Чтение 67–й страницы книги ~Паладин Господа~

шортики, до предела короткие, но все же шортики, а не прозрачные
трусики. Длинные стройные ноги, очень красивые, не ноги фотомодели, в
которых только отточенная красота математики, а девичьи ноги с
полноватыми бедрами, мягкой плотью, что укрывает мышцы, очень милые ноги
молодой женщины, на которые так приятно смотреть... да, очень приятно
смотреть... а еще бы и ухватиться за них...

Гендельсон застонал, отвернулся. На лбу выступили мелкие капли пота.
Глаза стали отчаянные. Губы задвигались, творя беззвучную молитву.

- Э-э, - сказал я ошарашенно, - ты ее считаешь ведьмой?

Он судорожно кивнул, забормотал громче. Девушка уже проходила мимо
нас, видя нас, но не обращая внимания, я медленно подал коня ей
наперерез, улыбаясь во весь рот, но она все же испугалась, вздрогнула.
Песенка оборвалась.

- Не пугайся, - сказал я дружелюбно. - Мы ничего плохого не сделаем.
Впрочем, и хорошего - тоже... Идем себе мимо. Скажи... ну, какую погоду
старики обещали на сегодня? А то нам сейчас ехать целый день...

Она слабо улыбнулась, я сидел смирно, чтобы не пугать, она поняла,
улыбнулась шире. Солнце светило ей в спину, копна рыжих волос сияет по
краям, как будто вокруг ее головы возник сверкающий нимб. Часть искорок
сумела протиснуться глубже, блистают оттуда, как крохотные алмазы.

Гендельсон забормотал молитву. Она прислушалась, сказала с приятной
улыбкой:

- Мне эти заклятия незнакомы. Но я, кажется, поняла, что вы хотите...

Я окинул ее взглядом с головы до ног, пробормотал:

- Да это нетрудно... Но вы не обращайте внимания. Мы, в целом,
хорошие.

- Не то, - ответила она тихо. - Ваш друг прав... он маг?.. Он увидел
меня иной, верно?

Гендельсон судорожно кивнул. В его руке был зажат крест.

- Он прав, - повторила она. - А его магия чересчур сильна... Я
сделаю, как вы хотите, - приму свой истинный облик. Но потом вы уберете
крест, хорошо?

В ее глазах были боль, стыд и глубокая тоска. Не знаю почему, но я
сказал:

- Он уберет. Сэр Гендельсон...

С великой неохотой он понес крест обратно к груди, и тут лицо юной
девушки расплылось, затрепетало, словно ветерок нагнал внезапные волны
на тихую воду. Тут же они медленно успокоились... Мы застыли,
потрясенные. Перед нами стояла женщина лет пятидесяти. Или чуть старше.
Гордое красивое лицо в мелких морщинах, небольшие мешки под глазами,
морщинки на переносице, коричневая от солнца кожа. Шея в грубых
морщинах, седые волосы гладко зачесаны назад. Красивое аристократическое
лицо.

Я сказал охрипшим голосом:

- Но... зачем?

- Разве вам еще не понятно? - спросила она низким голосом зрелой
женщины. - Ваши жены меня бы поняли сразу.

- Но зачем? - повторил я. - Вы - прекрасны! Именно сейчас -
прекрасны.

Она перевела взгляд на Гендельсона. Тот молча поклонился. Она с
удивлением смотрела то на него, то на меня, потом, спохватившись,
сказала пару слов, лицо задрожало, через мгновение перед нами на ее
месте возникла прежняя юная красотка с шаловливыми глазами. Но сейчас в
ее взгляде была неуверенность, даже страх.

Рука Гендельсона метнулась было к нательному кресту, но остановилась
на полдороге. Женщина улыбнулась, руки у груди в жесте благодарности,
пошла мимо, все убыстряя и убыстряя шаг.

Я чувствовал горечь утраты. С ее силой, умом и настойчивостью, что
так ясно читаются в ее лице, могла бы стать Гипатией или
Склодовской-Кюри, но все силы и талант употребила на... на что? Да,
наверное, мужчинам это не понять.

- Странно, - сказал я с тоской, - странно...

- Что?

- Это первая, что решилась показать свое лицо... Неужели они все...
старые? И некрасивые?

- Уродливые! - воскликнул он.

- Уродливые, - согласился я.

- А вы что, не знали?

- Нет, - признался я.

Он оглядел меня с жалостью.

- Из далекой страны вы прибыли, сэр... Ведьмы перво-наперво, как
только продают душу дьяволу, получают молодость и красоту. А уж потом
осматриваются по сторонам и думают, как напакостить христианам еще...

