Чтение 9–й страницы книги ~Сотри число человека~

— Ладно, ты права, а я дурак, — сконфуженно признался Лаан. — Просто мне кажется, что если относиться к этому всерьез, то Вайль еще больше запаникует.

— Так иронизируй над кошмарами, а не над ним. Я вот не уверена, что вообще осмелилась бы прикоснуться к этой штуке.

— В общем — да. Кстати, судя по тому, что я увидел, это только начало. Дальше нас ждут цветочки повеселее.

— Так ты думаешь, что мы оказались внутри его кошмаров?

— Да. Только ему пока не говори. Пусть сам поймет.

— Договорились. Вообще — идея интересная, может, ему мозги на место поставит, — сказала Аэль, и, подумав, прибавила. — Если окончательно не сдвинет.

Вайль сложил бедную палку в четыре раза, скрутил, попытался разорвать — но сил не хватило, и тогда он залепил ей в стену. Судя по всему, глумление над телом поверженного противника доставляло ему немалое удовольствие. Лаан дал ему наиграться вволю, и только потом скомандовал «На выход!».

Других дверей в здании-туалете не было, и Смотритель решил, что стоит попытать счастья в каком-нибудь ином месте. Оставалось только его найти — он вновь повел свой невеликий отряд наобум, повернув от двери туалета направо. Они шли уже минут десять, и запах подгорелой пищи в воздухе усиливался, что наводило Лаана на мысль о том, что скоро их ожидает очередной аттракцион. Загадывать, что встретит компанию на кухне или в столовой — запах явно принадлежал какому-то пищеблоку, — он не стал.

Вскоре показался и сам пищеблок — ничем иным это нельзя было назвать при всем желании. Мрачное серое здание, сложенное из бетонных плит, некогда отштукатуренных и покрашенных в бледно-желтый цвет, а теперь облезлых и облупившихся, из открытых окон которого — на высоте роста Лаана, а как же иначе, — несло подгорелой кашей или тому подобной невкусной и негодной пищей, другого поименования просто не заслуживало.

От крыльца в три ступеньки — каждая по колено, — внутрь вели полуприкрытые двойные двери. В них, в отличие от двери туалета, все было в порядке — стекло отдельно, дерево отдельно. Стекло было армированным. Сквозь нанесенные на него снежные узоры проступала металлическая сетка. Пропорции здесь тоже не соответствовали норме, но все-таки можно было увидеть крышу, да и двери подались, когда Лаан толкнул их плечом.

— Можно, я туда не пойду? — обреченно спросил Вайль, впрочем, до недавней истерики ему было далеко. Испуг в голосе звучал, конечно, но еще не запредельный.

— Нет, милый, нельзя, — Аэль взяла его за руку, переплела пальцы. — Ты должен туда пойти. И уничтожить все опасное, что там скрывается. Мы тебе поможем.

— Я не хочу...

— Вайль, мы не выберемся отсюда, пока не очистим здесь все, — Аэль сама не знала, почему сказала это, но готова была поклясться, что говорит абсолютную правду. — А если мы сделаем все за тебя, то появится что-нибудь еще, похуже. Пожалуйста, Вайль.

— Ты просишь, — Вайль порядком озадачился, судя по голосу.

— Ну да, прошу.

— Ладно, — согласился он. — Я попробую...

Видимо, Вайля не слишком часто просили о чем-то. Особенно вежливо. Аэль не была уверена, что у нее хватит терпения постоянно выдерживать такой тон — спокойный, добрый, уверенный, — которым обычно разговаривали с детьми хорошие педагоги; она, собственно, уже успела подзабыть, как именно нужно с детьми разговаривать — в Городе их не было, только подростки, а воспитатели ее родины были далеко, слишком далеко. Но — пока что получалось. Аэль заподозрила, что в ней пропадает талант.

