Вадим Каргалов

Даниил Московский

Русский щит 3
ГЛАВА 1

МЛАДШИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

1

Мутная полая вода Клязьмы в ту весну, от сотворения мира шесть тысяч семьсот восемьдесят четвертую, поднялась до самых Волжских ворот.

Воротная башня стояла в устье оврага, ближе к речному берегу, чем остальные башни стольного города Владимира, но даже старики не могли припомнить, чтобы в прошлые годы досюда доходила вода. Весна выдалась на редкость дружная, с грозами и проливными дождями. Суда подплывали не к торговой пристани, как обычно, а прямо к воротному проему, где посадские плотники наскоро сколотили дощатые мостки.

Но в тот апрельский день купеческие струги и учаны не осмеливались причаливать к мосткам. Вдоль мостков стояли остроносые воинские ладьи.

Дружинники в синих короткополых кафтанах грузили в ладьи сундуки, коробы, узлы с одеждой. Осторожно ступая по осклизлым доскам мостков, пронесли тяжелый кованый ларец с казной.

Следом важно прошествовал княжеский тиун, сел на корме возле ларца, провел ладонью по лохматой бороде. Два холопа с секирами пристроились рядом.

Дружинники насмешливо переглянулись: осторожность тиуна показалась им забавной. «От кого бережется? Чужих людей здесь вроде бы нет, да и взяться им неоткуда – за воротами, со стороны улицы, крепкий караул...»

Тиун неодобрительно покосился на дружинников, насупился, ткнул кулаком холопа:

– Не зевай по сторонам! Чай, на княжеской службе!

Холоп выпрямился, поскучнел лицом, тоже стал глядеть сердито, подозрительно.

Дружинники перестали улыбаться, заработали молча, споро.

Тиун удовлетворенно вздохнул, сложил руки на животе, перетянутом ремешком много выше пояса – чтобы люди уважали, видя сытость и дородство княжеского слуги. «Вот теперь все как подобает, – отметил тиун. – Блюсти княжескую казну – се не насмешки, но уважения достойно. Потому что – усердие!»

Из-за облаков вынырнуло веселое весеннее солнце. Свечами вспыхнули над стеной Детинца купола Успенского собора.

Тиун любовно повертел перед глазами колечко с камнем-самоцветом. В камне отразилось солнце – маленькое, домашнее, будто огонек лампады. «Красиво!»

Колечко это подарил тиуну Федьке Блюденному прежний господин, владимирский боярин Протасий Федорович Воронец. И не просто подарил, а со значением: чтобы помнил тиун, кто возвысил его, человека худородного, чтобы и на княжеской службе о делах прежнего господина радел...

«Порадеть о боярской пользе можно, – размягченно думал Федька, не отводя глаз от дорогого подарка. – Протасий Федорович богат, властен, в большой милости у нынешнего великого князя Дмитрия Александровича. Иначе разве бы приставили его большим боярином к молодому Даниилу? А Даниил-то хоть и получил московский удел, хоть и сам из славного рода князей Алексадровичей, но пока что милостями старшего брата жив, у боярина великокняжеского под присмотром. А на Москве его другой великокняжеский боярин ждет, наместник Петр Босоволков. Тут еще подумать надобно, чью руку держать, княжескую или боярскую. Как бы не прогадать...»

От Детинца донесся колокольный звон, поплыл, замирая в лугах за Клязьмой. Закончилась неуставная служба о здравии путешествующих и странствующих, которой почтил отбывавшего московского князя владимирский епископ Федор.

Дружинники принялись торопливо натягивать кольчуги, нахлобучивали островерхие шлемы, развешивали по бортам ладей овальные красные щиты. Десятники подняли возле кормовых весел разноцветные флажки-прапорцы. Холопы расправили над княжеским креслом нарядный полог, сшитый из желтых и красных шелковых полос.

Тиун Федька Блюденный достал из кожаной сумки-калиты деревянный гребень и старательно расчесал бороду – тоже приготовился встречать князя. На круглом, с узенькими щелочками-глазами лице тиуна застыла приличествующая такому торжественному случаю умильная почтительность, благоговение...

К ладьям выбежал сотник Шемяка Горюн, крикнул сполошно:

– Идут!

Князь Даниил Александрович вышел из полумрака воротной башни на мостки, остановился, ослепленный солнцем, которое било ему прямо в глаза.

Был он, как все Александровичи, высок ростом, сероглаз и, несмотря на свои неполные пятнадцать лет, широк в плечах. Длинный красный плащ, застегнутый у правого плеча литой золотой пряжкой, опускался до пят. На голове молодого князя была меховая шапка с красным верхом. Сапоги тоже красные, сафьяновые. На шее золотая витая гривна – знак высокого княжеского достоинства, подарок старшего брата.

Нового московского владетеля провожали ближние люди великого князя Дмитрия Александровича – дворецкий Антоний, большой воевода Иван Федорович, а из духовных чинов – придворный священник Иона.

Позади них скромненько держался боярин Протасий Воронец. Мимо такого пройдешь – не заметишь. Маленький, сухонький, бородка клинышком, глазки потуплены, губы поджаты, кафтанчик из простого сукна – смирённик, да и только...

Но люди, знавшие боярина в жизни, думали о нем иначе.

Властен был Протасий без меры, злопамятен, честолюбив, род свой выводил от старых суздальских вотчинников, ведомых своевольников, которые сели в Залесской Руси раньше первого князя Юрия Долгорукого. Иметь такого в верных слугах – благо, но во врагах – не приведи господи, опасно!

Ехать в новый московский удел боярин Протасий Воронец согласился охотно. И не только потому, что боялся перечить великому князю, определившему ему эту службу. Протасий понял, что в стольном Владимире ему не будет ходу наверх. Новый великий князь привез с собой в столицу старых переяславских бояр, только им верил, только на них опирался. А Москва хоть и невеликое княжество, но там Протасий будет первым из первых, рядом с князем.

Потому-то и решил честолюбивый боярин служить князю Даниилу, помогать ему возвеличивать Московское княжество, а вместе с княжеством – и самому возвышаться...

Владимирский боярин Иван Романович Клуша, тоже назначенный сопровождать московского князя, был куда как дороднее, и одет богаче, и бороду имел во всю грудь, что считалось в народе верной приметой мудрости и мужской силы, – но от него Протасий не ждал соперничества. Муж этот был ума нешибкого, верховодить мог разве что в застолье. Одно достоинство у боярина Клуши – верен, как пес, недвуличен, что думал – то и рубил сплеча. Такого только послом посылать к явным недругам, чтобы в точности передал гневные слова господина, не слукавил, не дрогнул перед опасностью. Храбрости Ивану Клуше было не занимать. Воин, охотник, кулачный боец...

Два боярина – Протасий Воронец да Иван Клуша, чернец-книжник Геронтий, крещеный татарин толмач Артуй и тиун Федька Блюденный – вот и вся свита, которую дал младшему брату великий князь Дмитрий Александрович. Все они люди для Даниила чужие, непонятные. Даже присмотреться к ним Даниил не успел, поверил на слово брату, что служить будут верно.

Но телохранители Даниила – Алексей Бобоша, Порфилий Грех, Ларион Юла, Семен и Леонтий Велины – были с княжичем пятнадцатый год, с самого его рожденья. Так уж повелось на Руси: князь-отец назначал к княжичу сберегателей из молодых дружинников. Всюду следовали оберегатели за своим господином, и только смерть могла освободить их от этой службы.

Но пока, слава богу, все переяславские дружинники, назначенные состоять при Данииле его отцом Александром Ярославичем Невским, живы. Давно превратились из безусых отроков в зрелых, умудренных опытом мужей – хоть сегодня ставь любого в волость наместником или в полк воеводой. Эти – верная опора.

Жаль, не дождался светлого дня, когда на Даниила надели золотую княжескую гривну, его дядька-воспитатель Давид Борода, тоже переяславец, но не из младшей, а из старшей отцовской дружины. Непреклонно стоял Давид Борода за род Александровичей, учил Даниила не верить притворному доброжелательству тверского князя, за что и смерть принял в Твери еще в малолетство своего воспитанника. Мир душе его многострадальной, тоже верный был человек...

Священник Иона поднял, благословляя Даниила, сверкающий каменьями большой крест. Дворецкий Антоний и воевода Иван Федорович разом поклонились в пояс, как положено прощаться с владетельным князем.

Протасий Воронец отметил уважительность великокняжеских людей с удовлетворением, осторожно поддержал Даниила под локоток, когда тот спускался в ладью, и сам соскочил следом. Потом встал рядом с княжеским креслом под пологом, спиной к провожавшим, всем видом своим являя, что кроме князя Даниила ничего не занимает его мысли. Что с того, если великокняжеские любимцы еще стоят на мостках? Большому боярину Московского княжества они теперь без интереса... Хватит, накланялся!..

Дружинники налегли на весла.

Вспенилась мутная речная вода.

Снова ударил колокол. Видно, сторожа с воротной башни подали знак в Детинец, и стольный Владимир оказывал последнюю честь отъезжавшему московскому князю...

2

Почти неделю плыли ладьи вверх по Клязьме, мимо черных разбухших полей, мимо хвойных лесов, мимо голых кустов ивняка, торчавших из мутной воды под берегами.

Кормчие мерили путь не по деревням – мало было деревень в здешних глухих местах, – а по устьям малых речек, вливавшихся в Клязьму.

Миновали Колокшу, Ушму, Пекшу, Киржач.

За речкой Дубной начались московские волости, тоже лесистые, малолюдные. Рыбачьи долбленые челны, выплывавшие навстречу княжескому каравану, поспешно разворачивались и скрывались в протоках: чужих, видно, здесь опасались. Редкие деревеньки в два-три двора прилепились к берегу. Возле изб луговины, огороженные кривыми осиновыми жердями, черные росчисти под пашню, стога прошлогоднего сена.

И снова лес, лес, лес...

На седьмой день пути впереди показалось село. Оно стояло возле волока, по которому судовые караваны с Клязьмы переваливались сушей на московскую реку Яузу.

Село было небольшое: десятка два изб, крытых потемневшим тесом, деревянная церковка на пригорке, боярские хоромы с высокой резной кровлей, обнесенные частоколом, – двор местного вотчинника.

Княжеский караван ждали. Едва ладьи вывернулись из-за мыса, звонарь ударил в железное било, подвешенное на столбе у церковных дверей; колокола, по бедности места, в селе не было.

К берегу выбежали люди.

Отдельно, серой невзрачной толпой, встали мужики – в бурых домотканых сермягах, в лаптях. Отдельно – посадские люди. Те выглядели побойчее, понаряднее – в суконных кафтанах с цветными накидными петлями, в остроносых сапогах без каблуков, из тонкой кожи; на войлочных колпаках – меховая опушка.

Возле пристани выстраивались в рядок московские ратники.

Даниил издали заметил, что это были не дружинники: вместо кольчуг – кожаные рубахи с нашитыми на груди медными и железными бляшками, вместо шлемов – стеганые на вате колпаки, мечи не у всех. Однако же народ был рослый, крепкий. Одень таких в дружинные доспехи – доброе получится войско...

Распахнулись ворота боярского двора. По тесовым мосткам спешил к пристани боярин в богатой зеленой шубе, с посохом в руке – московский наместник Петр Босоволков. За ним еще, бояре, тоже одетые богато, цветисто.

Первым выпрыгнул из ладьи на пристань боярин Протасий Воронец – откуда только проворство взялось у старца! Склонился перед Даниилом в глубоком поклоне:

– Ступи, княже, на землю, богом тебе врученную! Будь господином земле и всем живущим на ней!

Подбежавший Петр Босоволков ожег бойкого боярина недобрым взглядом. Видно, наместнику показалось оскорбительным, что не он первый приветствовал князя на московской земле, не он произнес торжественные слова.

Но сдержал наместник свой гнев, в свою очередь поклонился:

– Ступи, княже, на землю свою!..

В селе, которое так и называлось – Волок, княжеский караван задержался. От Клязьмы до Яузы был добрый десяток верст лесистого водораздела. Нелегко было перетащить ладьи по размокшей весенней земле, по лесным просекам, по гатям через болотины. Петр Босоволков загодя пригнал к волоку мужиков из окрестных деревень. Низкорослые, жилистые пахотные лошаденки выбивались из сил, волоча за веревки ладьи. Смерды упирались плечами в скользкие смоляные борта. Но дело продвигалось медленно.

Князь Даниил не сожалел о вынужденном промедлении – некогда было ему сожалеть. Оказалось, что князь нужен сразу всем, как будто от него исходила какая-то сила, заставлявшая суетиться бояр, воевод, старост и дворовую челядь.

Даниил поначалу немного робел, искал одобрения своим словам у боярина Протасия Воронца.

Но боярин смотрел бесстрастно, почтительно-равнодушно, и по лицу его нельзя было догадаться, поддерживает или осуждает он своего князя.

Даниил не понимал тогда, что боярин преподносит ему первый урок княжеской мудрости – загодя обговаривать с думными людьми каждое дело, ибо после, при народе, подсказывать князю невместно. А Даниил обижался на боярина. «Старший брат Дмитрий наказывал, чтобы советоваться с Протасием. Чего же он не советует?»

На вечернем пире Даниила посадили за небольшим столом, стоявшим на возвышенном месте отдельно от других, и это тоже было непривычно. Даниил сжимал в кулаке двузубую серебряную вилку, неловко тыкал ею в блюда, которые с поклонами подносил волочанский вотчинник Голтей Оладьин, хозяин дома.

Яств было много. Голтей Оладьин, сын Шишмарев, старался поразить хлебосольством, щедро вываливал на столы все богатство лесов и рек московских. Обильный стол – честь для гостеприимца!

Еще больше было на столах хмельного питья. Меды стоялые, меды чистые пряные, заморские вина в корчагах, пиво-олуй из ячменного солода сменяли друг друга, и казалось, им не будет конца. Как ни берегся Даниил, но под конец едва с кресла поднялся. Семен и Леонтий Велины под руки отвели сомлевшего князя в ложницу.

Наутро князь Даниил, перепоручив все дела тиуну Федьке Блюденному, созвал бояр для беседы. Так посоветовал Протасий Воронец, припомнивший к случаю поучительную притчу: «Если десять мечей пред тобою лежат, выбери лишь один из них, ибо правая рука у человека одна. А взявши все десять мечей в охапку, как биться будешь? Так и дела княжеские. Из многих дел выбери одно, самое нужное!»

Это был еще один урок княжеской мудрости...

Московские бояре входили в горницу, осторожно ступая по крашеным половицам, крестились от порога на красный угол, где висела икона богородицы, заступницы владимирской земли и иных земель русских, – и смирно рассаживались по лавкам.

Протасий Воронец и наместник Петр Босоволков по-хозяйски уселись возле самого княжеского кресла, поглядывали друг на друга ревниво, недоброжелательно. Кому-то из них предстояло быть первым в княжестве, кому-то – вторым, потому что сразу двух первых не бывает. Многое зависело от первого разговора.

Как ни обидно было Протасию, но пришлось слово уступить наместнику Петру. Князь Даниил сразу спросил:

– Поведайте, бояре, о Москве, об иных градах московских, о волостях, о людях...

И Петр Босоволков, успевший за немногие месяцы своего наместничества изъездить московские земли вдоль и поперек, начал рассказывать. Он рассказывал неторопливо, обстоятельно, загибая толстые пальцы, – будто вотчину передавал новому хозяину:

– Городов в княжестве три. Большой град – Москва. В Москве Кремль деревянный, крепкий на Боровицком холме, посад большой и многолюдный, пристани торговые на Москве-реке и на Яузе...

Московские бояре согласно кивали, одобряя слова наместника. Внимательно прислушивались, не пропустит ли чего – землю же представляет князю! Но наместник свое дело знал и говорил уверенно:

– Малые грады Звенигород и Радонеж. Крепостицы там небольшие, и посадских людей немного. Есть еще село торговое – Руза. Людей в Рузе много. Если срубить там крепость, будет Руза в княжестве четвертым городом...

Даниил слушал, запоминал.

Запомнить было нетрудно – невеликим оказался московский удел! Зажали его сильные соседи. Верх Москвы-реки был под Смоленском, а с полуденной стороны по Москве-реке рязанские волости поднялись до самой речки Гжелки, которая от Москвы в сорока верстах. Да что тут много говорить?! Что вдоль, что поперек Московского княжества – полтораста верст, за два дня из конца в конец можно проскакать, если конь резвый. С малого приходится начинать князю Московскому...

Так и сказал боярам:

– С малого начинаю княжение. А дальше – как бог даст. Окрепнем – раздвинем рубежи. Рубежи-то наши не каменными стенами огорожены...

Вмешался Протасий Воронец. Давно нетерпеливо ерзал на скамье, искал случая вставить слово, и наконец дождался:

– Истинно говоришь, княже! С малого начинал и отец твой, блаженной памяти Александр Ярославич Невский. С единого Переяславского княжества. А как возвысился! На всю Русь! Мы поначалу города скрепим, войско умножим, людей соберем на пустующие земли...

– Людей стало много, – перебил Петр Босоволков. – Как прежний великий князь Василий Квашня призвал безбожных ордынцев на Русь, побежали люди из владимирских волостей к Москве. И из рязанских волостей после недавнего татарского разоренья люди бегут к Москве же...

– Таких людей с приязнью встречать надобно, – назидательно произнес Протасий и даже пальцем погрозил наместнику. – Не утеснять, но землю им нарезать под пашню, от тягостей освободить, пока не окрепнут, серебро дать на обзаведение...

– Так и делаем. Чай, и мы не без ума здесь. Княжескую выгоду понимаем.

Московские бояре одобрительно загудели, поддерживая наместника: «Истинно говорит, истинно!»

Протасий Воронец прищурил глаза, процедил недоверчиво:

– Еще поглядеть надобно, как делаете...

– Князь Даниил Александрович поглядит! – отрезал Петр Босоволков. – Князю судить о делах верных слуг своих, никому больше!

Даниил, слушая препирательства самых ближних своих людей, встревожился. Не с розни начинать бы княжение – с сердечного согласия... Но потом вдруг подумал, что, может быть, взаимная ревность Протасия Воронца и Петра Босоволкова – на пользу княжескому делу? Может, перед ним не два медведя в одной берлоге, а два работника-страдника у одного ворота?

Бредут такие страдники лицами в разные стороны, но по одному кругу, нажимают на разные рычаги, но веревку наматывают одну, и наматывают в две силы...

Пусть честолюбивые бояре тянут тяжкий груз княжеских забот в две силы, как те страдники у ворота! Пусть! А милостями не обделить ни того, ни другого – это уж его, княжеская забота!

Это был еще один урок княжеской мудрости, постигнутый Даниилом самостоятельно. А сколько их еще будет, таких уроков?

Даниил улыбался боярину Протасию и наместнику Петру одинаково приветливо, не выказывая предпочтения ни тому, ни другому. А спорщики ярились все больше, чтобы князь оценил их усердие и преданность.

Телохранители Семен и Леонтий Велины стояли возле княжеского кресла, ревниво прислушивались, нет ли в речах бояр умаления достоинства их господина. Но все было как подобает. Спорили бояре между собой, а к Даниилу обращались – даже лицом светлели.

Семен и Леонтий переглядывались, удовлетворенные.

Даниил беседовал с боярами до полудня, а потом отобедал и – спать. От бога так присуждено, все на Руси после обеда почивают: и зверь, и птица, и человек. Зачем ломать прадедовские обычаи?

А вечером снова был пир. На этот раз за хозяина был Петр, Босоволков. А с концом пира и второму дню волочанского сидения – конец!

Тиун Федька Блюденный крутился юлой. Даже на пирах не был, хоть и звали. То скакал на бойкой лошадке к просеке, по которой волокли на круглых бревнах-катках ладьи, то возился с рогожами возле клади («не дай бог, дождичек!»), то отмеривал муку и солонину поваренным мужикам («сам не приглядишь – своруют!»).

Пока тиун хлопотал по хозяйству, серебряную казну стерегли телохранители князя. Алексей Бобоша, Порфилий Грех и Ларион Юла томились в душной подклети возле ларца.

К князю Даниилу Федька Блюденный забегал на самое малое время: доложить о делах, спросить совета. Но спрашивал больше из уважения, чем по действительной нужде. Сам все умел, все у него было в порядке: люди накормлены, поклажа увязана в тюки и отправлена на волокушах вслед за ладями, всюду расставлены сторожа, а за самими сторожами, чтобы не спали, верные люди присматривали...

На волоке, при ладьях, много толклось разного народа, и каждый мечтал самолично известить князя о завершении дела, но первым прибежал с приятной вестью опять-таки Федька:

– Можно трогаться, княже. Ладьи в Яузе.

Даниил в который раз отметил, что с тиуном ему, кажется, повезло – расторопен...

4

Водный путь по Яузе был недлинным, верст тридцать. К вечеру ладьи добежали до устья. Яуза текла здесь в высоких берегах. Слева к реке подступали крутые холмы, а справа, за нешироким лугом, поднималась гостиная гора, изрезанная оврагами. Желтая вода Яузы, вливаясь в Москву-реку, клубилась, как бурый дым пожара над торфяником. Свежий ветер гнал навстречу ладьям короткие злые волны.

Сотник Шемяка Горюн поднял над ладьей стяг Даниила Московского. Черное полотнище с шитым золотом Георгием Победоносцем, пронзающим копьем змея, развернулось и затрепетало на ветру. Змей на стяге извивался, как живой.

Ладьи медленно, торжественно поплыли вверх по Москве-реке, мимо заболоченного Васильевского луга, мимо торговых пристаней, возле которых стояли купеческие струги.

Звонко, ликующе ударил колокол церкви Николы Мокрого, покровителя торговли. Стояла эта церковь возле самой реки, и звонарь первым заметил княжеский караван.

Протяжно, басовито откликнулись колокола кремлевских соборов. Город издали приветствовал своего нового владыку.

С реки Москва показалась Даниилу не единым городом, а беспорядочным скоплением деревень и малых сел, сдвинутых к берегу чьей-то могучей рукой.

Дворы стояли кучками – то десяток сразу, то два или три, а то и поодиночке, россыпью. А между ними луга, болота, овраги, березовые рощи.

Погуще стояли посадские дворы на возвышенности, примыкавшей к восточной стене Кремля. К Москве-реке посад спускался двумя языками – на Подоле под Боровицким холмом и возле пристаней, где была церковь Николы Мокрого. Туда протянулась от Кремля, пересекая весь посад, единственная большая улица, которая так и называлась – Великая.

Вся Москва умещалась между Москвой-рекой и Неглинной, на высоком мысу и у подножья мыса.

В Замоскворечье, даже против самого Кремля, домов уже не было. На пологом правом берегу расстилался Великий луг, упиравшийся дальним концом в леса. Оттуда, петляя между непросыхавшими болотинами, вела к наплавному мосту через Москву-реку проезжая Ордынская дорога. У моста одиноко стояла бревенчатая сторожка, убежище от дождя и холода караульным ратникам. Но люди в ней не жили, а только приходили на службу.

Не селились люди и по другую сторону Кремля, в Занеглименье, изрезанном бесчисленными ручьями и оврагами, заросшем колючими кустарниками и удивительной высоты – в рост человека – репейником. Москвичи называли эту невеселую местность Чертольем. Говорили, будто сам черт испакостил землю за речкой Неглинкой, чтобы не отдавать ее христианам...

Но все-таки Москва была городом!

Над спокойной полноводной рекой, над лугами и болотами, над невзрачными кровлями посадских изб господствовал Кремль. Стены Кремля, рубленные из строевого соснового леса-кремлевника, опоясывали Боровицкий холм со всех сторон. Вдоль Москвы-реки и Неглинной они тянулись по кромке береговых обрывов, а на востоке, где место было ровное, – по насыпному валу в три человеческих роста. Во рву перед валом лениво плескалась черная вода. Стены венчались бревенчатыми заборолами с бойницами и двускатной деревянной кровлей, которая прикрывала защитников города от вражеских стрел.

Две прорезные воротные башни были в Кремле. Одни ворота выводили на восток, к посаду и пристаням, другие – на запад, к устью Неглинной.

Первый град на Боровицком холме срубил в лето шесть тысяч шестьсот шестьдесят четвертое1 князь Андрей Боголюбский. Сжег тот град в лето шесть тысяч шестьсот восемьдесят пятое2 князь Глеб Рязанский. Но москвичи подняли Кремль из пепла, и простоял он до самого Батыева погрома3. Сожгли тогда Москву воины хана Батыя, и ветер разнес пепел по стылым январским полям. Но снова поднялся Кремль по образу и подобию прежнего, – незыблемый, могучий, будто вросший в землю.

Вечным казался москвичам Кремль, как вечен был древний Боровицкий холм под ним, как вечна и неизбывна русская река, омывавшая его подножие...

Кормчие повернули ладьи в устье Неглинной, к парадным Боровицким воротам.

Празднично трезвонили колокола.

Московские ратники трубили в медные трубы, стучали крепкими ладонями по красным щитам.

Шумела, колыхалась толпа, заполнившая берег под кремлевской стеной.

А возле самой воды – златотканые ризы духовенства, боярские шубы и высокие шапки, дорогие кафтаны торговых гостей. Железным идолом застыл московский воевода Илья Кловыня, с головы до ног закованный в боевую броню.

О воеводе Илье Кловыне шла молва, что не князьям он служит, но только городу. Сменялись великие князья, издалека владевшие Москвой, а воевода оставался. Если требовали от него войско для великокняжеского дела, воевода упирался, сколько мог, лукавил, изворачивался, старался отправить в поход самую малость ратников, а остальных придерживал в Москве. «А ну как приступят к Москве враги? – отвечал он на все попреки. – Кто город оборонять будет?» Случалось, что и гневались на него прежние великие князья, и опалой грозили. Однако руки, как видно, не доходили у них до упрямого воеводы. Москва от стольного Владимира далеко, за многими лесами и реками... Прирос воевода Кловыня к кремлевским стенам и башням, не оторвешь! Лишь в сбережении Москвы видел воевода свое предназначение, и сам не заглядывал дальше, чем видно было с гребня кремлевской стены...