Да уж, подумал я, достаточно и той пакости, что получена молодость.
Ведь за молодость и красоту любая женщина почему-то готова продать свою
душу дьяволу и служить ему дальше. В моем мире это означает, что
косметика, подтяжки, шейпинг и всякие фитнесы полностью заслоняют собой
всякие кюризмы. Самое большее, что такая женщина может, - это стать
депутатом. Но для этого еще никому не требовалось ни ума, ни таланта, ни
занятий искусством или наукой. А бронебойный аргумент, что продавшиеся
дьяволу получают молодость, способен пошатнуть даже самых стойких в вере
женщин.

- Понятно, - сказал я. - А вы заметили, что они все...

- Голые?

- И как вы это заметили? - спросил я язвительно. - Сэр Гендельсон, вы
же всегда потупливаете глазки!

Он в самом деле потупил глаза. Голос его прозвучал сухо:

- Просто знаю. Мне смотреть на их бесстыжие прелести незачем. Когда
они голые, то их сила растет, а вот наша...

Он со злостью сжал кулаки. Из-за двери послышался сонный голос:

- Ну кто там в такую рань?

- Какая рань? - прокричал Гендельсон. - Открывай, а то уйдем к
другому торговцу!

***

Гендельсон в самом деле подобрал отличных коней. Мы мчались почти два
часа, потом пересели на заводных и ехали быстрым шагом до полудня без
остановок. Можно бы и дольше, но Гендельсон все-таки в доспехах, а этого
и боевой слон долго не выдержит.

Дорога шла по плоскогорью, земля зеленая, но иногда встречались и
горы. К счастью, не горные хребты, через которые пришлось бы
перебираться, а просто, как говорится, отдельно стоящие горы. Одна
показалась несколько странной, но, когда мы приблизились, мурашки уже в
который раз побежали по моей исцарапанной их когтистыми лапами спине.
Трехглавая гора на самом деле не трехглавая, древние неведомые строители
или архитекторы ухитрились обтесать целую гору, теперь на нас смотрит
вздыбленный дракон, угловатые крылья растопырены, это они выглядят
соседними горами поменьше.

Я смотрел с суеверным ужасом. Нас, людей двадцатого века, до сих пор
удивляют и поражают египетские пирамиды, чудовищный Сфинкс, высеченный
из целой горы, но эта гора... это сотня пирамид, это увеличенный в сто
раз Сфинкс... к тому же его высекали не в плодородной долине Нила,
откуда продукты подвезут со всех сторон на телегах, а в этом диком
месте. Кому, зачем понадобилось? Что за дурь? Искусство или религиозное
рвение?

Гендельсон смотрел с отвращением. Он, как правоверный талиб или
ранний христианин, уничтожил бы этого гнусного идола, будь это в его
власти.

- Я слышал о Великом Драконе, - сказал он резко. - Какой-то из магов
произнес страшное заклинание, и дракон превратился в гору.

- Из магов? - переспросил я. - Тогда уж лучше называть его святым
апостолом.

Гендельсон врубился не сразу, подумал, сказал с сомнением:

- Но это было давно...

- Да кто помнит даты? - возразил я. - В интересах торжества
христианства мага лучше заменить на апостола. Зато сразу видна мощь
христианского учения.

Гендельсон подумал, поколебался, потом вытащил крест из-за пазухи,
поцеловал и сказал с чувством:

- Избави, господь, меня от искушения солгать!.. Даже во имя славы
Твоего Сына. Да будем мы правы по своей чистоте и праведности, а не по
хитрости!.. А вы, сэр Ричард, по своей ли воле или по наущению дьявола,
но... роль у вас гнусненькая.

Я хотел расхохотаться, но внезапный жар прокатился по лицу. В самом
деле я, дурачась и прикалываясь, брякнул не совсем, не совсем... В моем
заскорузлом и циничном мире это норма, но здесь это в самом деле
расценивается как подлость. Здесь народ чище и честнее... в целом, они
все как дети. В своем мире, кстати о птичках, я бы тоже не сказал такое
ребенку, детям принято говорить правду, к подлости и лживости мира
приучаем постепенно...

- Простите, сэр Гендельсон, - проговорил я искренне. - Это у меня
одна из моих дурацкие шуточек. Только и всего! Примите мои самые
искренние извинения.

Он пробормотал пару слов на латыни, приложился к кресту и ответил
ровным голосом, не встречаясь со мной взглядом:

- Принимаю, ибо нам еще ехать. Но я буду знать, что в этих краях, где
Зло сильно, кроме всех бед, придется одолевать еще и искушения дьявола с
собой рядом.

Я сказал примирительно: