– Там Оно, там!.. – выкрикнул Нор, вынырнув из воды и, набрав в легкие побольше воздуха, тут же погрузился обратно.
Его примеру последовали и остальные. Плавать дикари не умели, поскольку воды Реки считались опасными, а на мелководных озерах в глубине леса научиться передвигаться по воде и под водой было невозможно. Однако здоровые организмы воинов были способны надолго задержать воздух и расходовать его крайне экономно. Это могло хоть как-то помочь в неравной борьбе с подводным чудовищем, нападавшим коварно, исподтишка и избегавшим прямых столкновений.
По-прежнему держась одной рукой за бревно, соплеменники образовали полукруг. Тусклые лучи ночного светила плохо освещали пространство под водой. Приближающееся темное пятно внезапно исчезло, хитрое чудовище решило то ли отплыть и подождать, пока в легких жертв закончится воздух, то ли приготовиться к обходному маневру и напасть сзади. Старший из воинов жестом приказал двоим всплыть, а остальным образовать полный круг. Соплеменники четко выполнили указание, но это их не спасло. Оно напало стремительно и не со спины, а снизу.
Нор не сразу понял, что произошло. Его сосед справа вдруг задергал всеми конечностями и выронил топор, тут же устремившийся на дно. Из широко открывшегося рта стали выходить пузырьки воздуха вперемешку с расплывающимися в воде пятнами крови. Крепкий нагрудник из пластин панциря варфала треснул и стал разламываться, пробитый в нижней части тонкой, короткой палочкой с похожими на плавники рыбы наростами на конце. Пока Нор соображал, что же могло послужить причиной смерти товарища, а остальные воины поспешили ему на помощь, горло несчастного пронзил насквозь точно такой же штырь. Урвасы не ведали, что Оно умело стрелять шипами, не понимали, почему из шипа росли плавники, а спереди виднелся маленький наконечник, будто у крохотного копья. Но юноша сразу сообразил, что смерть пришла снизу, с темного-претемного дна.
Подав соратникам условный знак «Вижу противника», Нор перевернулся под водой головой вниз, отцепился от бревна и начал спуск. Плавать юноша не умел, однако набухшая кожа одежд, тяжелый панцирь, прикрывавший и грудь, и спину, и железный топор в руках необычайно способствовали быстрому погружению. Еще двое воинов последовали его примеру и устремились вниз, неумело подгребая ногами. Остальные двое перевалили через бревно тело погибшего товарища и изо всех сил погребли к левому берегу.
Отважного юношу и его сородичей не волновало, сумеют ли они всплыть. Они не рассчитывали выжить в схватке с чудовищем, их задача состояла лишь в том, чтобы выиграть время, немного задержать Его на дне, чтобы дать возможность другим достигнуть заветного левобережья. Единственное, что беспокоило юношу, так это начинающиеся спазмы в легких. Запас воздуха быстро истощался, и он мог не успеть вступить в бой с противником.
В кромешной темноте глубинных вод не было видно, как плывут навстречу смертоносные шипы, но Нор чувствовал их приближение, они рассекали воду совсем рядом, а один даже оторвал мочку правого уха. Юноша не ведал, юноша не знал, что продолжает сближаться с неминуемой смертью один. Оба его товарища уже были мертвы, сначала их тела стали медленно подниматься к поверхности, а затем, когда из пробитых в нескольких местах легких вышел остаток воздуха, камнем пошли на дно.
Встреча с властелином Реки произошла внезапно, как обычно и бывает, когда вокруг не видно ни зги. Погружающийся Нор налетел на что-то твердое, холодное, но не безжизненное. Еще до того как юноша успел сообразить, что он все-таки достиг цели, сильный удар обрушился на его спину и расколол пополам крепкий, пластинчатый панцирь. Возможно, при других обстоятельствах пронзившая лопатки боль и лишила бы его сил, но воздух в легких недавно закончился, кровь бешено пульсировала в висках, и наступило состояние необузданной ярости, называемое урвасами «жаром последней атаки». Левая рука задыхающегося бойца вцепилась мертвой хваткой во что-то твердое, возможно, одну из конечностей чудовища, а другая стала хаотично и быстро наносить удары топором по корпусу противника. Сквозь громкий стук крови, разрывающий на части виски, Нор еще слышал отвратительный скрежет металла и звук, напоминающий рев подраненного борочура. Последнее, что почувствовал Нор, перед тем как потерял сознание, было движение. Чудовище быстро плыло, чудовище тащило его за собой, не в силах разорвать крепкую хватку сведенных агонией пальцев, а может, и не захотев это делать…
* * *
К вечеру пошел «моросей», не ливень, не дождь, а такой мелкий, противненький дождичек, что льет и льет, медленно, но верно превращая дорожную грязь в чмокающую под ногами жижу, а траву на обочине в миниатюрные болотца, неопасные, но ужасно неприятные, в особенности если при ходьбе ступать по ним босыми ногами. Вода неустанно лилась с небес в течение долгих пяти часов. Моросящий дождь прекратился, лишь когда совсем стемнело, а раненый компаньон на спине Шака впервые подал признаки жизни: тихонько застонал и, не приходя в сознание, оросил ухо бродяги кровавой слюной.
Первый день совместного путешествия близился к концу, а вместе с ним наступил и последний этап нищенского многоборья, главным призом в котором были не деньги, не почести или слава, а всего-навсего жизнь, вещь, без сомнения ценная, но абсолютно неликвидная с точки зрения зарабатывания на пропитание.
Началось все с легкой разминки, с рытья ямы и заполнения ее водой, потом настал черед конкурса болтунов. Шаку удалось в нем победить и выболтать у спешивших проезжих пару кошельков монет. Третий вид состязаний – борьба с буйным пьяницей и деревенским моралистом в одном лице, чьим принципам противоречило созерцание стройного мужчины без штанов. Следующий этап – перепалка с властями и отстаивание своих сомнительных прав. Затем целый ряд тяжелых физических упражнений, объединенных одной-единственной целью – выжить в схватке с беснующейся толпой. После недолгой передышки, в ходе которой нужно было успеть перевязать собственные раны и извлечь вилку из бока напарника, пришел черед утомительного марафона по скользкой дороге, да еще с тем же самым напарником на спине. И вот уже в сумерках изрядно уставший и израненный участник состязания с трудом доковылял до финишной прямой, где и столкнулся с почти невыполнимой задачей: развести костер из сырых сучьев без помощи кремня или огнива.
Аккуратно усадив и прислонив спиной к дереву слегка постанывающего, но так и не открывшего глаз Семиуна, Шак отправился ломать сучья. Отсутствие под рукой топора или хотя бы ножа крайне осложнило задачу, но, в конце концов, бродяга и с ней доблестно справился. Охапка хвороста получилась довольно большой, однако сучья были сырыми и не смогли бы даже тлеть без тщательной предварительной обработки. Целый час в кромешной темноте на опушке леса, в котором угугукало и подвывало какое-то зверье, Шак сдирал кожу ладоней о кору, пытаясь трением подсушить сучья. Несмотря на все усилия и страдания, хворост лишь немножко подсох и все равно не смог бы сам по себе загореться. Зато за это время бродяга успел согреться сам, да и пропахшая потом подкладка камзола перестала быть липкой и мокрой. Разорвав в клочья довольно сухую материю, Шак завершил подготовку костра. Лоскуты подкладки, засунутые в промежутки между сучьями, должны были загореться, оставалось лишь малое, умудриться их поджечь.
Есть множество способов добывания огня в походных условиях, но из всех доступным сейчас было лишь одно – долгое, утомительное и чертовски болезненное для стертых в кровь ладоней трение палкой о палку. А костер был путникам необходим! И не только потому, что на лесной опушке было темно, холодно и страшно. Шак должен был еще раз осмотреть раны Семиуна, уж слишком долго парень не приходил в сознание. Хоть порезы на руках и груди и были неглубокими, а кровь уже давно запеклась и перестала сочиться, однако неизвестно, чем они были нанесены. Бывает так, что грязный столовый нож куда страшнее боевого топора; бывает так, что вроде бы незначительная царапина может привести к смерти, если ее своевременно не прижечь или не промыть.
Только боязнь того, что его спутник умрет от заражения крови, заставила Шака нарушить правило. Он удержался от этого поступка в трактире, но там на кону стояла лишь собственная жизнь, сейчас же, наоборот, его бренная плоть была вне опасности, а вот юный лекарь мог в любой миг отправиться в мир иной.
Всего одно легкое движение пальцами – и влажный хворост вспыхнул, как высохшая трава в жаркий летний день. Шак искренне пожалел, что испортил подкладку камзола, но прошлого не вернуть, разорванная в клочья ткань уже догорала между трещавшими сучьями.
Оставив на потом неприятный разговор с совестью, стоило ли нарушать правило и как поступать впредь, бродяга подсел ближе к мучившемуся в бреду парню и осторожно стащил с него рубаху. Порезы на груди и руках выглядели не очень страшно. С момента ранения прошло около семи часов, мышечная ткань уже начала срастаться, а по краям ран не было ни опухолей, ни нагноений. Голова лекаря тоже сильно не пострадала, скользящий удар острым предметом, скорее всего, ножом, лишь разрезал кожу, но не причинил вреда крепкой кости черепа. При таких ранениях всегда много крови, но они не опасны. Кожа на голове быстро срастется, а уродливый шрам скроется под копной волос, правда, не в случае с Семиуном, ведь его голова с рождения была гладка, как колено.
«Придется срочно разжиться деньжатами и разориться на парик. Такой шрам сильно приметен, это все равно что написать свое имя на лбу, – огорчился шарлатан, прекрасно понимая, что врагам, которыми они, вполне возможно, в ближайшее время обзаведутся, будет легко проследить их перемещение от деревни к деревне. – Вот незадача! Мало того, что в брюхе опять урчит, а я почти голый по дороге шастаю, так еще и эта беда! Парик стоит дорого, да и где найти мастера? Умельцы прикреплять мертвые волосы к черепушке водятся лишь в городах, да и то не во всех, а в крупных…Ладно, придумаю что-нибудь, бывало и хуже!»
Осмотрев голову и верхнюю часть торса парнишки, бродяга немного повернул бесчувственное тело и не удержался от крепкого выражения, когда его глазам предстал чудовищно опухший и посиневший бок. Брань была направлена в адрес двух человек: того мерзавца, который использовал в драке не только грязную, но и, видимо, ржавую вилку, и себя самого, недоглядевшего, схалтурившего при первом осмотре. Именно это ранение и было причиной плачевного состояния паренька. Шак слишком торопился, желая как можно быстрее удалиться от проклятой корчмы, и не заметил, что большая часть одного из зубцов обломилась и осталась в ране. Теперь ткань вокруг рваного отверстия гнила. Плоть плохо относится к тесному соседству с инородным предметом и, не в силах избавиться от него, начинает отмирать. Пока смертельно опасный процесс гниения хоть и зашел далеко, но его все еще можно было остановить. Если же промедлить с вмешательством, то до утра пареньку не дожить!
Чтобы очистить рану и удалить обломок, нужны были огонь и нож. Первое имелось в наличии, а вот второй предмет отсутствовал. Отступление с поля боя было столь поспешным, что Шак не только позабыл стянуть с кого-нибудь штаны, но и оставил потерпевшим от рыцарского произвола свои собственные пожитки: посох, котомку с амулетами и лекарский сундук Семиуна, на дне которого наверняка завалялся маленький нож или даже настоящий лекарский скальпель. Такая уж мерзавка жизнь: позволяя спастись сейчас, она непременно приготовит подлянку на завтра.
Ножа под рукой не было, на обочине дороги, конечно, валялось много бесхозных предметов, и среди них обязательно нашлось бы что-нибудь остренькое, но находка вряд ли оказалась бы в пригодном состоянии. Вскрывать и чистить рану грязным инструментом – только усугублять и без того плачевное состояние паренька.
Будь на месте бродячего шарлатана любой городской лекарь с регалиями и почетными лентами, он бы однозначно поставил на пациенте жирный крест, записав его в потенциальные мертвецы, а затем с чувством выполненного долга отправился бы спать. Однако Шак был не из числа ученых зануд и не собирался так просто отдавать старушке с косой жизнь юного компаньона, к которому уже начал понемножку привыкать.
В надежде, что все-таки сможет что-нибудь придумать, Шак оставил в покое посиневший бок и осторожно, чтобы лишний раз не потревожить израненное тело, снял с паренька штаны. Как он и определил с первого взгляда еще там, в трактире, нога была сломана, но наспех сделанный из досок забора лубок крепко зафиксировал поврежденный участок. Кроме этого перелома, серьезных повреждений не было, лишь ссадины да ушибы. Осмотр нижних конечностей прошел быстро, и уже через минуту штаны пациента вернулись на прежнее место.
За время краткой отсрочки придумать сносное решение так и не удалось, отсутствие ножа по-прежнему оставалось проблемой, грозившей большой бедой. Шак мог вытащить кусок железки руками, мог обработать рану огнем вместо специального лекарского раствора, мог изготовить почти стерильную повязку из относительно чистой рубахи Семиуна, смоченной собственной мочой, но удалить подвергшиеся гниению фрагменты плоти голыми руками, увы, не мог. Мелочь, проклятая мелочь подписала смертный приговор восемнадцатилетнему пареньку, юноше, которому бы жить да жить.
Внезапно в пугающую мелодию ночного леса вторгся какой-то посторонний звук, едва уловимый и поэтому не узнанный сразу, но очень-очень знакомый, который Шак обычно слышал по нескольку раз на дню. Бродяга вскочил на ноги и завертел головой, прислушиваясь то к вою зверья из чащи леса, то к завыванию ветра с пустынной дороги. Вскоре звук повторился. Шак узнал его, и перепачканное кровью и гарью лицо растянулось в широкой улыбке. Это был скрип разболтавшегося колеса или треснувшей рессоры, доживающей последнюю пару миль, а вслед за ним послышался свист кнута и недовольное конское ржание.
«Спасен, повезло ж тебе, парень!» – подумал Шак и, позабыв об осторожности, выбежал на дорогу. Это могли быть разбойники, крестьяне из того самого трактира, где он «повеселился», или просто почитатели строгих нравов, не любящие общаться с незнакомцами без штанов. Шак рисковал, но в эту минуту он не думал, что встреча на ночной дороге может стать началом целой цепочки новых злоключений. Его мысли были совсем об ином.
Из-за поворота дороги медленно выехал крытый фургон. Престарелой лошадке было явно не под силу в одиночку тащить перегруженную повозку. Она то и дело вставала, и тогда жестокий возница, судя по одежде, монах, нещадно хлестал ее по спине кнутом, но не ругался, что вызвало подозрение и отпечаталось в голове Шака. Задние колеса ходили ходуном и могли в любой миг отвалиться. Монах знал об этом, но все равно продолжал путь. Видимо, ехать ему недалеко и дотянуть оставалось совсем немного.
– Постой, добрый человек! – крикнул путнику Шак, широко раскинув в стороны руки и медленно идя навстречу повозке.
Этим жестом бродяга не только вынудил возницу остановиться, преградив телеге путь, но и на всякий случай продемонстрировал, что в руках у него нет ни дубины, ни лука, излюбленного оружия лесных разбойников. Монах был необычайно удивлен, увидев на дороге полуголого оборванца, но не испугался. Он откинул волосатой рукой капюшон и посмотрел на Шака насупленно…исподлобья. Скуластое лицо возницы напряглось, а ноздри приплюснутого носа расширились, как будто говоря, что их хозяин не рад неожиданной встрече и не берет попутчиков.
– Чо надо?! – пробасил монах, весьма напоминавший наемного убийцу, отошедшего от дел, или палача на отдыхе.
– Друг у меня там…товарищ! – затыкал пальцем бродяга в сторону видневшегося с дороги костра. – Нас разбойники обобрали, а он, дурак малолетний, в драку полез, его и пырнули!
– Некогда мне, да и телега вот-вот развалится! – прервал дальнейшее вранье возница и ударил поводьями по спине клячи.
– Да я ж не подвезти прошу, ему щас по кочкам трястись как раз незя! – Шак бесцеремонно взял тронувшуюся было кобылу под уздцы и, вопреки желанию собеседника, продолжил разговор: – Мне б рану ему обмыть да почистить! Нет ли у тя чего, мил человек?! По гроб жизни обязан буду, выручи!
Возница наморщил широкий лоб, но препираться не стал: бросил под ноги Шаку охотничий нож, чистую тряпку и стеклянную флягу с жемеловой водкой. Слова благодарности странный монах пропустил мимо ушей, стегнул кобылу поводьями и продолжил свой путь. Поспешно подбирая воистину драгоценные при данных обстоятельствах дары, бродяга не стал приглядываться, что находилось в фургоне. Хоть возможность имелась, местами старенький тент был порван.
Так часто случается: мысли человека концентрируются на одном, но не замечают другого, вроде бы и не очень важного…Однако обоняние увлекшегося растяпы было не обмануть. Нос бродяги почувствовал отвратительный запах, идущий изнутри повозки. Получив желаемое, Шак не стал утруждать себя излишними, бестолковыми догадками, ведь, по большому счету, ему не было дела до того, что вез в повозке монах: навоз, перегной, протухшую рыбу или заплесневевшие головки сыра, которые не удалось спихнуть городским простофилям на тарвелисском рынке.
Только когда шарлатан вернулся к костру и, тщательно обработав охотничий нож водкой из фляги, погрузил его в бок Семиуна, до него вдруг дошло, что именно так пахнет плоть…гниющая плоть человека. Взор врачевателя вдруг сам собой оторвался от раны и поднялся к небесам. На черном-пречерном покрывале, усеянном крупинками блестящих звезд, ярко сияла только что вышедшая из-за верхушки деревьев луна, она была необычной, горела ярко-красным, пожалуй, даже багровым светом.
* * *
Краткая вспышка сознания не принесла ничего, кроме боли и горечи поражения. Он был еще мокрым, лежал на чем-то горячем и вязком. Едкий, колючий песок облепил лицо и набился в рот, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни выплюнуть накопившуюся в горле грязь и жидкость. При попытке пошевелиться свело мышцы рук и спины, а также сильно заныли лопатки, по которым, кажется, совсем недавно кто-то прошелся кузнечным молотом.
Над ним кто-то стоял, рядом кто-то ходил и омерзительно скрежетал железом. Чужаки, Нор был уверен, что их было не меньше двух, переговаривались друг с другом, но их голоса сливались в монотонный гул. Пока молодой организм боролся за жизнь и, судорожно отплевывая заполнившую рот гадость, пытался совершить первый полноценный вдох всей грудью, чужаки не мешали, но стоило лишь Нору слегка оклематься и чуть-чуть приподняться на ободранных до крови локтях, как тут же что-то тяжелое обрушилось на его затылок. Мир померк, наступило небытие.
Солнце взошло, туман над Удмирой рассеялся. Пара закованных с ног до головы в латы из вороненой стали рыцарей схватила за руки обмякшее тело Нора и потащила его волоком к крытой повозке. В ней уже лежало более десятка тел его соплеменников. Ночь прошла, разрушению не удалось свершиться, а значит, и дню созидания пока не наступить. Это обстоятельство радовало всех жителей левобережья, за исключением одного рыцаря, неподвижно лежавшего на прибрежных камнях. Его искореженная кираса была в нескольких местах пробита топором, а левая рука неестественно вывернулась в локте. Забросив в повозку последнего пленника, рыцари вернулись к берегу, но вместо того, чтобы взять на руки мертвого товарища, бережно укутали его плащами; завернули убитого полностью, особенно тщательно прикрыв от лучей солнца поврежденные места. Затем они ушли, сели на козлы последней из пяти повозок и поехали в замок. Наверное, не стоит уточнять, что рыцарские плащи были черно-зелеными…с золотой каймой.
Глава 6 Новый день – новые неприятности
Наступило утро, холодное, промозглое и злое. На месте прогоревшего костра осталась лишь кучка дымящихся головешек. Семиун очнулся, но был не в себе, точнее, наоборот, чересчур в себе. Лекарь сидел неподвижно, прислонившись спиной к дереву, и взирал на Шака отрешенным взглядом. Так смотрят лишь те, кто побывал во сне в гостях у черта, натерпелся ужасов да страхов, а проснувшись, так и не смог понять, был ли это просто ночной кошмар или какое-то сложное, непостижимое рассудком предзнаменование. Пробуждение Шака не вызвало у парня никаких эмоций, на его не по годам умном лице не дрогнул ни один мускул, и даже рука не пошевелилась, чтобы прихлопнуть пьющего кровь прямо из ладони комара.
– К тебе паразит присосался, – завел разговор Шак, интуитивно чувствуя, что не получит ответа.
Однако он ошибся, Семиун заговорил, хоть и не был многословен:
– Пусть, скоро сам лопнет, – произнесли бледные губы парня, а затем застыли, не удосужившись плотно сомкнуться.
– Как ты? – поинтересовался бродяга, вставая и разминая руками отлежанную на жестком ложе из веток поясницу.
– Жив…вроде бы жив, – ответил пациент без тени радости или сожаления. – Ничего не помню, тело ужасно болит, просто разваливается на части…
– Не похоже, – усомнился Шак, – уж больно спокойно сидишь, да и от боли не воешь.
– А смысл? – удивил бродягу странным ответом товарищ. – Смысл плакать и стенать, крутиться волчком по земле да пробивать в древе дупло головою? Я ж лекарь, я знаю, как терпеть боль и не давать ей свести себя с ума!
«Уж больно рассудителен! Не человек, а камень какой-то! Видывал я, как люди боль терпят, в кровь губы обкусывают, а этот сидит и даже не шелохнется. Странно все это… – подумал Шак, но говорить ничего не стал, только пожал плечами, что означало: «Тебе видней, ты муж ученый!»
– Расскажи лучше, что произошло в трактире? Как нам удалось уйти живыми?
– Не нам, а мне, – поправил паренька Шак. – Несколько миль тебя на спине пер, под дождем и по колено в грязи. Теперь, что жрали вчера, что не жрали, а в брюхе опять сосет да подстанывает! Денег нет, одежды нет, барахло потеряли…– махнул рукой опечаленный Шак. – Правда, ножичком добрым обзавелись, да с полфляги водки еще осталось.
– Уже нет, – расстроил спутника лекарь, кивнув головой в сторону валявшегося возле пня пустого сосуда.
При других обстоятельствах бродяга устроил бы партнеру хорошую взбучку. «Не твоя добыча, не трожь!» – гласил суровый закон скитающейся нищеты. Однако водка без пищи в рот не идет, а Семиун на время смог притупить боль, хоть совершенно не выглядел пьяным.
– А ты в целительстве разбираешься, молодец! По твоей работе не скажешь, что ты шарлатан-попрошайка, – решил снизойти до похвалы представитель лекарского цеха, но ошибся при выборе слов.
– За попрошайку щас по роже схлопочешь, и не посмотрю, что подранок! – осерчал бродяга и одарил парня гневным взором. – Я милостыню не клянчу, с протянутой рукой на паперти не стою, а уж если людишки настолько глупы, что козье дерьмо за чудо-лекарство принимают, то это их, и только их беда!
– Раны здорово обработал, ногу поломанную правильно закрепил, да и в боку моем на славу поковырялся. Я знаю, я уже посмотрел, – не обращая внимания на неожиданную вспышку гнева, продолжал гнуть свою линию Семиун, а его мутные, слезящиеся глаза ни на миг не отрывались от лица компаньона. – Ты не мошенник, ты тоже лекарь. За что тебя выгнали из Гильдии?
Нелепое предположение рассмешило Шака, и он был несдержан в проявлении чувств. Его безудержный хохот вспугнул стайку ворон, гнездившихся среди густых крон высоких деревьев, и вызвал целый каскад испуганных звериных криков из чащи леса. Обвинения в шарлатанстве, мошенничестве, воровстве, прелюбодеянии и вымогательстве стали для Шака привычным делом, но вот в умелом целительстве его еще никто не уличал. И самое смешное, что лекаря в нем увидел не деревенский простофиля, не бондарь-ремесленник, а опытный полевой хирург, отпиливший целую гору конечностей и заштопавший столько животов, сколько обычному городскому лекарю с банкой пиявок под мышкой и за год не приснится.
– Ну, ты и загнул! Спасибо, дружище, так меня еще никто не смешил, – неожиданно положив конец веселью, Шак подошел к раненому и уселся рядом с ним на траву. – Штаны нужно достать…холодно, – не убирая улыбки с лица, произнес бродяга. – Я тебе вот что скажу, как мужчина вьюнцу и целитель целителю. Без портков по дорогам шастать не след, народец ныне дурной пошел, на естественную наготу неправильно реагирует. Это во-первых, – со знанием дела бродяга принялся загибать пальцы. – Во-вторых, не по каждой травке босиком побегаешь, да и коряги всякие ноги уж больно царапают, а об мошкаре кусючей я вообще умолчу. И, в-третьих, самое важное, по здешней погодке немудрено и самое дорогое застудить. Вот оказия приключится, и что потом? И бабы в расстройстве, и самому неприятно!
– Ты не ответил на мой вопрос!
Попытка увести разговор в сторону провалилась. Семиун по-прежнему смотрел в глаза Шаку и ждал ответа, как будто от этого зависел исход их нелегкой миссии. Насущные рассуждения об опасных последствиях путешествия с голым задом лекаря почему-то мало волновали, а вот докопаться до правды о прошлом Шака ему очень хотелось.
– А я на глупости вообще не отвечаю, я их не слышу…принципиально, – заявил бродяга и, чтобы успокоить заурчавший желудок, стал грызть корешок, выдернутый из земли. – Ну, ты подумай хорошенько, паря, какой из меня к бесятам собачим целитель? Я ж на вашего брата совсем не похож, а подлатать свою шкуру в дороге каждый уважающий себя странник должен уметь. С деньжатами у голытьбы туго, а костоправы со знахарями ого-го сколь берут, аппетиты у них огромные, да на горе других наплевать. Есть золотишко – полечат, пара медяков в кармане завалялась – лучше для церкви побереги, за упокой грешной душонки своей напоследок помолиться…
– Складно ты врешь, пожалуй, даже лучше, чем мне бочину заштопал, – остался при своем мнении Семиун. – Да, вот только…
– На, смотри! – Шак вдруг вскочил с травы и, задрав вверх камзол, продемонстрировал недоверчивому компаньону пару упругих, мускулистых ягодиц. – Вон сюда смотри, сюда! – палец бродяги интенсивно затыкал в верхнюю часть правой окружности. – Это укус гадюки. Три дня нарывал, пока я яд из раны голыми руками не выдавил! Худо мне было, ой как худо, в жар бросало, да всякая дрянь наяву мерещилась! Думал, совсем плохо, думал, подохну! Попробуй-ка сам извернуться, чтоб яд из этого места удалить! И никто, ни одна собака мне помощь не предложила!
– Это ты к чему говоришь? И задницу свою убери, мне на нее смотреть не любо!
– Ишь, щепетильный какой! – обиделся Шак, но одернул камзол. – А это я к тому, что бродяга только на себя рассчитывать может и должен многое уметь. Жизнь меня научила штопать подранков, и первый в их череде я сам. Извини, что тебе помог, это такое непростительное свинство, что ты мне его целый век припоминать будешь и подозрениями замучишь! Сомнительно что, сумневайся сколь влезет, но домыслы оставь при себе!
– Извини, я не знал…я не хотел, – пролепетал Семиун, и на его бледном лице возникло подобие виноватой улыбки. – Я не думал, что ты так близко к сердцу воспримешь…
– Не в том дело. – Шак уже немного успокоился и присел на траву. – Хочешь меня лгуном считать, считай сколько влезет, но диспутов на пустом месте не разводи, прибереги силы до лекарских споров! У нас щас куда боле насущные вопросы имеются, чем копаться в моем темном прошлом.
Бродяга вдруг замолчал и о чем-то задумался. После такого концерта Семиун не решился его побеспокоить и, пока компаньон созерцал диковинно изогнувшуюся ветку сосны, сделал первую попытку встать. Естественно, она ему не удалась, как, впрочем, и вторая, и третья. Кроме новых приступов боли в боку, в голове и в остальных частях тела, усилия паренька ни к чему не привели. Покалеченному телу нужен был отдых как минимум в течение двух-трех ближайших дней.
– Ну, и что ты дрыгаешься, что дрыгаешься?! – рассердился Шак, недовольный тем, что кряхтение и потуги Семиуна сбили его с мысли. – Ляг и лежи, нельзя тебе пока пехом переть, ехать придется. Щас колымага какая на дороге появится, подвезти уговорю! Знать бы еще, куда…Я ж не местный, а ты, дружок, до сих пор так и не сказал, как деревенька та называется, куда мы едем и где колдун ваш якобы обитает.
– Велесье, Ольцовка и Гажерье, – закрыв глаза, прошептал парень. – Их три, и от всех до замка графского рукой подать, но только нам еще до них добираться и добираться…почти целый день потеряли.
– Тела наши грешные от могилки уберегли, и за это судьбе благодарен будь! – хмыкнул бродяга, а затем снова погрузился в свои мысли. – Лучше поведай, что ты о море знаешь, том, что по графству гуляет? В чем он выражается, отчего люди мрут?
– А тебе-то зачем, ты же не лекарь? – удивился Семиун. – Неужто кому задарма помогать собрался?
– Себя уберечь не худо было бы, балда, – ответил Шак, даже не удосужившись повернуть в сторону собеседника голову.
Причина расспросов показалась Семиуну весьма уважительной. Направляясь в местность, где люди и скот умирают от неизвестной заразы, действительно не мешало бы призадуматься о природе явления, хотя бы для того, чтоб знать, из какого колодца пить, а из какого погодить.
– Я мало знаю, мне лекари из Гильдии ничего не рассказывали, да и они, похоже, ничего не ведают, поскольку мора боятся и из Тарвелиса носов не показывают. По городу слухи бродят, но на слова из толпы полагаться не стоит, тем более что жители тех деревень редко теперь в город наведываются. Болтают разное, в основном, конечно, лгут. Кому на что умишка хватает, тот на то и напридумывает. Зерно здравого смысла в бреде народном есть, да только через решето логических рассуждений его не просеешь, по крайней мере, пока…пока собственными глазами симптомы не увидишь. Кто про гниль в лесу и на полях говорит, кто про коров взбесившихся лопочет, дескать, они на передних лапах ходить начинают, человечьими голосами разговаривают, да и на хозяев кидаются. Люди паршивят и заживо гниют, дома плесенью да грибами порастают…
– Понял, в общем, обычный бред перепуганных насмерть идиотов, – прервал дальнейший пересказ небылиц Шак и, поднявшись, направился к дороге. – Ты здесь полежи, отдохни, а я на тракт пойду. Там телегу смотреть сподручней, да и пока взад-вперед брожу, авось ценное барахлишко найду, что дурачье богатое из карет господских да возов купеческих выкидывает.
Шак ушел, и только тогда из груди раненого лекаря вырвался протяжный стон. Действие водки заканчивалось, боль постепенно возвращалась, но Семиун не хотел этого показать.
* * *
Поразительно, сколько можно собрать информации, просто около часа простояв на обочине дороги. Агенты разведок других королевств и тайные недоброжелатели Короны попусту растрачивают время по резиденциям именитых вельмож, столичным кабакам и прочим великосветским вертепам. С одной стороны, понять их можно: флиртовать с красотками на балах куда приятней, чем, облачившись в рубище, месить сапогами грязь провинциальных дорог, а подкупать сановников и тайно прокрадываться в здания королевских контор куда безопасней, чем связываться с преступным сбродом, обитающим на дорогах да по лесам. Их мотивы ясны как день: «Идти лишь на обоснованный риск», «Совмещать приятное с полезным» и «Преследовать не только великие цели, но и свои маленькие интересы». Расстановка приоритетов правильная, скажете вы. Так-то оно так, но только с одной стороны…С другой же, безопасные и выгодные для собственного кошелька методы далеко не всегда приводят к намеченной цели, а если и приводят, то зачастую не самым кратчайшим путем.
Поджидая на дороге деревенского простачка, который согласился бы их подвезти до ближайшего селения, Шак многое узнал о жизни приграничного графства, скажем даже более, он прочувствовал атмосферу, царившую в этой части королевства, притом абсолютно не прикладывая к тому усилий.
За время, пока бродяга осматривал хлам на обочине, дважды проезжали кареты…не господские, без гербов и прочих опознавательных знаков. Плачевное состояние экипажей и отсутствие эскорта однозначно свидетельствовали о том, что этой дорогой именитый люд не ездит. Возможно, к замку вел другой, более короткий путь, или скучающий в заточении родовых стен граф Лотар окончательно одичал и пополнил ряды закоренелых противников светского образа жизни, которых тошнит от общения с равными себе. Ведь ни один аристократ не согласился бы нанести визит в замок, к которому не было нормальных подъездных путей, а вела бы такая убогая и опасная дорога. Грязь, пыль, огромные рытвины и ухабы, отсутствие щебенки и даже плохеньких верстовых столбов; на такие дорожные мучения не согласилась бы ни одна благородная дама, ни один дворцовый кавалер. К тому же посты ополчения на тракте отсутствовали, зато спокойненько, прямо среди бела дня, разъезжала всякая шваль: наглая, вооруженная и пьяная.
Шак едва успел запрыгнуть в кусты, когда всего в ста шагах от него из леса выехала довольно большая банда. Всадники, человек сорок или пятьдесят, не спеша, проехали в сторону Тарвелиса и, совершенно не опасаясь, что их услышат, громко горланили похабные песни. Разбойничьи шайки, конечно, не редкость, но бродяге, сколько он ни скитался по дорогам королевства, еще ни разу не доводилось видеть такого крупного и разношерстного отряда. Здесь были дезертиры в выцветших плащах королевского войска, имелось городское ворье, по старой привычке предпочитавшее одеваться в черные или в темно-серые цвета. Особо выделялись на общем фоне пестрые и яркие одежды бывших крестьян, сменивших вилы на кистени, а плуги на луки, но так и не усвоивших элементарного правила: «Яркость и броскость одеяний не являются признаком благополучия». Основную же массу бандитов, как обычно, составляли беглые каторжники, их истощенные, затравленно взиравшие на враждебный мир лица нельзя было перепутать ни с наглыми рожами бывших наемников, ни с вечно опухшими образинами ушедших в разбойничий разгул деревенщин.
Банда проехала мимо и скрылась за поворотом, совершенно не опасаясь внезапного появления графских наемников или патруля ополчения. Едва Шак вылез из кустов, как тут же поспешил снова укрыться в гуще зеленой растительности. По дороге, печатая шаг, прошла рота ландскнехтов в синих королевских плащах. Удивительно, что тяжелые пехотинцы, входящие в состав регулярного войска, маршировали со стороны Тарвелиса, а значит, просто не могли разминуться с конными бандитами. Тому факту, что столкновение закончилось мирно, могло быть лишь два объяснения: разбойники поспешно скрылись в лесу, а королевским солдатам не захотелось блуждать по чаще, или пехотному капитану, их командиру, не было дела до местных банд. Он выполнял лишь приказ привести солдат в пункт назначения, которым был явно не замок, а один из сторожевых фортов на границе королевства.
Какой бы из вариантов развития событий «за поворотом дороги» ни имел место на самом деле, но этот странный факт отпечатался в голове шарлатана и стал одним из первых камушков мозаики-головоломки: «А что же творится во владениях славного графа Лотара?» Для ее немедленного решения пока имелось слишком мало информации, но увиденное вывело их с Семиуном миссию за рамки обычной погони за колдуном. Внезапно Шак почувствовал себя лазутчиком в военное время. Как будто он проник на территорию противника, и теперь любое столкновение с войсками или с мирными жителями могло стоить ему жизни. Раненый товарищ, который не может идти, отсутствие денег, беспорядок в одежде и полнейшее непонимание того, что же он будет делать по прибытии в пункт назначения, только усиливали это странное ощущение, дополняли его палитру новыми красками, преимущественно черными и багровыми.
Вскоре после того, как последний бравый солдат скрылся за горизонтом, пустынная дорога снова ожила, на ней появился купеческий караван, который бедолаге опять же пришлось наблюдать из кустов. На девять повозок было слишком много охраны: около сорока всадников, да и на козлах рядом с возницами восседали по два арбалетчика. Не доехав до укрытия, в котором засел Шак, вереница телег съехала с дороги и стала пересекать поле.
«Видать, торопятся, путь сокращают или заплутали, а теперь пытаются выбраться на нужный большак. Все-таки есть поблизости где-то хорошая дорога. Что ж Семиун не сказал? Хотя он не в том состоянии, чтобы на местности ориентироваться…Да и вряд ли на «торгово-господский» тракт бесштанную рвань пущают!» – это предположение показалось Шаку вполне логичным, а молчание компаньона обоснованным. Все бы хорошо, да только бродяге уже надоело ждать и кормить комаров своей кровью.
Дорога была или пустой, или чересчур многолюдной, его же устроила бы лишь золотая середина, несколько одиночных крестьянских повозок, едущих в сторону замка. Возницу третьей или четвертой по счету Шаку непременно удалось бы уговорить подвезти его и раненого товарища. На лучший результат бродяга не рассчитывал по причине недостающего гардероба и чересчур одичалого вида. Он был грязен, побит, лохмат и почти гол. Проехаться с таким «чудом», пусть даже немного, согласился бы лишь сумасшедший или слепой.
Наверное, тот, кто управляет нашими судьбами, испытывает особую симпатию к бродячим шарлатанам. Он не дает им подняться с общественного дна, но в то же время и помогает не утонуть, заботливо протягивая в самый трудный, почти безнадежный момент руку помощи. Проведению – вершителю судеб – не чуждо ничто человеческое, например тот же самый азарт. Оно увлеченно играет с изгоями в «кошки– мышки» и иногда позволяет им бежать, радуясь, как малое дитя, в преддверии новой ловушки, которую само же вскоре изобретет и в которую его избранники обязательно попадутся, если, конечно, в эту игру без спроса не вмешается Его Величество Случай, конкурирующее божество, только и мечтающее подложить Провидению маленького розовенького поросеночка.
На этот раз «поросеночек» был довольно упитанный, старый, морщинистый и немытый. Он лежал на телеге, груженной тюками, и, кажется, спал. По крайней мере, Шаку с расстояния в восемьдесят-девяносто шагов именно так показалось.
Пара довольно здоровых и ухоженных лошадок-тяжеловозов еле шевелила конечностями, таща огромный воз. Они могли двигаться в три, нет, в четыре раза быстрее, если бы получали от мужика хотя бы легкие шлепки по массивным крупам. Однако развалившегося поверх тюков возницу такая скорость передвижения, похоже, устраивала, что было очень-очень странно. Конечно, день только начинался, а солнце еще не достигло зенита, но до Тарвелиса, в который он направлялся (другого города поблизости не было), ой как далеко. Нет ничего хуже для торговца, чем не успеть до закрытия городских ворот и остаться вместе с товаром на ночь за крепостной стеной. Но спящего мужика это обстоятельство, видимо, нисколько не смущало: он не подгонял коней и даже не шелохнулся, когда навстречу его телеге побежал бородатый верзила в драном камзоле и без штанов.
Шак сильно рисковал, приближаясь к телеге в открытую, он понимал это и поэтому бежал не в полную силу. Увидев его, торговец мог сам испугаться и, не обратив внимания на громкие мольбы бродяги о помощи, пальнуть в него из припрятанного между тюками самострела или по-простецки метнуть топор. Метать подобный инвентарь крестьяне умели ничуть не хуже, чем пользоваться вилами в ближнем бою. Шак уже пару раз убеждался в правдивости этого утверждения на собственной шкуре, поэтому и был готов отскочить в сторону или пригнуться, как только рука мужика скользнет под тюк.
Топор на телеге имелся, да и ручка самострела угрожающе торчала из-под овечьей шкуры, но вот сам забулдыга был мертв. Бродяга заметил это, когда до телеги оставалось каких-то десять шагов, заметил и застыл, позволив понурым лошадкам довезти до него воз с мертвецом.
Возница полулежал-полусидел на одном из тюков, запрокинув голову назад и свесив руки, как плети. Ничто не указывало на причину смерти, но одно Шак точно знал – в смерти торговца были неповинны разбойники. Хоть местность и кишела лихими людьми, но на теле мертвеца не было видно ни одной раны, кроме небольшого пореза на правой ладони. К тому же вряд ли злодеи позарились бы на его товар. Один из тюков порвался, и из него торчал кусок сырой, недубленой кожи. Мужик ехал в город даже не на базар, а к кожемяке. Кроме ремесленника, мастера обработки шкур, груз сырья ни для кого не представлял интереса, да и стоил сущие гроши. Даже в голодные годы войны грабители не связались бы с такой поклажей. Они обычно забирают лишь оружие, драгоценности, одежду, кошельки и прочие вещи, которые легко увезти и несложно продать.
Простенький, слабенький самострел, стрелявший не дальше сорока шагов, был не заряжен, поскольку был нужен торговцу не сейчас, а на обратном пути, когда бы он возвращался из города на пустой телеге, но с деньгами. Шак осторожно вытащил его из-под овчины и осмотрел. Спусковой механизм, как и следовало ожидать, основательно проржавел. Из самодельного оружия – деревенского подобия охотничьего арбалета – стреляли нечасто, да и то наверняка отгоняя ворон с огорода. Оружие было никчемным, но его грозный вид мог отпугнуть дураков, которых на дорогах встречалось немало.
Небрежно закинув за спину проржавевший трофей, благо, что крепежный ремень еще не совсем сгнил, Шак зашарил рукой под овчиной в поиске связки арбалетных болтов. В конце концов, он ее нашел и, положив рядом с собой на землю, всерьез призадумался, что же делать дальше. Инстинкт мародера, живущий в каждом бродяге, настаивал обшарить мертвеца и забрать все ценные вещи, однако природная осторожность молила обождать со сбором трофеев до установления причины смерти. На самом деле, возможных вариантов случившегося было немного, притом все насильственные отпадали. Долгая болезнь, наконец-то доконавшая организм, разрыв сердца от страха, что еще могло сгубить человека в дороге? Третий, самый худший вариант, напрашивался сам собой: мужик ехал из той части графства, где свирепствовал мор, страшная, заразная болезнь, симптомов которой Шак пока не знал.
Выбирая, что же ему делать: забрать добычу или сжечь телегу вместе с трупом и лошадьми, бродяга внимательно присмотрелся к умершему, прежде всего к его бледному лицу, от которого примерно с полчаса назад отлила кровь.
«Смерть, определенно, произошла из-за остановки сердца, но причина не в испуге, тогда отходят мгновенно, а мужик мучился минут пять, если не более…Вон рубаху на груди порвал да ручищами так сильно в телегу цеплялся, что не заметил, как пару раз об вострый топор резанулся…Глазища выпучены, рот открыт, скорее всего, задыхался перед смертью. Эх, грудину бы его посмотреть, да боязно дотронуться».
Найдя на обочине довольно длинную палку, Шак осторожно раздвинул края порванной рубахи. Грудь мужика была ярко-красной, расчесанной в кровь, а в ладони левой руки, которую бродяга до этого момента не видел, был крепко зажат какой-то предмет на длинном шнурке. Не дотрагиваясь до тела, разжать кулак не представлялось возможным, поэтому Шак взял топор и просунул острие между основанием кисти и фалангами одеревеневших пальцев мертвеца. Всего один резкий нажим, и на песок дороги выпал небольшой кругляш на шнуре.
Из груди шарлатана вырвался протяжный звук, означавший одновременно и облегчение, и удивление. Теперь он точно знал причину смерти «сдиральщика шкур», порадовался, что барахло не заразно, но был поражен, увидев знакомый предмет на этом берегу Удмиры.
* * *
Отстояв в небе положенный срок, солнце, как честно исполнивший свой долг часовой, устало покатилось на отдых, к горизонту. Наступила пора, именуемая в народе ранним вечером, то есть когда детишки еще играют во дворе, а чуткие мамаши, чей смысл существования сводится к заботе о малышах, а зона обитания ограничивается кухней, только приступают к приготовлению ужина.
Солнце еще светило ярко, ленивица Удмира мерно несла свои темно-синие воды, а на ее левом берегу, несмотря на строжайшие запреты родителей, резвилась группка детишек шести-восьми лет. Мальчишки бегали за девчонками, пытаясь вцепиться грязными пальцами им в косы; те, визжа и подсапывая от восторга, убегали, в общем, детвора репетировала взрослую жизнь; жизнь, которую им суждено вскоре прожить, если, конечно, из Реки не появятся страшные чудовища и не сожрут весь мир.
Эти мыслишки завелись в юных головках не сами по себе. Доверчивых деток постоянно запугивали строгие родители и безобидные с виду деревенские бабки. Одни крепко бранились и сурово наказывали за игры на берегу ремнем, другие мирно ворковали, рассказывая на ночь ужасные истории о кровожадных существах, обитавших на дне Реки и в лесных чащах правобережья. Однако детское любопытство брало верх над потаенными страхами и боязнью отцовского ремня. Действительно, чего пугаться, когда солнце стоит высоко? Чудовища появляются ночью, а день – пора добра, увлекательных игр и нескончаемого веселья.
Нагонявшись вдоволь за девчонками и попутно передравшись между собой, ребята заскучали и в поисках чего-то нового подошли к самой воде. И тут их внимание привлек какой-то черный предмет, лежащий на прибрежных камнях всего шагах в тридцати вверх по течению. Любознательные юнцы не раздумывали, стоит ли приближаться или нет, они азартно помчались наперегонки, громко испуская победоносные крики, когда удавалось поставить подножку вырвавшемуся вперед товарищу.
К сожалению, ничто не бывает вечным. Забава вскоре оборвалась, а радость на детских рожицах сменилась испугом. Куча черно-желто-зеленого тряпья зашевелилась, и из-под нее медленно поднялся грозный, закованный в черные доспехи рыцарь. Двое из пяти парнишек дружно заплакали и пустились наутек, трое остальных тоже побежали прочь, но не плача, а мочась на ходу в штаны. Теперь детвора знала, как выглядит речное чудовище, оно очень походило на рыцарей из замка, но было без коня, меча и щита.
Какое-то время воин стоял на одном месте и озирался по сторонам, потом поднял голову вверх и долго смотрел на солнце, уже не столь жгучее, как несколько часов назад, но все еще яркое. Неизвестно, чем не угодило небесное светило засоне-рыцарю, но он пригрозил ему кулаком и громко произнес непристойное проклятие в адрес плывущего по небу желтого лика, затем нагнулся, подобрал раскиданные плащи и, небрежно волоча их за собой по мокрой гальке, направился в сторону ближайшего кустарника. Он шел медленно, пошатываясь и скользя на мокрых камнях, а иногда и падая на колени. После каждого нового соприкосновения с камнями из-под забрала доносился яростный, нечленораздельный рык, напоминавший рев рассвирепевшего зверя.
Когда он скрылся в зарослях и густая, выше человеческого роста растительность скрыла его от посторонних глаз, рыцарь наконец-то бросил мокрые, перепачканные грязью плащи и снял шлем. Из плена железного головного убора, призванного не только защищать голову хозяина, но и устрашать врагов, вырвалась копна светло-русых волос. Липкие, перепутавшиеся пряди похожими на крысиные хвостики нитями устремились вниз, к нагруднику. Конечно, после ночного пребывания под водой, а затем целого дня, проведенного в груде плащей под лучами палящего солнца, рыцарь выглядел далеко не идеально, но по его бледному лицу сразу можно было понять, что это молодая женщина, притом очень красивая.
Вслед за шлемом на подстилку из плащей полетели тяжелый нагрудник и наручи. Девушка избавлялась от доспехов с такой поспешностью, с какой змея сбрасывает старую кожу, а загнанный в ловушку вор избавляется от награбленного. Последними груду металла пополнили стальные ботинки. Красавица, а фигура воительницы действительно была достойна восхищения, осталась лишь в обтягивающих кожаных одеждах, которые обычно рыцари надевают под латы для тепла и для того, чтобы смягчить пропущенные удары. Ведь кроме проникновения через броню оружия страшны и ушибы. Сильный удар булавы или топора может не пробить, а лишь слегка покорежить доспех, но вызвать обширные ушибы и даже переломы костей у закованного в стальной панцирь человека.
Девушка быстро собрала боевую броню в кучу, сделала из плащей огромный узелок и легко, как будто была не хрупким, нежным созданием, а могучим амбалом, зашвырнула дорогие доспехи в реку. Ее бросок поднял почти трехметровый фонтан воды. Тяжелая сталь быстро пошла ко дну, а вместе с ней сгинула и прежняя, привычная жизнь, правда, красавица надеялась, что ненадолго.
Она совершила ошибку, позволив какому-то ничтожеству, жалкому дикарю с правобережья сломать ей руку и нанести несколько смертельных ударов. За ошибки нужно платить, а не расплачиваться золотом, как это принято у глупых людишек. Соратники отвергли ее, но только до тех пор, пока она не совершит подвиг. Таково правило, можно сказать, незыблемый закон их Братства. Перед ним все равны: и неуклюжий толстяк Мосо, и даже сам граф Лотар…
* * *
Даже для раненого и страдающего от боли Семиун вел себя слишком буйно. Шак уже начинал опасаться, не привел ли удар ножом по голове к необратимым последствиям, не теряет ли его компаньон рассудок. Парень ерзал по тюкам (парочку мешков с мягкими шкурами бродяга для удобства оставил на телеге, а не выкинул, как остальные, на обочину), постоянно кричал, захлебываясь слюной, ругался, отчаянно жестикулировал, сбивая повязку, с трудом наложенную на поясницу, и в редких промежутках между ругательствами в адрес возницы утруждал бедную голову Шака непонятными, но грозно звучащими терминами. Все было бы ничего, бродяга уже стал привыкать к неадекватному поведению напарника, но время от времени лекарь делал попытки покинуть телегу. Его приходилось утихомиривать, притом осторожно, не повреждая больные места, а уж о том, чтобы привести самый весомый аргумент в любом научном споре – удар кулаком по макушке, не могло быть, к сожалению, и речи.
– Да как ты мог?! Ну, как, как до такого можно было додуматься?! – в очередной, в пятый или шестой по счету, раз завел любимую песню занудливый эскулап: – В графстве мор, а ты затащил меня на телегу дохлого мужика, да еще сам в его шмотки обрядился! Он же со стороны замка ехал, а вдруг он из одной из тех деревень?!
– Возможно, но не факт, – уклончиво ответил Шак, уже уставший оправдываться и спорить с крикливым смутьяном.
Семиун самозабвенно орал и не слушал аргументов оппонента. Он просто не дал Шаку ни разу довести его речь до конца. Как только бродяга открывал рот, лекарь принимался ругаться неизвестными простому народу словами: «дезинфекция», «инкубационный период», «латентная фаза», «микротельца» и другими, выражающими прочие, чуждые слуху понятия. В конце концов темный неуч-шарлатан устал выслушивать агрессивное нытье ученого мужа, бросил поводья и, развернувшись к собеседнику лицом, приставил к его голове самострел, для пущей убедительности заряженный.
– Послушай, ты, сын пробирки и старых щипцов, ты еще долго меня доставать будешь?! Я заразы всякой пуще тебя боюсь, но уже сказал, мужик не от «анъфьекции» помер, а от амулета, – возница знал, как правильно произносится мудреное слово, но специально искорежил его, чтобы придать своему выступлению легкий налет пренебрежительности и сарказма. – Кроме вшей я от его портков ничего не подцеплю, да и сомнительно, чтоб они у него водились. У них ведь, тварей примитивных, «анкубацийонного» времени нет, они, как жрать захотят, так и кусают!
– Только неучи верят в силу амулетов, – невозмутимо стоял на своем Семиун, а потом так же спокойно, как будто невзначай, добавил: – Самострел убери, все равно же не выстрелишь, а держать тяжко, поди…
– Ничего, сдюжу, – произнес Шак, но оружие все же опустил.
Тяжелая, примитивно сляпанная штуковина уже сыграла свою роль. Она заставила Семиуна перестать кидаться беспочвенными обвинениями и превратиться из беснующегося самодура-оратора во внимательного слушателя, по крайней мере, бродяге так показалось.
– Сила у амулета есть, но она не в том, в чем ты думаешь, – Шак осторожно развернул камзол и показал партнеру маленький, блестящий кругляш с серо-зеленоватым камнем посередине и таинственными знаками по краям. – Это не просто амулет, не одна из множества безделушек, что продают на дорогах шарлатаны вроде меня. Это амулет, точнее, родовой оберег далерского шамана. У далеров, это довольно многочисленное племя дикарей, обитающее в лесах правобережья Удмиры, собственность шамана считается священной, ее никто не имеет права брать в руки, кроме самого ведуна и его старшего сына – преемника. На амулет наложено проклятие, каждый, нарушивший запрет, умирает страшной, мучительной смертью.
– Бред, проклятий не существует, – возразил Семиун, но уже окончательно и бесповоротно перехвативший инициативу в разговоре шарлатан подал ему знак замолчать. – В зависимости от того, что ты под этим словом понимаешь. Если проклятие, кара небес, то совершенно с тобой согласен. Однако мы столкнулись с совершенно иным явлением. Видишь этот камень в середине?! Далеры называют его «аракором», а научного названия наверняка нет, поскольку здесь он не встречается. У него есть очень интересное свойство. Если его подставить под лучи солнца, то он становится влажным и при этом выделяет яд, смертельный как для человека, так и для любого иного живого существа.
Шак осторожно взял в руки камзол и поднес его ближе к Семиуну, показывая, что поверхность камня покрылась испариной, а под амулетом, на толстой ткани камзола, появилось малюсенькое, желтоватое пятно.
– Яд выделяется довольно быстро, почти мгновенно впитывается в кожу, но действует не сразу. Похитивший амулет шамана умирает лишь через час, притом последние минуты проводит в ужасных муках.
– А как же сам шаман до него дотрагивается? – удивился лекарь, заинтригованный услышанным и искренне поверивший в рассказ шарлатана.
– Против всякого яда всегда найдется противоядие. Тебе ли этого не знать? – Шак осторожно завернул камень в камзол и засунул его под тюк со шкурами, на котором сидел. – Только далерские шаманы знают, как приготовить нужный отвар. Даже вожди и старейшины племени не имеют представления, пьет ли их ведун регулярно зелье или достаточно всего одного раза.
– А ты-то об этом откуда знаешь, да еще в таких подробностях? Неужто бывал на правом берегу? – глаза Семиуна прищурились, отчего юноша стал походить на армейского интенданта, заподозрившего своего нерадивого помощника в растрате казенного харча и злоупотреблении жемеловой водкой из неприкосновенного запаса.
Такая реакция рассмешила бродягу, поэтому он ответил не очень грубо, со скидкой на юношескую глупость:
– Бывал, но это не твое дело и уж никак не связано с погоней за колдуном. Надеюсь, ты теперь перестанешь блажить и больше не будешь драть горло, оповещая округу, что мы низко павшие мародеры, обобравшие мертвеца? Смотри, кто услышит, так вмиг наследнички набегут. Охотников присвоить чужих лошадок полно до жути!
