как он выглядит, что говорит?
– Он огромен, – полуопустив веки, ответил воин. – Он так велик, что даже лежа превышал меня почти вдвое. А рост его таков, что, выпрямись он, окажется выше самой древней пальмы. У него прекрасная кожа цвета юного хлебного ростка. Она полупрозрачна и напитана светом. Он вообще не говорит, но разум его столь могуч, что даже я, смертный и необразованный копейщик, ощутил его мудрость и понял его волю, хотя и не услышал ни звука.
– Ты видел Сошедшего с Небес, – не столько с завистью, сколько с восхищением вздохнул Джед-Птах-Иуф-Анху, немного подумал, а потом откупорил флягу с драгоценным вином, разлил его в две чашки, кивнул, приглашая воина взять свою. – Вот видишь, отважный Саатхеб, сам Нефелим поверил в тебя. Он правит миром уже двадцать веков, а потому не может ошибиться в смертном. Если в тебя поверил даже Великий, то как могу я усомниться в этом? Ты будешь величайшим из воинов Кемета, и я прославлюсь лишь тем, что смогу называть твое имя среди своих знакомых. Когда ты приведешь обоз в Неб, когда Великий узнает о твоей победе и увидит, сколько пленников ты привел, тебе будет доверено вдесятеро больше копейщиков и ты получишь во много раз более важный приказ. И награда твоя окажется такой, что я готов подписаться тебе на службу хоть сейчас, номарий. Всего один переход – и ты сам не догадываешься, что ждет тебя впереди.
Толстяк неторопливо, меленькими глоточками выпил вино, отклонился в сторону, черпнув песка и вытерев им руки, после чего закрутил головой:
– Сиут! Где ты шляешься, бездельник?! Забирай курицу. Можешь ее доесть, я больше не хочу. Но сначала принеси мне накидку, здесь становится холодно.
У чиновника изо рта шел пар – а значит, ночь уже вступила в свои права, выстужая безжизненные просторы. Стало быть, к полуночи станет еще холоднее, а к утру…
Номарий отогнал нехорошие мысли, взял с тарелки и разорвал курицу, с удовольствием поглощая вкусное белое мясо. Мальчишка, ученик писаря, крутился неподалеку, видимо, рассчитывая на объедки и от Саатхеба, но воин по впитавшейся в кровь привычке обсосал все до последнего хрящика – ведь еды никогда не бывает слишком много.
Лагерь потихоньку утихал. Копейщики начинали похрапывать: кто – завернувшись в толстую циновку и прикрывшись накидкой, кто – сбившись по несколько человек под одной шкурой. По коже побежали мурашки. Номарий, вытерев руки о песок, поднялся, подошел к караульным, следящим за пленниками. Те, согреваясь, прогуливались из стороны в сторону, крутили руками. Рабы, связанные спина к спине, сидели недвижимо, лишь с губ срывались облачка легкого пара.
– Посмотри на ту женщину, – прозвучал шепот в самом ухе. – Она вся трясется от холода. А рядом с ней маленькая девочка. Она сидит спокойно. Но не потому, что ей тепло. У нее не осталось сил даже на то, чтобы озябнуть. Она засыпает, чтобы отдать свое сердце на весы Анубиса, а тело оставить в этих песках. Они обе не доживут до утра. А сколько еще таких окажется среди твоих пленников? А сколько из них утром начнут кашлять, покроются крупными каплями пота, не смогут сами переставлять ноги…
– Уйди, Изекиль, – тряхнул плечом номарий. – Это ты, ты промолчал нынче утром.
– Я промолчал, – согласился жрец. – Но это ты задержал выход. А за свои ошибки нужно платить, отважный Саатхеб. Платить всегда. Вот только сколько? Можно отдать пять пленников мне, а можно половину – моей всесильной госпоже Аментет. Я все равно останусь тебе благодарен. Но будет обидно, номарий, если великая добыча превратится из гордости в позор победителя шасу.
На этот раз Саатхеб промолчал, глядя на сидящих на песке обнаженных людей. Сидящих на холодном песке.
– Я бы попросил у тебя меньше, номарий, – так же тихо продолжил Изекиль, – но меньше никак не получается. Когда еще у меня появится новая возможность получить человеческую жертву? Для обретения бессмертия мне нужны трое людей. Еще двое – чтобы защитить всех прочих от холода. Ну же, номарий. Ведь жрецы Небесного храма идут с войском как раз для того, чтобы поддерживать его своей мудростью. Отдай мне приказ спасти пленников от холода – и я исполню его, отважный Саатхеб. Ты же воин, номарий. Так пожертвуй малым, дабы спасти все.
Девочка, привязанная к женщине – наверное, к матери, – уже спала. Родительница тоже перестала дрожать и закрыла глаза. Дыхание ее было слабым, почти неощутимым. Значит, утром не встанут обе. И еще многие.
«А ведь второй возможности не выпадет, – с внезапной ясностью понял Саатхеб. – Не так много времени у Великого, чтобы дважды награждать вниманием одного и того же полусотника».
Значит, вместо новых походов, вместо слуг, богатого дома и любимой жены он получит крохотную хижину сотника в какой-нибудь далекой забытой крепостице или заставе на торговой тропе. Придется доживать свой век там, одному, вспоминая миг величия, который прошел мимо и который он упустил из-за мелкой оплошности. И еще из-за того, что ему до мозга костей ненавистен жрец в шерстяном балахоне, считающий за честь служить богине смерти. Почему он должен жалеть пятерых рабов, если рискует потерять половину?
– Защити лагерь от холода, – все еще с неуверенностью пробормотал номарий.
– Что? – не поверил внезапному согласию жрец.
– Защити мой лагерь от холода, Изекиль, – на этот раз четко и решительно произнес Саатхеб. – Приказываю тебе защитить на ночь от холода всех моих пленников и воинов, жрец Небесного храма. Я хочу, чтобы к утру никто из них не попытался сказаться хворым и слабым. Ты меня понял, Изекиль?
Служитель всесильной Аментет встретил холодный и твердый взгляд номария и почтительно склонился:
– Слушаю и повинуюсь, господин.
Жрец отступил на шаг, выпрямился и решительно направился к пленникам. Он толкал их ногами, дергал за волосы, заставляя поднимать головы, вглядывался в глаза.
– Ты и ты, вставайте… – пнул он пару широкоплечих мужчин, повернулся, ткнул пальцем еще в пару: – Вы тоже вставайте. Еще мне нужна женщина… Вот ты, вставай. Выходите к караульным.
Первым делом он привязал молодую женщину спиной к широкоплечим мужчинам, отвел чуть в сторону и приказал сесть. Потом вернулся к паре, выбранной второй, обошел вокруг, удовлетворенно сказал:
– Ваших сил хватит…
В руках жреца блеснул короткий серебряный нож, годный разве на то, чтобы резать печеное мясо. Изекиль, примериваясь, еще раз обошел рабов, после чего, заунывно напевая на непонятном наречии, стал быстрыми движениями вырезать прямо у них на коже крупные иероглифы. Пленники тихо постанывали, но кричать считали ниже своего достоинства. Караульные и номарий с интересом наблюдали за странным обрядом.
Внезапно душераздирающий крик одного из мужчин заставил поднять головы весь лагерь – а жрец торопливо побежал вокруг лагеря, вычерчивая на песке широкую окружность. Причем делал он это пальцем руки – отрезанной и еще подергивающейся человеческой руки!
Закончив полукруг, Изекиль оставил руку на земле, быстро пересек лагерь, деловито отрезал руку у второго пленника, не обращая внимания на его вопли. Двигаясь в противоположном направлении, нарисовал второй полукруг и, уложив вторую руку рядом с первой, вернулся. Накинул на шеи жертв веревку и принялся ее закручивать, бормоча заклинания. Пленники захрипели, выпучивая глаза – а когда стало казаться, что они уже задохнулись, жрец внезапно отпустил петлю. Оба шасу сделали глубокий вдох – в тот же миг серебряное лезвие вскрыло обоим горло. Кровь потекла на песок – очерченная отрубленными руками линия начала темнеть, над ней закачалась странная пелена, похожая на туман. Номарий ощутил влажную духоту – но одновременно и то, что холод попятился, остался по ту сторону заговоренной черты.
– Никто не должен переступать круга до самого восхода, – громко сообщил снаружи Изекиль. – Иначе заклятие потеряет силу и его придется творить заново. Пусть ваша ночь будет спокойной, смертные…
Он кивнул Саатхебу, направился к трем последним жертвам, с ужасом ожидающим своей участи. Что делал служитель богини смерти, какие заклятия творил – через туманную пелену было не разобрать. Но внезапно между связанными спина к спине рабами вспыхнуло высокое алое пламя. Несчастные задергались, вопя от боли – но вырваться из лап мучителя не могли.
Изекиль громко и радостно запел, воздев руки и вскинув лицо к небу, словно жрецы бога Ра, приветствующие восхождение светила, – только молитва служителя Аментет не сулила радости никому.
– Великий и мудрый, – судорожно сглотнув, пробормотал Саатхеб, – зачем ты дал нам эти знания? Разве нужны они смертным? Разве мы способны с ними совладать? Не делай нас равными богам, о Великий. Мы не в силах поднять такой ноши…
Воин со всей искренностью возблагодарил судьбу за то, что она одарила смертных великим и могучим правителем, обитающим на острове перед первым порогом и способным своей мудростью, силой и волей остановить любую беду, покарать и удержать в стенах отведенного ему храма любого мудреца. Саатхеб еще не знал, что Великий Правитель, Сошедший с Небес и Напитавший Смертные Народы Своей Мудростью, устал. Что он погрузился в глубочайший из снов, который продлится сорок веков. И что он, молодой номарий, вернувшись в Неб, в качестве награды получит право сопроводить Нефелима в последний путь, в усыпальницу, которую еще только надлежит выстроить в далеких и холодных, но спокойных землях неведомой Гипербореи.
Москва, подземелье Боровицкого холма.
20 сентября 1995 года, незадолго до полудня
Сумрачный алтарный зал, облицованный грубым красным кирпичом, не мог похвастаться хорошим освещением. Здесь не было ни ламп, ни держателей для факелов или подсвечников, никто и никогда не приносил сюда фонарей. Лишь крупный камень, служащий основанием для круглого стола из цельного дубового спила, излучал слабое белесое свечение, словно закрывал собою окно к ослепительно-чистому небу.
Впрочем, для тех, кто ступал в это не очень большое помещение, сумрак, похоже, не доставлял особого неудобства. Гости входили через семь узких пещер – часть помещений были выложены кирпичами или известняком, некоторые походили на наспех сделанные в глине подкопы. Люди, собирающиеся в пещеру, тоже мало походили друг на друга. Разве только тем, что моложе тридцати здесь не встречалось никого. Люди в джинсах и деловых костюмах, худощавые и упитанные, священники и бритоголовые в желтых сари, высокие и карлики – они иногда кивали друг другу, обозначая знакомство, изредка обнимались, а порой сторонились друг друга, неприязненно отворачиваясь.
Впрочем, посетителей подземелья объединяло еще одно. Никто из них – хотя среди людей оказалось несколько женщин и пара глубоких с виду стариков – не посмел сесть ни на одно из трех кресел, что стояли возле стола. Когда в зале собралось немногим более семи десятков гостей, человеческий поток иссяк. На пару минут повисла тяжелая тишина. Гости выжидающе переглядывались, но вслух пока ничего не говорили, стараясь держаться ближе к стенам.
Наконец из восточного входа показались трое коренастых, совершенно обнаженных, плечистых человекообразных существ с желтыми глазами, в которых темнело по два зрачка. Один из них нес тяжелую алюминиевую двадцатилитровую канистру, которая своей обыденностью резко контрастировала с неправдоподобно бледным телом, не имеющим сосков и гениталий, однако никому и в голову не пришло улыбнуться столь странному зрелищу. Вслед за желтоглазыми, устало переставляя ноги, вошел их хозяин – в длинной мантии из тяжелой парчи, перехваченной наборным поясом из чуть желтоватой кости. Голову его полностью скрывал большой капюшон, передний край которого свисал чуть не до уровня носа.
Стражники обошли алтарь, их властелин приблизился к столу, опустился на ближнее из кресел, облокотился на столешницу, придвинул ноги к светящемуся камню, прижавшись к нему голенями и коленями. И опять в зале надолго повисла тишина.
– Алтарь начал слабеть. – Тяжелый вздох человека в мантии наконец прервал молчание. – Сколь себя помню, никогда не был он столь слаб и холоден. Ни в Смуту Великую, ни при нашествии бесовском, ни при войнах кровавых. Слабеет алтарь, слабнут его нити, землю русскую сшивающие.
Человек откинул капюшон, открыв голову. Коротко стриженные седые волосы, усталые глаза, глубокие морщины на гладко выбритом лице выдавали в нем глубокого старика – куда более глубокого, нежели любой из присутствующих здесь старцев.
– В неурочный час собрал я вас здесь, дети мои, – тихим голосом произнес старик. – Не первый век каждый месяц, в ночь, когда Луна из небытия начинает новый рост, собираетесь вы сюда, чтобы получить живительную энергию от нашего алтаря. Энергию любви смертных к своей Родине, к своей столице, что стекается сюда незримыми потоками. Я верю в то, что каждый из вас в меру сил своих отвечает на этот дар деяниями, направленными на усиление этой любви и благо земли нашей. Все вы были учениками либо моими, либо учениками учеников моих. Либо учениками друга моего Ахтара, коим я верю, как ему самому. Никто из вас не родился в этом веке, а потому знаете вы, какова была жизнь ранее на землях наших и каковые беды на нее за последний век обрушились.
– И по чьей вине это случилось, Великий Славутич? – внезапно вопросил кто-то из гостей.
– Я от вины своей не отрекаюсь, – возвысил голос старик. – Ошибку свою признаю. Устал я, други, а потому токмо совесть моя меня здесь держит. Исправить глупость свою желаю. А как уйдет беда, то и я с ней уйду, место свое оставлю. Но ныне не обо мне речь, о земле нашей…
Славутич поднялся, чуть отступил от стола, склонился, уткнул палец в землю и начал пятиться, рисуя линию. Повернулся, потом еще и еще, пока линия не замкнулась в почти правильный прямоугольник. Старик с облегчением разогнулся, отошел в сторону, кивнул своим странным слугам. Янтарноглазое существо открыло канистру, перевернуло, выливая содержимое в очерченный прямоугольник. Вода, упершись в линию, как в прозрачную стену, не растеклась, а стала подниматься, заполняя отведенный объем.
Наконец слуга отступил. Славутич простер над колышущейся поверхностью руку. Алтарный камень под столом налился светом, и в тот же миг над водой появился туман, который, нарастая, становился все гуще и гуще и наконец собрался в плотный шар. Вскоре на сфере проступили четкие очертания земных континентов, морей, островов. Потом стали проявляться тучи. Почти незаметные там, где не успели обжиться люди – над пустынями, джунглями, у полюсов, над центральной Австралией, – они образовали плотный слой над прибрежными районами, Евразией, Америкой, Африкой. Серые, черные, коричневые, красные облака клубились, сверкали золотыми искрами. Временами то тут, то там проплывали золотые и серебряные звезды, мелькали метеоры.
– Сюда смотрите, други, – указал старик на место, где должна была располагаться Россия. Не было там видно ни рек, ни озер, ни городов, поскольку заполняла это пространство черная и липкая, как расплавленный деготь, чернота. – Видите, други? Пришла сюда к нам погибель. Раскрылись пред Родиной нашей врата Дуата, торжествуют в ней черные духи и демоны, колдуны чужие, слуги богини смерти и ужаса. Казалось мне, истребили мы их всех без малого шестьдесят лет назад – ан нет, лезут снова со всех щелей, кровь русскую проливают невозбранно, души крадут, в рабство братьев наших гонят. Землю отцовскую топчут твари двуногие без роду и племени, с островов али из-за морей приплывшие, власть свою насаждают, честь и совесть в народе истребляя. Не осталось ныне у нас ни силы, ни друзей, ни союзников. Силу нашу обманами заморочили, голодом высосали. Люд обнищал несказанно, ни о чем, окромя хлеба насущного, помыслить не способен. Друзья наши в дикую стаю перекинулись, смерти нашей ждут, дабы первыми кусок жирный от плоти нашей оторвать. Союзников сами мы по глупости нашей растеряли. Не осталось у Руси Великой ни одной опоры более, кроме вас, ведуны да знахари. Вас она силой своею вскормила, вам веками энергию свою отдавала, вам великую мудрость от предков наших передала. К вам обращаюсь, дети мои. Дни считанные Родине предков наших жить осталось. Некому более мор страшный остановить, кроме вас. Могилами отцов и прадедов ваших призываю: отдайте! Отдайте земле русской то, что она вам отдавала. Сложите силы свои, сложите энергию свою, сложите жизни свои. Ударьте светом по темноте смертной, сотрите жизнью ужас полуночный…
– Чьим именем ты призываешь нас, Великий Славутич? – выступил вперед мужчина лет сорока, наголо бритый, но с короткой бородкой, в потрепанных джинсах и кожаной куртке-косухе. – Каждый из нас клятву Кругу приносил. Ты здесь один. А что скажет триумвират?
– Триумвират будет против, – покачал головой старик. – Потому как я один, а вина моя велика. И знаю я, что ждет вас, други мои, коли услышите вы обвинение в клятвопреступлении. Но разве нужна вам жизнь, в которой не станет более Руси нашей? Кем вы сделаетесь тогда? Кому служить будете, от кого силу получать? Может, ако ироды заморские, жертвы приносить начнете и кровь живую пить? Агнцев невинных над жаровнями вертеть и глазами выпученными любоваться? Куда ты пойдешь, Всадник, коли Русь, тебя вскормившая, от корней отринется и блудливой девкой от хозяина к хозяину метаться начнет?
– Ты, козел старый, во всем виноват! – повысил голос бритый. – Ты Изекиля Черного в Круг впустил, ты нас всех повиноваться ему заставил! Ты из каждого клятву клещами вытягивал. Чего ради, Великий Славутич? Теперь плату за это с нас же взять пытаешься?
– Вы, дети мои, мною обманутые, плоть от плоти Руси нашей, душа и сила ее. Дни судьбу Отчизны нашей решают, а может, и часы последние. Может быть, ошибся я, принял грех тяжкий на душу свою, за коий мир весь ныне расплачивается. Но не хочу я жить без земли своей… – Славутич обошел прямоугольник, встал к бритому спиной, глядя на вращающийся почти у самого лица шар. – Убей меня, Всадник. Под общей защитой мы живем, а потому спасти меня от твоего удара не сможет никто. Убей и похорони Отчизну общую нашу. Убей. Убей – или встань рядом! И отдай все, что только сможешь.
– Убью, – пообещал Всадник. – Убью при первой возможности. Но кровь твоя не в грязь никчемную пролиться должна – на землю русскую. От крови предателей она только крепче становится. Умрешь, когда грех искупишь…
Колдун запахнул куртку, подошел к Славутичу, презрительно сплюнул ему под ноги и взял за руку. Следом от стены отделилась худощавая барышня лет двадцати, поправила на носу очки в тонкой металлической оправе, подошла к Всаднику:
– Извините, пожалуйста… – и взяла его за руку.
– Всякий иногда ошибается, – кашлянул дородный священник в монашеском клобуке. – За ошибки каяться надобно, искупать. Но и исправлять тоже.
Он подошел к шару и встал слева от Славутича.
– Влипли мы все, – в тон ему добавил пожилой мужчина со шрамом через лицо. – Но исправлять, кроме нас, некому.
– Надеюсь, Круг завтра же не переломает то, что мы сегодня делаем, – добавил другой, в длинном драповом пальто.
Посвященные один за другим отделялись от стен и сходились к шару. Ближний круг сомкнулся меньше чем через минуту, и каждый следующий чародей клал руку на плечо впереди стоящего. Вскоре вокруг низкой емкости с водой образовалось нечто, похожее на солнце с пятнадцатью расходящимися лучами.
– Именем Сварога, прародителя нашего, – зашептал Славутич, – именем Исуса, бога нашего, именем Словена, основателя нашего. Прими, земля, силу живую, прими свет ясный, растопи холод нутряной, разгони погань черную, смой грязь смертную. На море-океане, на острове Буяне живут три брата, три ветра: один северный, другой восточный, третий западный. Унеси, ветер северный, сухоту и ломоту, усталость и леность. Унеси, ветер восточный, горе-печаль, слезы тяжкие, думы долгие. Унеси, ветер западный, дурной глаз, дурное слово, дурное дело. Унеси, откуда принес, положи, где взял. Проснись, земля русская, встань под небом синим, очистись солнцем жарким, пробудись воздухом сладким…
Славутич поднял голову и сделал глубокий вдох, потом другой, третий, стремясь пропустить воздух до самой дальней клеточки, разбудить всю свою силу до последней искорки. Собравшиеся в пещере колдуны стремились попасть с ним в такт – и скоро все «солнце» дышало одним ритмом, одной силой, словно единое, цельное существо.
«Двадцать три, – мысленно отсчитывал Славутич, – двадцать четыре, двадцать… Пора!!!»
Он, подавая пример, вскинул руки, упершись в колышущийся совсем рядом шар – а следом в сферу уткнулись еще четырнадцать кулаков. И огромная фигура из полных сил, опытных, умелых чародеев в едином порыве ударила всей имеющейся у них энергией в сгустившийся над Россией мрак, выплеснув ее в едином дружном призыве:
– Вста-ань!!!
Гиперборея, Ледяной край (будущие Соловецкие острова).
3815 год до н.э.
Ветер дул с моря, неся с собой холодные, как ночной песок, капли, насквозь пробивающие ткань и растекающиеся по телу. Озноб стал обычным состоянием для почти полутора сотен гребцов, строителей и воинов, отправившихся сюда по воле Мудрого Хентиаменти для сооружения самого северного из лабиринтов Ра, что должны напитывать силой земли вокруг усыпальницы Нефелима. И хотя на берегу неподалеку от вытащенных на берег кораблей непрерывно полыхали огромные костры, что сожрали за двадцать дней половину леса, ухитрившегося вырасти на безжизненных скалах, согреть людей не могло ничто.
Изекиль зябко передернул плечами, плотнее запахнул шерстяной плащ. Хотя и влажная, шерсть уберегала его худое тело от холода. Однако прочие путники, по дикости своей считавшие одежду жрецов Небесного храма нечистой, тряслись в тонких льняных накидочках без всякой надежды на облегчение. И все они, все до единого были обречены. Силы, накопленные смертными за годы детства, юности, зрелости, тратились с невероятной стремительностью, и восстановить их не могли ни горячие напитки, ни обильная пища, ни обряды, что каждый день проводил учитель, Мудрый Себек. Отворачивая их от врат Дуата и весов Анубиса, главный служитель Аментет мог только отсрочить неизбежное – но никак не отвратить его.
Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения. Лабиринт был готов. Узкие высокие валы, застеленные золотой фольгой; освященные полуденными знаками камни, выложенные поверху; извилистые ходы, призванные втянуть в себя и направить в глубь земли свет и тепло, что льются с небес, даруя жизнь. Один из многих, он будет стоять многие века, превращая просторы вокруг усыпальницы Великого в один огромный алтарь света и жизни. Для того, чтобы в Сошедшем с Небес сохранилась жизнь. Чтобы он проснулся не в мертвой пустыне, а среди лесов и садов.
Изекиль отвернулся от сверкающего, подобно золотой ладье Амон-Ра, сооружения, обогнул торчащие выше его роста бурые скалы, по вытоптанной за два десятка дней дорожке дошел до лагеря, остановился перед костром, протянул к нему свои белые руки. Жаркое пламя обожгло кожу, но жрец не шелохнулся, и уже через пару мгновений над плащом заклубились клубы вонючего пара. Буквально на глазах ткань высохла, служитель богини смерти развернулся, подставляя огню спину – и наткнулся взглядом на взгляд отважного Саатхеба, обнаженные руки которого посинели от холода.
– Иди сюда ближе, номарий, – предложил Изекиль. – Если ты не позаботишься о своих конечностях, они почернеют и отвалятся. Как тогда станешь служить Великому?
– Великому более не нужна моя служба, – угрюмо ответил воин, однако сделал пару шагов к костру. – Великий ушел. Его больше нет. Зачем теперь руки? Зачем теперь нужен я?
– Ничто не вечно, отважный Саатхеб, – возразил жрец. – Не могло быть вечным его правление, не станет вечной и его смерть. Он проснется, номарий, можешь мне поверить.
– Когда?
– Не скоро, номарий, – покачал головой Изекиль. – И не один раз за это время сердце твое успеет лечь на весы справедливости, еще не раз Анубис будет возносить над ним руку, выбирая для него путь. Может – на поля блаженства. Может – в пасть непобедимой Амамат. А может – обратно сюда, в этот мир. Чтобы ты смог заслужить право на вечность. Хочешь, я избавлю тебя от этих испытаний? Всего один обряд – и я назову твое имя самой Аментет. Ты шепнешь ей свое желание, и она проведет тебя тайными тропами туда, куда пожелаешь. Правда, сначала тебе придется умереть.
– И чего ты хочешь за свою мудрость, жрец Небесного храма?
– Неужели ты сам не понимаешь, что нужно моей богине? – усмехнулся Изекиль. – Ты отдашь мне две жизни, я открою для тебя тайные врата. Разве это не справедливо?
– Я не боюсь весов Анубиса, – холодно ответил воин. – И приму его волю, как свою.
– Воля Анубиса, – кивнул жрец и многозначительно добавил: – Но вот мир… Мир мертвых принадлежит Аментет. И нет в нем исключений ни для раба, ни для великого Ра, дарующего жизнь.
– Изекиль, мальчик мой, иди сюда…
Услышав голос учителя, жрец моментально сник: сдвинул вперед плечи, опустил голову и быстрым шагом заспешил к кораблям. Ему навстречу в высоком цилиндре из пробкового дерева, в плотной пурпурной накидке с длинными просторными рукавами, двигался по широким сходням верховный жрец Небесного храма; старик с бесформенным лицом, кожа с которого свисала крупными складками, опирался на посох из покрытой лаком и украшенной яшмой вишни. Запястье служителя Аментет украшали массивные золотые браслеты, украшенные символами смерти, иероглифами «3» самого разного размера и начертания, переплетающиеся между собой. С шеи свисало изображение Амамат, пожирательницы Дуата – с крокодильей пастью, львиной гривой, кошачьими когтями и ногами носорога.
– Слушаю, Мудрый Себек, – приблизившись к учителю, низко склонил голову жрец.
– Возьми… – Старик отдал посох ученику и дальше пошел, опираясь на его плечо.
Изекиль знал, куда они направляются – к широкому бурому гранитному валуну, лежащему меж скал. Верховный жрец проводил тут много времени, особенно перед закатом. Он даже повелел строителям высечь на обеих скалах по знаку богини – после чего смертные начали сторониться этого места.
Путь в три сотни шагов занял немного времени. Верховный жрец тяжело опустился на камень, прикрыл глаза и глубоко вздохнул:
– Как я устал, мой мальчик, как я устал.
– Прости меня, Мудрый Себек, – облизнув губы, склонил голову Изекиль. – Но мне кажется, что ты тратишь слишком много своих сил на поддержание смертных. Ты сам учил меня обрядам извлечения сил смерти. Почему бы не пожертвовать парой гребцов или строителей? Их сила смогла бы поддержать тепло в границах лагеря и дать возможность отдохнуть остальным. Ты спасаешь всех, Мудрый, но и ослабевают тоже все.
– Жаль, жаль, судьба не дает мне возможности закончить твое обучение, – сморщился старик. – Я возлагал на тебя большие надежды. Когда я узнал, что ты попытался получить бессмертие, я понял, что ты способен мыслить по-своему, мыслить не как все. И подумал, что, может быть, ты станешь наилучшим продолжателем нашего дела, займешь мое место. Жаль. Если бы ты прошел весь путь мудрости до конца, то не задавал бы таких вопросов. Но я могу попытаться ответить тебе кратко. Дело в том, что сила копится в человеке годами, а тратится в один миг. Используя эту силу, мы станем истреблять смертных быстрее, нежели они успеют родиться и вырасти. И мир превратится в пустыню, в которой никому не понадобятся знания и тепло, полученные таким образом. Мы не должны использовать такое знание всуе. Наоборот, наш долг применять мудрость во имя того, чтобы силы мертвого мира помогали живым.
– Но если делать это хотя бы изредка, когда условия становятся и вовсе невыносимыми?
– Нет, мой мальчик, – отвечал старик. – Достаточно переступить черту только один раз, и после этого уже не остановишься. Впрочем, я позвал тебя не для пустых споров. Я хочу сказать тебе, служитель Изекиль, что в нашей судьбе настает великий момент. Мы наконец сможем лицезреть всесильную Аментет, припасть к ногам ее и произнести слова восхищения.
Жрец вскинул голову, внимательно вслушиваясь в слова учителя.
– Да, Изекиль, для нас пробил великий час. Я говорил сегодня с Черным Псом, который закончил алтарь Амон-Ра над усыпальницей Великого. Дабы придать лабиринтам силы, завтра, с первыми лучами утра, мы инициируем алтари. Все, одновременно. Ты знаешь, как это делается. Но ради освящения, ради покоя Сошедшего с Небес пролить кровь и взять силы жизни не станет большим грехом. И еще. Дабы не погрузить в Хаос землю без присмотра Великого, Мудрый Хентиаменти решил, а все мы одобрили… Мы заберем у смертных знание, которое принес нам Нефелим. Оно слишком велико, чтобы оставлять его без присмотра Великого. Завтра с первыми лучами все алтари здешних земель инициируют Мудрые. Мы все одновременно уйдем к весам Анубиса и спасем покой мира, оставив его слишком слабым, чтобы уничтожить самого себя.
– Не делай этого, Мудрый Себек, – упал перед стариком на колени Изекиль и с мольбой схватил его за руку. – Не делай этого! Ты вместо отца мне был все эти годы. Моя мудрость – твоя мудрость, моя жизнь – твоя жизнь. Не уходи к госпоже нашей. Подумай, Мудрый Себек, если все верховные служители уйдут к весам Анубиса, то кто сможет сравниться знанием с нами, служителями всесильной Аментет?! С нами останется все знание мира, вся его сила и могущество! Только от нас смертные будут получать блага этой жизни, только Аментет будут они молиться, только ей воздвигать храмы и приносить жертвы! Такой возможности не появится у нас никогда более во все века! Молю тебя, Мудрый Себек, согласись со мной! Сделай это!
– Мой мальчик… – Верховный жрец отнял у Изекиля свою руку и погладил его по голове. – Мой мальчик, я не ошибся в тебе. Если бы ты занял мое место, ты поднял бы значение Небесного храма на высоту, недоступную прочим Мудрым. Ты обеспечил бы всесильной Аментет величие, несравнимое даже с почитанием сияющего Ра или Амона Сокровенного. Но судьба… Судьба против такой удачи. Завтра на рассвете ты совершишь обряд инициации алтаря, окропив его камень моей кровью и произнеся заклинание укрощения силы. Ты и только ты – ибо ты самый способный и любимый из моих учеников. А затем ты окропишь эту землю своей кровью, ибо знание твое очень велико. Хотя ты еще не получил посвящение и не сравнялся знанием с Мудрыми, но тебе все равно слишком опасно оставаться среди смертных. Капли твоего знания будут подхватываться ими тут и там и становиться оружием и властью. Ты должен уйти к госпоже нашей, всесильной Аментет и укрыть свою мудрость у ног ее.
– Но почему, почему?! – вскочил Изекиль. – Почему ты не хочешь вознести славу нашего храма, нашей богини, раз у нас появляется такая возможность, Мудрый Себек?!
– Остановись, мой мальчик и послушай своего учителя, – приподнял палец правой руки старик. – Ты чтишь нашу богиню и готов ради нее на все, и это хорошо. Но ты забываешь, что главное в нашем мире – это не храмы, а порядок. Великий Правитель, Сошедший с Небес и Напитавший Смертные Народы Своей Мудростью, создал этот мир и простер над нами руку, чтобы люди не проливали ничьей крови, а строили города и засевали поля, чтобы рыли шахты и возвеличивали храмы. Мудрость всесильной Аментет – лишь часть общей мудрости, и в ней нет смысла, если рухнут прочие храмы и исчезнет рука Великого. Мы должны сделать этот мир прекрасным, чтобы в тот час, когда братья и сестры Великого спустятся с небес, их сердца бы преисполнились радостью. Чтобы в смертных они нашли честных слуг и почитателей, а не злобных убийц, готовых вцепиться в ближнего своего. Во имя величия Небесного храма и по воле Нефелима принесли мы порядок на берега Жемчужного и Зеленого морей, на острова великих океанов, в дальние земли к истокам Нила. Наше служение всесильной Аментет – лишь часть общего служения, мой мальчик. В нем нет смысла, если Великий спит, а прочие Мудрые скрыли до его пробуждения свое знание. Мы обязаны поступить точно так же, дабы не допустить перекоса силы и мудрости, дабы не допустить Хаоса… Жаль, жаль, я не смог отдать тебе всего, что успел познать за свою жизнь. Ты бы понял сам. Но теперь мне не сделать этого уже никогда. Нам с тобой остался всего один рассвет, мой мальчик. Последний рассвет.
Утро выдалось тихим и безоблачным, словно дикие земли затаились в ожидании таинственного обряда. Море замерло глянцевой гладью, подобно полированному граниту, листва деревьев безжизненно обвисла, бабочки и мухи затаились в их коре и расщелинах скал, и даже кузнечики, что постоянно стрекотали со всех сторон, ныне замолкли, словно их никогда здесь и не бывало.
– Пора, – разорвал тишину Мудрый Себек и поднялся с камня. Изекиль тоже выпрямился, взял посох верховного жреца, но тот покачал головой: – Не нужно, мой мальчик. Мне он больше не понадобится.
Старик оперся на плечо ученика и медленно побрел вслед за ним. Они вместе ступили в лабиринт, не торопясь прошли всеми его позолоченными изгибами и к тому моменту, когда небо начало светлеть, остановились возле выпуклого алтарного сердца. Мудрый Себек снял с шеи амулет с пожирательницей Дуата – символ своей власти в Небесном храме, – протянул его ученику. Затем вынул из-за пазухи плоский нож из прочной розовой вишни, с острейшими обсидиановыми вставками по краям лезвия, поцеловал:
– Друг мой верный. Много раз служил ты мне в жизни и обрядах всесильной Аментет. Не подведи меня и сегодня.
Старик протянул ритуальный нож ученику, подобрал полы накидки, опустился на колени, поднял глаза к безбрежной выси. Небо продолжало медленно, очень медленно светлеть – не то что в родном Кемете, где рассвет наступает почти мгновенно. Мудрый Себек терпеливо ждал, но Амон-Ра никак не желал подниматься над горизонтом, и верховный жрец не выдержал:
– Я устал, мой мальчик, – тихо произнес он, закрывая глаза. – Сделай это. Пора.
Изекиль положил левую ладонь ему на лицо, закрывая рот и нос, дабы души не выскользнули из тела раньше времени, и быстрым движением резанул учителя по горлу. Тот вздрогнул, вскинул было руки, но справился с собой и вскоре безвольно обмяк. Жрец наклонил тело вперед, окропляя кровью алтарное сердце, а когда парной поток иссяк, положил старика на камень лицом вниз, разведя ему руки и ноги в стороны, придав телу звездообразную форму. Послышался низкий хрип – это души покидали мертвую плоть, наполняя лабиринт Ра божественной силой.
Служитель богини смерти, выложившись во время обряда до последней капли, сел рядом прямо на землю, уронил нож и закрыл лицо ладонями. Только что из его жизни ушел учитель, передавший ему бесценные знания. До этого он лишился Великого, что многие века направлял волю земных народов, указывал пути строительства Кемета, учил смертных жить и трудиться. Да и сама родина осталась где-то далеко на юге, в неведомой дали. Еще никогда, никогда в жизни Изекиль не ощущал внутри себя столь огромную, безнадежную пустоту. Рука опустилась вниз и нащупала ритуальный нож. Зачем теперь жить? Ради чего?
В этот миг грудь его ощутила легкий удар. Изекиль скосил глаза вниз и увидел золотую Амамат, пожирательницу Дуата, что свисала с левого запястья. Символ власти верховного жреца Небесного храма. Служитель богини смерти внезапно сообразил, что отныне он стал самым обученным и высшим по званию жрецом храма. Более того, если несколько мгновений назад все Мудрые истратили свою кровь и силу на освящение десятков алтарей на разных островах вокруг усыпальницы – то он, верный слуга всесильной Аментет, становится самым мудрым и образованным смертным на земле!
– То есть я могу сделать культ богини Небесного храма высшим и единственным для людей! – Изекиль поднес амулет верховного жреца к глазам, полюбовался им, а затем повесил на шею. Отныне этот символ принадлежал ему по праву. Жрец поднял нож и направился к выходу из лабиринта. – Спасибо тебе, великая! Ты подарила мне этот мир, и я брошу его к твоим ногам. Пройдет десяток лет, и никто не вспомнит имен иных богов, кроме тебя.
Однако, выйдя на поросшую низкой травой полянку перед алтарем, служитель богини смерти увидел два десятка копейщиков во главе с отважным Саатхебом. Здесь же стоял и номарх Ипувер – начальник маленькой флотилии, ушедшей от усыпальницы Нефелима к самым северным островам.
– Почему ты вышел, жрец? – хмуро спросил номарий. – Мудрый Себек упредил нас, что никто из жрецов Кемета не переживет этого утра.
– У меня есть важные дела, смертный, – положил Изекиль руку себе на грудь, на символ власти.
– Ты не исполнил своего долга перед Великим, – холодно ответил номарий.
– Какой еще долг, Саатхеб? – поморщился служитель Небесного храма. – Ты что, не понял? Отныне я, Мудрый Изекиль, являюсь верховным жрецом. А теперь собирай людей и садитесь на корабли. Мы отплываем.
– В тебе нет ни совести, ни чести, – прищурился номарий, – и ты недостоин носить звание жреца какого бы то ни было храма. Кроме того, Мудрый Себек указал, что ни один из служителей богов не должен пережить этого утра.
Воин отвел руку в сторону, и один из копейщиков с готовностью вложил в нее свою пику.
– Что ты задумал, отважный Саатхеб? – мгновенно осипшим голосом спросил Изекиль, но номарий не собирался произносить более ни слова. Он подошел ближе, резко выбросил вперед бронзовый наконечник.
Жрец увернулся, ловко отклонившись, но в тот же миг прочное древко ударило его с другой стороны в висок. Изекиль опрокинулся на спину, и в это мгновение тяжелая пика ударила его в грудь. Номарий выждал немного, после чего выдернул оружие, развернулся и зашагал к своим воинам.
Изекиль простонал от острой, обжигающей боли, сомкнул веки, готовясь увидеть свою всесильную, любимую богиню, снова открыл глаза, глядя в сухое, бледно-синее небо. Ничего не происходило. Боль оставалась, сердце перестало биться – но дыхание сохранялось, воздух, перемешанный с кровью, срывался со скривившихся от боли губ.
«Получилось, – с огромным удивлением понял Изекиль. – У меня получилось! Значит, я не зря сжег тех трех пленников, забирая их силу. Я больше не могу умереть!»
И он, застонав, начал подниматься на ноги. Копейщики загомонили, указывая на жреца руками. Номарий обернулся, покачал головой, вновь приблизился к Изекилю и, когда тот выпрямился, вонзил пику ему в живот.
– Умри же ты наконец! – пробормотал он.
– Вот тебе! – Нанизанный на древко служитель богини смерти взмахнул рукой и вогнал ритуальный нож номарию в шею сбоку. – Я никогда не умру! Понял? Никогда.
Саатхеб застонал, стремительно теряя силы.
– Ты хотел убить меня, Мудрого Изекиля? – прошептал жрец, глядя ему в глаза. – Не будет такого. Никогда. Я проклинаю тебя, воин. Не будет тебе покоя, пока я живу в этом мире. Ты будешь рождаться здесь снова и снова, и снова будешь биться со мной. Но никогда, никогда твоя хваленая честь и доблесть не смогут победить моего знания и обрядов Небесного храма. Ты будешь умирать раз за разом. И да будет так вечно!
Служитель всесильной Аментет выдернул из шеи воина нож – и тот рухнул на землю. Затем жрец вытянул копье, отбросил его и, кривясь от боли, хрипло захохотал. Несколько копейщиков, в ужасе бросив оружие, кинулись бежать.
– Куда?! – схватился за боевой топорик номарх. – Куда бежите?! Вперед, убейте эту тварь! Уничтожьте порождение Дуата!
Из двадцати копейщиков лишь семеро решились двинуться вперед, выставив щиты и опустив пики. Изекиль, продолжая смеяться и покачиваясь, раскинул руки, воздев лицо к небесам:
– Тебе посвящаю, всесильная Аментет!
Его ударили в живот – он шагнул навстречу, нанизываясь на копье. Рванул щит за край и вонзил нож воину в глаз. Тут же еще она пика вошла под мышку, вылезя с другой стороны – Изекиль схватил копейщика за руку, дернул к себе, полоснул ножом по шее. Увернулся от третьего копья, ударил…