Внутри стояли ряды столов — металлических с пластиковым покрытием, вокруг каждого — по четыре стула. Размеры, конечно, оставляли желать лучшего. Чтобы сесть на такой стул, Лаану пришлось бы подтянуться, опираясь на сиденье. Но это уже не было фатально. Интерьер напоминал столовую детского сада или какого-то другого учреждения, только слишком уж запущенного. Тюлевые занавеси на окнах, нужно было постирать еще годы назад, стены — выкрасить, столы и стулья на погнутых ножках так и вовсе выбросить, заменив на новые. Стекла, за которыми прятались какие-то веселые картинки, были засижены мухами так, что картинки превратились в россыпи цветных пятен, проступавшие из-под темно-коричневых залежей мушиного дерьма. Венчал картину аромат подгоревшей манной каши.

Видимо, детство Вайля было действительно трудным. Лаану в такой обстановке кусок бы в горло не полез. Да и кусок этот явно не был вкусным, судя по запаху.

— Ну, Вайль. Какие монстры водятся здесь?

— Разные, — подумав, откликнулся парень. — У меня нет слов, чтобы их называть.

— М-да, информативно, — вздохнул Смотритель. — Ладно, пойдем взглянем на кухню.

— Я пойду вперед? — предложил Вайль, и Лаан предпочел не давить его инициативу.

Сразу после того, как Аэль вошла внутрь, дверь за их спинами захлопнулась, как от сквозняка — вот только не было никакого сквозняка и в помине. Открывалась она в кухню, так что выбить ее возможности не было. Пути к отступлению были перекрыты достаточно надежно — дверь казалась прочной.

— Надо было блок поставить, — досадливо сказал Лаан. — Ой, я дурак...

Дальше ему стало не до самокритики. Кухня освещалась двумя окнами, и оба они одновременно затемнились, снаружи громко хлопнуло, должно быть, закрылись ставни. Жалкой полосочки света, пробивавшейся из щели между ставнями, было недостаточно, чтобы рассмотреть, что происходит вокруг. Лаан перешел на второе зрение, но и оно не слишком помогало — через призму расширенного восприятия кухня выглядела очень странно, напоминая рисунок авангардиста, питавшего излишнее пристрастие к красному и желтому цветам. Светились все предметы, а их тут было немало — котлы, плиты, мойка, лента транспортера. От этого в голове начинало гудеть, и пришлось смотреть по-обычному, с трудом различая контуры предметов обстановки.

С лязгом и грохотом заработал транспортер. Видимо, он сделал это, чтобы обеспечить звуковое прикрытие плите, которая, постепенно ускоряясь, двинулась в сторону застывшей у двери троицы. Включилась и начала нагреваться соседняя, неподвижная плита. Забулькало что-то в стоявшем на ней котле. Все это произошло за пару секунд, так что Лаан даже не сразу понял, какую опасность считать приоритетной, а потом остановился на плите. Стальная дура в добрых полтора его роста двигалась не слишком быстро, но имела твердое намерение размазать всех по стенке. Стрелять по ней было бесполезно, и Лаан скомандовал отступление — они бегом бросились вглубь, туда, где транспортер близко подходил к гигантской раковине мойки, а справа от мойки был бетонный столб. Плита пройти там не могла — впрочем, она старалась. Груда железа ударилась в столб с оглушительным грохотом и принялась долбиться об него, словно пытаясь смять себе бока и добраться-таки до добычи. Со стуком открылась дверца духовки — как будто распахнулась жадная пасть, и изнутри повеяло жаром раскаленного металла. Внутри духовки Лаан увидел противни с чем-то, похожим на хоккейную шайбу, только золотисто-коричневого цвета.

— Берегись, сейчас она кидаться начнет, — крикнул он.

Плита действительно начала кидаться своим содержимым — горячие куски полетели во всех троих, один шмякнулся Лаану о грудь кожанки, другой попал по бедру. Тесто — если это было тесто, может быть, и картофельное пюре, — не слишком-то стремилось сползать вниз или падать. Оно с чавканьем принялось растворять одежду Лаана. Он повернул голову и увидел, что Аэль пытается смахнуть липкую дрянь предплечьем, защищенным пластиковыми пластинами брони. Вайлю не повезло больше — «агрессивная котлета» шмякнулась ему на волосы, и теперь он, обжигаясь и кривя лицо, стремился ее оттуда выдрать. Раковина, под которой они стояли, вдруг задребезжала, труба отвалилась от крепежа, и из образовавшегося отверстия хлынул крутой кипяток.

— Отходим влево, — приказал Лаан — там не было ни плит, ни раковин, пустой темный угол, в котором стояли ведра. И подобраться туда было не так уж и просто — впрочем, как и выбраться. Нужно было бы пройти мимо двух плит, обогнуть третью — с котлом, и оказаться возле двери, к которой уже подползала четвертая плита, та, что разгуливала сама по себе.

— Мы крепко попали, — констатировал Лаан. — Вайль, вспомни, как все это утихомирить, ты знаешь.

— Откуда я знаю?

— Ты знаешь. Вспоминай, пока нас тут не зажарили!

Глава 3

Сон о любви

Хайо сидел на краю фонтана, просматривая всю завесу. Нет, Рэни где-то там не было. Он гадал — ушла ли она ниже или выше, или все же во Дворце. Дворец был «закрыт» от его сканирования надежно, нужно было дождаться Хранителя и спросить. Тот не заставил себя ждать — невысокий светловолосый тенник из верхних, Хайо его знал в лицо, но не общался раньше.

— Ты ждешь девушку, которая вошла в башню любви, — мягким тихим голосом сказал Хранитель. Прозрачные бездонные глаза — студеная вода в серебряной чаше — смотрели ясно и прямо. Длинный светлый плащ скрывал его фигуру. Тонкие длиннопалые кисти Хранитель сложил на груди. На одну фалангу больше, чем у людей, и пальцы заканчиваются не ногтями, короткими когтями, по-кошачьи прячущимися под кожей первой фаланги — как почти у всех тенников. Но лицо почти человеческое — если бы не светлые серебряные глаза и какая-то особенная правильность черт...

— Да, — кивнул Хайо.

— Хочешь говорить, Смотритель?

Нет, все-таки он только казался похожим на человека — так строили фразы только тенники, да и те, кому не слишком много доводилось разговаривать с людьми. Человек никогда не спросил бы «хочешь говорить», он сказал бы «не хочешь поговорить?». Это было хорошо, это Хайо нравилось — ему по душе были и люди, и тенники, которые не пытались ничем прикидываться, слишком уж старательно подбирать слова на языке собеседника. Для информационщика Города в этом всегда было слишком много лжи, пусть невольной, и искажения истинного смысла.

— Сначала я хочу слушать, — покачал он головой.

— Да. Она не уходила из башни, она там. Выйдет нескоро.

— Почему?

— Она выбрала любовь. Дворец не отказывает никому. Ей нужно много. Нужно время. Жди, Смотритель.

— Сколько мне ждать?

— Дни. Декады. Не знаю. Ты хотел привести ее сюда?

— Нет, это случайность. Она как-то вдруг захотела...

— Город ведет нас по тропам, — улыбнулся Хранитель. — Жди. Ты найдешь больше, чем ждешь.

Хайо молча кивнул, соглашаясь. Он не надеялся на вмешательство Города, но был благодарен за него. Смотритель готов был сделать все сам — вот если бы он еще точно представлял, как... нет, у него был план, эффективный, грамотный и надежный, и он непременно сработал бы. Но рядом с тем, что мог сделать Город, все усилия Хайо были как песчинка рядом с горой.

И тут же, стоило только подумать об этом, Хранитель, который уже повернулся и сделал пару шагов от Хайо, остановился и обернулся через плечо — по-совиному легко выворачивая шею.

— Нет. Город говорит — сделает многое. Но главное должны сделать люди.

— Да, — сказал неприятно пораженный Хайо. Словно его поймали на дурном желании отделаться минимальными усилиями, свалить с себя груз взятых обязательств. — Я понимаю...

И еще неприятно было, что Город говорил не ему напрямую, а Хранителю, имени которого Хайо так и не вспомнил.

Рэни ожидала радостных снов, может быть, о Хайо, может быть — каких-то других, но ей просто хотелось, чтобы было просто и легко, и радостно, и не нужно было ни о чем думать — чтобы просто красиво, светло, интересно. Но, стоило ей заснуть, — а заснула она легко, небольшая уютная спальня в кремовых тонах и узкая кровать у стены располагали — как первый же сон оказался неприятным.

Ей было лет пять, наверное. Она играла в кухне на полу, рассадив кукол в рядок под столом. Дедушка дремал в комнате за стенкой, она слышала его храп. Это не мешало, дедушка храпел всегда, Рэни даже казалось, что без этого звука не может быть дома. Дедушка храпел, задремывая в кресле. У дедушки были толстые очки в черной оправе с дужкой, замотанной пластырем. У дедушки была короткая седая борода. Когда он пил водку, закусывая ее черными солеными сухариками, которые сушила из остатков хлеба мама, в бороде смешно застревали крошки. Иногда дедушка пил слишком много, кричал и топал ногами, хватался за клюку. Чаще он шумел во дворе с дедушками Оли и рыжего Петьки, но иногда и дома, тогда мама выталкивала его в спину на лестничную клетку, и не впускала, пока он не обещал лечь спать. Дедушка ругался под дверью, его было ужасно жалко, но впускать было нельзя — мама тогда злилась и больно шлепала Рэни полотенцем или тапком.

Кукол нужно было держать в коробке или играть с ними на постели. Но пока мама была на работе, Рэни часто притаскивала коробку в кухню, усаживала кукол под стол и залезала туда сама. Там у них был дом.

— Поправь платье, — бормотала девочка себе под нос. — Какая ты неаккуратная! Тебя мальчики любить не будут. А ты что сидишь? Ну-ка быстро собери свои игрушки!..

Взрослая Рэни была тут же, запертая в теле себя-ребенка, и из дальнего угла сознания с ужасом наблюдала за всем тем, что, как она думала, безнадежно забыто. Ей не хотелось возвращаться в этот дом, в котором она родилась и выросла, и из которого сбежала, как ей казалось — навсегда. И вот оно вернулось, это детство, вместо сна о любви.Ей хотелось плакать, но тело девочки не слушалось — руки ребенка раздевали и одевали кукол, варили для них кашу, помешивая утащенной из шкафчика у мойки ложкой в пластмассовой миске.

Скрежетнул замок, открылась дверь. Высокая темноволосая женщина шагнула в прихожую, замерла на несколько секунд, потом тяжело выдохнула и поставила на пол две увесистые сумки.

— Мама пришла! — побежала ей навстречу девочка, споткнулась о сумку — под ногой что-то чвакнуло. — Мама!

— Не ори, умоталась я, — отмахнулась женщина. — Смотри куда идешь! Если яйца разбила, я тебя выпорю!

Рэни скуксилась, вернулась назад в кухню и принялась запихивать кукол в коробку. Мама пришла с работы, мама пришла усталой. Нужно сделать чаю. Девочка пододвинула табуретку к плите, влезла на нее, чиркнула спичкой о коробок, зажгла газ. Потом потянулась к раковине, чтобы наполнить чайник. Табуретка поехала по линолеуму, наклонилась и Рэни плюхнулась на пол между кухонным столом и плитой. Чайник упал сверху, ударив по голове. Девочка заревела.

— Что такое? — с плащом в руках вбежала в кухню женщина. — Упала? Вот же косорукая! И в кого ты такая уродилась, в отца, не иначе!

Рэни-взрослая помнила эту сцену. Помнила, что все было как-то немножко не так. Больнее, страшнее, темнее. И говорила мама, наверное, что-то другое. Эти слова были как бы квинтэссенцией ее обычных реплик. Но раньше она помнила все изнутри. Теперь смотрела, словно и не участвуя, в роли зрителя. Смотреть было тяжело и горько, хотелось закричать в лицо усталой замученной женщине — «что же ты, не понимаешь, она для тебя хотела сделать?!». Но Рэни разрешалось только смотреть и чувствовать, и она ощутила, как сильные руки, из которых нельзя было вырваться, подняли ее и встряхнули. Пара шлепков, еще какие-то слова, резкие, колющие, потом мама отпустила ее, села на стул, пнула куклу, попавшую под ногу — самую любимую, Лиду с золотистыми волосами, похожими на настоящие.

Рев начался по новой. Но мать уже убедилась, что с дочкой все в порядке, что она ничего себе не разбила, и теперь воспринимала ее слезы, как издевательство.

— Не вой! — строго сказала она. Потом уже прикрикнула:

— Заткнись! Да заткнись же ты, зараза, о господи, когда же ты заткнешься...

Рэни не могла ни заткнуться, ни убежать. Она стояла посреди кухни и давилась ревом, пуская сопли. Она даже говорить не могла — пыталась выговорить «мама», но получалось только бесконечное заикающееся «м..мм..м!». Женщина стиснула виски, хотела еще что-то сказать, потом вышла в прихожую за сумками, принялась их разбирать. Рев постепенно утихал, переходя в судорожные всхлипы.

— Так и есть, — ахнула женщина, протягивая руку за полотенцем. — Разбила яйца-то, паразитка. Ох, я тебе сейчас устрою! Что ты ревешь-то?

«Я не могу», сказала себе Рэни-взрослая. «Я не могу на это смотреть». Но ее заставляли смотреть. Сцена длилась. Девочка получила свою порцию шлепков полотенцем, потом мать засунула ее в ванную, чтобы та умылась — «вытерла сопли», принялась стучать сковородками и кастрюлями, разогревая ужин — вчерашний суп и котлеты с гречкой. Гречку девочка ненавидела, но есть ее приходилось почти каждый день...

Потом она поняла, что уже не девочка — нескладный подросток лет тринадцати, и квартира немного изменилась. Нет дедушки — давно нет, вспомнила она, кажется, он умер, когда она перешла во четвертый класс. Ну да, точно — напился в честь ее перехода в среднюю школу, упал на лестнице и свернул шею. Алкоголик поганый, ее потом всю четверть дразнили. Рэни смотрела на себя в зеркало. На переносице выступил прыщик. Ужасный багровый заметный всем прыщик. И как теперь идти в школу? И в чем? Форму отменилиеще в прошлом году, девочкам велели ходить в юбках и блузках. Юбка матери была почти в самый раз — и она была шикарной. Зеленый бархат, разрез сзади. Если заколоть булавкой и чуть-чуть потянуть свитер, то получается клево, ни у кого из девчонок такой юбки нет. Молния вжикнула и застряла на середине, Рэни потянула сильнее и с опасливым ужасом обнаружила, что рука уж как-то слишком легко идет. Она перевернула юбку задом наперед — так и есть, собачка слетела и теперь сиротливо болталась на правой половине молнии. Рэни торопливо стащила юбку и спрятала в шкаф. Конечно, в субботу мать это обнаружит. Но до субботы еще далеко. Нет. Будет хуже. В субботу дискотека в школе, мать разорется и не пустит. Нужно поступить умнее.

Рэни сложила юбку в школьную сумку, надела свою обычную черную плиссированную «уродскую». Юбку матери она по дороге выбросила в помойку...

...и все кончилось.

Она сидела на краю постели, на которой заснула. В кресле напротив сидел кто-то незнакомый. Не Хайо. Высокий, тонкий, с коротко стриженными пепельными волосами. Чем-то похожий на Грега, но моложе. И Рэни сидела перед ним, как заснула — голышом. Она потянулась за покрывалом, но только уронила скользкую шелковистую ткань с постели, а поднимать не решилась — незнакомец смотрел на нее острым взглядом темных глубоких глаз.

— Да оставь ты эту тряпку, — брезгливо поморщился он. — Что я такого могу увидеть? Ну что, поговорим? Как тебе кино? Есть вопросы?

— Ты... кто? — как-то удивительно бесстрастно, считая все это продолжением сна, спросила Рэни.

— Я — Город, — усмехнулся незваный гость.

— Ой. А я думала — ты женщина. Такая мудрая дама лет за шестьдесят... — ляпнула Рэни и тут же прикрыла ладонью рот.

— Хочешь поговорить с дамой? Мне все равно...

— Да нет, не надо.

— Так есть у тебя вопросы?

— Зачем? Зачем ты мне это все показал? Это же ты был!

— Я, — кивнул мужчина. — А зачем ты пришла сюда?