Давая понять, что разговор окончен и он больше не хочет выслушивать обвинения в легкомыслии и невежестве, Шак повернулся к Семиуну спиной, а лицом к лошадиным крупам, по которым тут же звонко шлепнул ладонями. Нужно было спешить, побыстрее добраться до первого поселения или лучше корчмы, чтобы продать присвоенное добро. Раскатывать на чужой телеге не грех, тем более если законный хозяин помер, но большая глупость! Односельчане мужика могли узнать и воз, и лошадок, и в этом случае, если очень– очень повезет, их обвинят лишь в воровстве, а не в убийстве. Охранная грамота была безвозвратно утеряна, а деревенский люд прост и не любит по пустякам беспокоить уважаемых судей. Подозреваемых просто забьют на месте, забьют всем селением, а потом скинут трупы в компостную яму. Шак знал суровые нравы деревенщин, поэтому и спешил продать все сразу: и воз, и лошадок, и остатки товара в тюках, притом не важно, за какие деньги. Он был готов пойти на сделку с первым же встречным, если, конечно, тот не обнаглеет и не захочет прикупить уж совсем задарма.
– Странно, а как мог амулет далерского шамана оказаться на нашем берегу? – после пятиминутного молчания и тщательного обдумывания полученных сведений подал голос Семиун.
– А я почем знаю? – пожал плечами Шак. – Вряд ли мужик торговал с дикарями шкурами. Во-первых, коровы на том берегу не водятся, а во-вторых, далеры воинственны, чужаков не любят и с самого него шкуру спустили бы, чтоб на боевой тамтам натянуть.
– Так как же тогда? – не унимался дотошный юноша.
– А вот так…ехал мужичок, ехал, в город к кожемяке товар вез, а тут глядь, прям на дороге тело дохлого шамана и валяется…
– Прямо-таки шамана? – усмехнулся Семиун, считавший, что старший товарищ над ним просто издевается.
– Я бы сказал по-другому: «…рямо-таки и валяется!» – произнес Шак и, остановив лошадей, показал пальцем на тело мертвого человека в звериных шкурах, лежащее на обочине.
Бледное лицо Семиуна вытянулось и приобрело легкий зеленоватый оттенок. Полевых лекарей не испугать видом мертвеца, пусть даже и обезображенного. Парень не был исключением из этого правила, причина его замешательства и даже страха крылась в совсем ином. Неприятно ощущать себя актером в театре абсурда, когда привычный мир рушится, почти догматичные представления летят в тартарары и происходят вещи, мягко говоря, невероятные. Как дикарь с правобережья мог оказаться по эту сторону Удмиры, да еще за несколько миль от берега? Если же верить словам Шака, то это был не какой-то странствующий изгой, а настоящий шаман, человек в племени уважаемый и почитаемый, как божество. Далеры осмелились переправиться через реку? Началась война с дикарями? Но почему тогда на дороге так тихо, почему в округе не видно следов их присутствия?
Парень был обескуражен настолько, что остался сидеть, когда Шак спрыгнул на землю и направился к мертвецу. Бродяга не стал тревожить партнера и выводить его из состояния глубочайшего оцепенения. К чему, ведь осмотреть охладевшее тело он мог и сам? Не такое уж это и трудное занятие, определить, когда и почему наступила смерть, раскроил ли голову чужаку топор или его грудь пронзило острое копье. Дикари редко умирают от болезней, уж такой они крепкий народ!
Шарлатан ошибся, он понял это, как только приблизился к телу. В нос опять ударил омерзительный запах гниения, точно такой же отвратительный аромат, как тот, что он почувствовал ночью, проходя мимо повозки монаха. Тело лежало на спине, трава рядом была примята, а на дороге отчетливо виднелись следы волочения.
«Наверное, тело выпало из повозки, вполне вероятно, из той самой, которой управлял монах. Оно уже было мертво и пролежало на дороге несколько часов, пока его не обнаружил крестьянин, – выстраивал на ходу версию Шак, сам еще пока не понимая, зачем. – Интересно, что же могло напугать «обдирщика шкур»? За свою жизнь ведь навидался всякого, человеческим трупом его не удивить. А мужик был напуган…даже очень, он не тащил тело волоком, а спихивал его на обочину палкой, кажется, вот этой…
Шарлатан подобрал валявшуюся поблизости толстую, длинную ветку и внимательно осмотрел ее конец, на котором виднелись мазки желто-зеленой слизи. Обоняние опять пострадало от запаха гноя. Тело разлагалось, но как-то странно: не окоченело, а было мягким и гнило, будто огромный нарыв. Хорошо еще, что труп лежал на животе и ужасной картины разложения не было видно под меховыми одеждами. Шак решил не ограничиваться предположением, а выяснить эту странность до конца. Он просунул конец палки под тело, резким движением перевернул его на спину и тут же пожалел, что не остановился на осмотре палки.
За спиной бродяги раздались шаги, а затем неприятный и очень знакомый звук. Несмотря на сломанную ногу, решивший все-таки подойти и посмотреть на тело Семиун опорожнил желудок. Удивительно, что в животе лекаря еще что-то оставалось, ели они около суток назад. Тело дикаря представляло сплошное месиво, вязкое, клейкое, липкое и ужасно противное. В нем еще виднелись фрагменты внутренностей и костей, но органические ткани разлагались буквально на глазах, превращаясь в однородную массу. Наверное, когда тело обыскивал ныне покойный мужик, оно выглядело намного лучше, иначе он ни за что бы не решился не только дотронуться палкой, но и взять что-либо с этой омерзительной пакости, бывшей совсем недавно человеческим телом. Единственное, что еще удерживало омерзительное желе, было одеяние из звериных шкур, настолько плотное, что не давало жиже растечься и просочиться на землю.
– А на этого тоже амулет подействовал? – прохрипел за спиной бродяги наконец-то угомонивший свой желудок Семиун.
– Нет, – покачал головой шарлатан и ответил загадкой: – На этого подействовал монах.
– Какой еще, к черту, монах? До ближайшего монастыря с неделю пути, да и то в другую сторону.
– Значит, это был не монах. Возможно, нам повстречался тот самый колдун, которого мы ищем. Я встретил его, я его нашел и упустил. Радует лишь то, что по незнанию, – ответил Шак, взгляд которого был отрешенным, а мысли витали где-то вдали. – Постой здесь и ворон отпугивай, нечего птичкам всякую дрянь клевать! – тоном, не терпящим пререканий, приказал бродяга, а сам, не объясняя зачем, отправился к телеге.
Птицы – не люди: что для нас омерзительно, для них самое лакомство. Над тем, что уже нельзя было назвать телом и даже бренными останками, громко хлопая крыльями и галдя, кружилась стайка ворон. Лишь присутствие пока еще живого человека возле кучи аппетитно пахнущих отбросов удерживало падальщиков от начала пиршества. Они не решались напасть на живого, и Семиуну не пришлось отгонять крикливую стаю.
Шак задержался возле телеги недолго, через минуту он уже вернулся, неся в руках охапку соломы, собранную из-под тюков со шкурами, и какую-то тряпку. Именно она полетела в зловонную кучу первой и оказалась свернутым в несколько раз камзолом, в центре которого находился проклятый амулет. Затем омерзительную как с виду, так и по запаху кучу прикрыла охапка соломы. Бродяга достал из кармана трофейных брюк чужое огниво; пара щелчков кремня, и загорелся костер, разнося по округе ужасное зловоние.
– Ну, вот и все, похороны состоялись, и самое удивительное, в лучших далерийских традициях. Они не закапывают, а сжигают своих мертвецов. Разумно, не правда ли? – усмехнулся шарлатан и, посчитав свою миссию завершенной, отправился к телеге.
Орлов Алекс
Посняков Андрей
Андреев Николай
Мацумото Сэйте
Корнев Павел
Шилова Юлия