— За сном. А не за кошмаром.

— Ну, прости, немножко помешал твоим планом. Я давно за тобой наблюдаю, Рэни. Вот решил познакомиться поближе. Ты же не возражаешь?

— Да... нет, — робко выдавила Рэни. Вторжение ее напугало. Но говорить с самим Городом... Рэни не слышала о людях, которым выпадала такая честь. Никогда. А на шутку все это было непохоже.

— Хорошо. Ты спрашивала — зачем. Ну а сколько же можно от себя бегать-то? Это твоя память, твое детство.

— Я его не хочу. Не нужно оно мне. Мне без него легче.

— Оно в тебе. Так что заявление звучит, мягко говоря, наивно, — усмехнулся собеседник. — Хочешь, я покажу тебе твою здешнюю жизнь? Так же дам посмотреть?

— Нет, спасибо. Лучше выпусти меня.

— С этим придется погодить, — мужчина встал, в три шага пересек комнату, Рэни зачарованно смотрела, как он двигается — не по-человечески, словно в костях у него воздух, а суставы обладают какой-то особенной гибкостью. Легко, резко, немного по-птичьи. Изящно. Целеустремленно. — Не торопись, Рэни.

Он присел на кровать рядом с ней — близкий, но при этом бесконечно далекий. Черная майка с кельтским узором, черные джинсы. Накоротко состриженные виски, словно припорошенные солью седины. Красивое лицо с резкими чертами. И — больно бьющее по нервам осознание: это только маска. Одежда. Иллюзия. Истинно лишь то, что смотрит из глаз — глубина древности, бездна всего сущего.

— Ты нужна мне, Рэни. Я знаю, как ты любишь эти слова. Но моя игра совсем иная. И ты нужна мне иной.

— Какой?

— Такой, девочка Рэни, что при словах «ты мне нужна» у тебя не загорелись бы в глазах лампочки, а ты спросила бы «зачем? на каких условиях? у меня тоже есть условия, согласен ли ты на них?»... — с этими словами ее небрежно щелкнули по носу. — Впрочем, ты сейчас плохо меня понимаешь. Дай-ка руку...

Рэни опасливо подала руку ладонью кверху. Мужчина погладил ее по запястью, потом прижал между своим бедром и ладонью. Она зажмурилась от щекотки — и что-то с ней случилось. Пришли тепло и покой, о которых она мечтала. Но не хотелось спать. Мир был большим, как и раньше — нет, еще больше, но он перестал быть злым и опасным. Он был красивым. Сложным. Интересным. И в него хотелось окунуться. Немедленно встать и выйти за стены Дворца, отправиться гулять по Городу. Одной. Чувствовать его — вот как ладонь на ладони, близко, рядом. И словно сами распрямились плечи, пропала тревога, вместо нее пришли уверенность в себе и покой. И не нужен был никто рядом, чтобы чувствовать себя хорошо — она была нужна себе...

И вдруг все пропало, вернулось прежнее ее — привычное. Тревога, испуг, неудовлетворенность собой, беспокойство... первую минуту они ощущались, как что-то чужое, как проклятие злой волшебницы, отравляющее ее мозг, проникающее в плоть и кровь. Рэни успела запомнить все эти «чужие» чувства, могла назвать их по именам, описать, и не хотела признавать своими, но потом ощущение сгладилось. А память — осталась.

— Еще вопросы будут? — спросил ее мужчина. — Я из всех выбрал тебя, хотя с тобой и много возни. Потому что у тебя есть и сила.

— Как... как мне вернуть это?

— Водкой. Наркотой. Очередным дебилом-любовником. Мойкой столов до упаду.

— Иди ты к псам... — вскочила Рэни, уже не стесняясь обнаженного тела. — Я серьезно спрашиваю!

— А я серьезно отвечаю. Твой Грег находил это на дне стакана. Твой предыдущий парень — в ставках. Тот, что был до него — в драке. Ты — в том, что скакала вокруг них. Разве не метод?

— Нет. Можно как-нибудь без стаканов и драк? Можно я как-нибудь сама?

— А хочешь? — прищурился мужчина.

— Да!

— Точно уверена?

— ДА!!!

— Ты помнишь сказку про Русалочку, маленькая крикунья?

— Помню... — сбавила тон Рэни.

— За то, что ты хочешь, придется заплатить не дешевле. Готова?

— А в конце меня тоже бросит прекрасный принц?

— Непременно, — усмехнулся Город. — Но тогда тебе будет на это наплевать и ты сможешь сказать «Ах, бедный глупый принц, как мне тебя жаль. Наверное, я совсем не девушка твоей мечты. Зато я девушка своей мечты, так что не забудь свои тапочки, они у двери...»

Рэни расхохоталась. Чем дальше, тем меньше она опасалась незваного визитера. С ним было легко. Он шутил и не пугал ее ничем — хотя мог бы, наверное. Не строил из себя этакое всемогущее и всеведущее. Он был... дружелюбным, да, самое верное слово. Насмешливым, но добрым.

— Готова, — кивнула она.

Соглашаться было страшно. Но память о «проклятии», тонкими острыми иглами впивающемся в мозг, была страшнее. Вот только что мир был большим, ярким и интересным, в нем было весело и спокойно — и наползло привычное серое марево обид, разочарований, напрасных надежд и сгинувших мечтаний, суеты и сомнений в себе. Пока еще Рэни верила в то, что то была настоящая она, а это нынешнее — проклятье, нужно было соглашаться. Потом она могла бы передумать, она знала себя.

— Молодец, — кивнул мужчина. — Запомни: когда будешь идти по тропе, не бойся упасть.

— По какой тропе? — растерялась Рэни.

— Поймешь — вспомнишь. Сзади — то, от чего ты хочешь уйти. Впереди — то, к чему прийти. И только один шанс. Запомнила?

— Да.

— Вот и славно. Иди сюда, ты же мерзнешь...

В этом приглашении определенно было что-то эротическое, и Рэни робко переступила с ноги на ногу, но потом все-таки подошла и села рядом, как бы невзначай задевая мужчину плечом. Он усмехнулся, чуть развернулся, положил ей руку на плечо.

— То, о чем ты подумала — сейчас и для тебя все та же водка и наркота, Рэни. Тот же способ хватить шилом патоки. Забыться. Забыть о девочке, уронившей чайник. Забыть о том и о сем. Уверена, что хочешь именно этого?

— Да ни о чем я таком не думала... — покраснела Рэни. — Нет, правда...

— Нет, неправда, — передразнил ее собеседник. — Я же вижу...

Он поднял ее руку и скользнул губами по краю ладони. Нежное прикосновение не возбудило — успокоило, растрогало.

— Все у тебя будет, Русалочка. Но — чуть позже...

«И ты?» — хотела спросить Рэни, но вдруг поняла всю бессмысленность этого вопроса. У нее будет все, что она выберет сама. Любовь, покой, счастье — Город даст ей все, как давал всем другим, будет и Город — но не так, конечно. Не лицом к лицу, не прикосновением губ к ладони — вокруг нее, везде и всюду. А об этой единственной встрече останется лишь память. По-другому быть не может. Город останется Городом, даже если он прикидывается симпатичным мужчиной в черной майке. И это — к лучшему. Чем она ни стань — все равно в подруги ему не подойдет. Никогда. И стараться тут бессмысленно.

Собеседник медленно кивнул, показывая, что она права, поцеловал ей руку на прощание и растворился в воздухе. А Рэни поняла, что спит, что и не просыпалась — и разговор был частью сна, но не той иллюзией, что забывается и ничего не значит. Просто Город пришел в ее сон.

Она никогда и никому не рассказывала, как шла по тому, что было названо «тропой». Многое быстро стерлось из памяти, остальное было только ее личным делом. Так что дождавшийся ее Хайо узнал немногое. Что был разговор, что было испытание, что Рэни поняла многое, но и поняла, как много еще не знает ни о себе, ни о жизни, ни о том, что делать с собою в жизни. Этому ей предстояло научиться.

Все же главное она запомнила навсегда.

Не тропа то была, но лезвие — сначала достаточно широкое и тупое, и главное было — не упасть, удержаться, идти вперед по полосе стали, а она становилась все острее и острее. Скоро каждый шаг давался болью — Рэни резала себе ноги, боялась, что не сможет сделать еще одного движения. Но выбора у нее не было — либо идти, либо падать. Внизу клокотала раскаленная лава, и в ее ропоте Рэни слышала голоса.

— Кому ты нужна, такая дура?..

— Не лезь, упадешь!..

— Положи, разобьешь!..

Все они были знакомыми — голоса тех, кого Рэни еще не успела забыть, кого не могла забыть при всем желании, и кого давно забыла, но сейчас вспоминала. Мать. Дед. Воспитательница в детском саду. Учительница. Первый парень. И страшнее всего был голос матери и деда, их привычные одергивания и угрозы.

— Замолчи, а то ударю!..

— Хулиганок забирают пожарные...

— Пока все уроки не выучишь, никуда не пойдешь!..

— Получишь хоть одну тройку в четверти — в дом отдыха не поедем!..

Рэни никогда не подозревала, что помнит столько злых слов, сказанных в ее адрес. И что все они — с ней, рядом, в ней, и что неизвестно чей змеиный шепот «упадешшшшш» может заставить ее споткнуться. Но она шла — балансировала в воздухе, и шла дальше.

Тропа привела ее на крошечный островок среди лавы. Камень охладил изрезанные ноги, кровь остановилась, Рэни вздохнула с облегчением, присмотрелась, как бы ей выйтис островка — но весь он был диаметром шагов в пять, и никаких мостиков не было. Зато в руках у нее невесть откуда оказался меч — длинный клинок голубоватого металла, с потертой рукоятью, обмотанной шершавой лентой, без гарды.

А потом прямо перед ней возникла уродливая фигура. Как бы сама Рэни — но гротескная, пугающая. Высотой в два ее роста, разряженная во что-то, что по мнению Рэни носили только проститутки — сетчатые колготки, черный комбидресс с глубоким вырезом, из которого выпирал фантасмагорический бюст, символическая юбочка из перьев. Раскрашена гигантская девица была, как попугай. На шее, на руках, в ушах блестели крупные, с кулак, камни.

— Ты уродина, — приторно сладким голосом сказала ужасающая бабища. — Посмотри на себя. Волосы висят, как пакля, голая, босая. Кому ты такая нужна?

Нужно было рассмеяться над словами уродины, но Рэни вдруг ощутила стыд. Она и вправду была голая, босая, потная от страха, на голове, наверное, творился бардак. Но и кукла-то мало походила на идеал женщины. Разве что для какого-нибудь слепого гигантомана.

— Ты сама уродина, — сказала Рэни, угрожающе приподнимая меч. — Заткнись навсегда или я тебя убью...

Она сделала шаг вперед, и девица с каким-то придурочным визгом отшарахнулась, сорвалась с края и упала в лаву. Рэни с удовольствием смотрела, как она тонет. Не так ужРэни была необразованна, чтобы не понять, что это — аллегория. Ее первый страх: я непривлекательна. Ее первая ошибка: нужно раскрасить себя поярче.

Следующее явление не заставило себя долго ждать. На этот раз таких размеров существо не имело, и Рэни испугалась меньше. Но в грязном, вонючем, оборванном создании с синяками на лице она тоже узнала себя. По ногам женщины текла кровь, она размахивала руками, где на месте ногтей багровели кровавые раны. Рот у нее был разорван, зубы выбиты, и она шамкая, бормотала что-то.

— Пожжжалей меня, я шшштолько вытерпела, — разобрала Рэни. — Я голодала, я шкиталашь по трушшшобам, меня били... я шшшвятая... я вше штерпела... поклонишь мне...

— Ага, вот сейчас все брошу и начну кланяться, — зло сказала Рэни, хотя жалость была где-то очень, очень близко. Несчастная женщина выглядела уж очень печально, и пусть у Рэни не было ничего, ни лекарств, ни хлеба, но она смогла бы преодолеть брезгливость и коснуться жертвы несправедливости. Если бы не одна фраза — «поклонись мне». Вот это было уже слишком.