Аррасский прогуливался каждый день, в один и тот же час, в полном
одиночестве, размышляя о своей запретной любви и о своей тоске.
книгу на коленях, не потому, что была погружена в чтение, а потому что
плакала. А может, не смела прямо смотреть в глаза художнику, потому что
ими, в общем-то, на нее взирали Вечность и История.
кольцо ветрами Востока и Запада в чересчур уж быстро, на его взгляд,
меняющейся Европе. Она увидела его покорившимся и бессильным, пленником
самого себя и своего века, увидела, как он с размаху хлещет себя по
обтянутому шелком колену замшевыми перчатками, дрожа от ярости и горя, от
невозможности покарать убийцу единственного друга, какой был у него в
жизни. Увидела, как в большой зале, увешанной коврами и знаменами,
прислонившись к колонне, он вспоминает юные годы, общие мечты, делимые на
двоих, свое восхищение другом - старшим, но еще почти мальчиком, -
отправившимся на войну и вернувшимся покрытым шрамами и славой. Еще
звучали в этих стенах эхо его смеха, его спокойного голоса, всегда
раздававшегося в нужный момент, его изысканные комплименты, адресованные
дамам, его неизменно дельные советы, еще жило его тепло, его дружба... Но
его самого уже не было. Он ушел - вдаль, в темноту.
художник, любивший его почти так же, как и я, хуже всего то, что месть не
может свершиться; то, что она - она, - как и я, как и он сам, не более чем
игрушка в руках других, более могущественных: тех, кто решает, потому что
у них есть деньги и сила, что века должны стереть Остенбург с карт,
которые рисуют картографы... У меня нет головы, которую я мог бы отсечь
перед могилой моего друга; да даже и имей я эту голову, я не смог бы.
Только она все знала - и молчала. Она убила его своим молчанием, позволив
ему прийти, как каждый вечер - у меня тоже есть хорошие шпионы, - ко рву
восточных ворот, куда влекло его безмолвное пение той сирены, что толкает
мужчин встретиться лицом к лицу со своей судьбой. С судьбой, которая
кажется спящей или слепой, пока в один прекрасный день не откроет глаза и
не воззрится на нас.
твоим рукам и твоей изобретательности доверяю я эту месть, и никто никогда
не заплатит тебе ни за одну картину такой цены, какую заплачу я за эту. Я
хочу справедливости, хотя бы для одного себя. Хотя бы для того, чтобы она
знала, что я знаю, и чтобы еще кто-нибудь, кроме Господа, возможно, узнал
об этом, когда все мы уже превратимся в прах, как Роже Аррасский. Так что
напиши эту картину, мастер ван Гюйс. Ради самого неба, напиши ее. Я хочу,
чтобы в ней было все и чтобы она стала самым лучшим, самым ужасным из
твоих творений. Напиши ее, и пусть дьявол, которого ты когда-то нарисовал
скачущим на коне рядом с ним, заберет всех нас".
шее и бесполезным кинжалом на поясе; он прогуливался в сумерках вдоль рва
восточных ворот - один, без оруженосца, который мог бы помешать его
размышлениям. Она увидела, как он поднял глаза на стрельчатое окно и
улыбнулся - едва заметной, отрешенной и грустной улыбкой. Одной из тех
улыбок, в которых отражаются воспоминания, любовь, пережитые опасности - и
также предвидение собственной судьбы. И, может быть, Роже Аррасский
угадывает присутствие убийцы, который, укрывшись с другой стороны одного
из выщербленных зубцов, из чьих камней растут кривые кусты, натягивает
тетиву своего арбалета и целится ему в бок. И внезапно он понимает, что
вся его жизнь, длинный путь, сражения и схватки, скрипучие доспехи, хрип и
пот, женские объятия, тридцать восемь лет, которые он несет на плечах, как
тяжелый тюк, кончаются именно здесь, в этом месте и в это мгновение, и что
после ощущения удара не будет больше ничего. И его охватывает глубокая
скорбь о самом себе, потому что ему кажется несправедливым погибать вот
так, подстреленным в сумерки, как дикий кабан. И он поднимает свою
сильную, но изящную, такую мужскую руку, - глядя на которую невольно
задумаешься о том, каким мечом она потрясала, какие поводья сжимала, чью
кожу ласкала, какое перо обмакивала в чернила, прежде чем начертать слова
на пергаменте... Он поднимает эту руку в знак протеста, заведомо
бесполезного, ибо, помимо всего прочего, он даже не очень уверен, кому
следует его адресовать. И ему хочется закричать, но он вспоминает, что это
недостойно его. Поэтому он подносит другую руку к кинжалу, думая, что
умереть вот так, с оружием в руках, хотя бы даже с этим, более достойно
рыцаря... И он слышит "думм" спущенной тетивы, и у него проносится мысль,
что нужно бы уклониться от траектории стрелы, но он знает, что стрела
быстрее человека. И он чувствует, как душа его сочится медленными горькими
слезами по себе самой, и отчаянно пытается отыскать в памяти Бога,
Которому мог бы вручить свое покаяние. И с удивлением обнаруживает, что не
раскаивается ни в чем, хотя, с другой стороны, неясно, есть ли в этот
вечер, в этих сумерках Бог, расположенный выслушать его. И тогда он
чувствует удар. Он испытывал их и раньше, там, где теперь на его теле
шрамы и рубцы, но он знает, что от этого шрама не останется. Ему даже не
больно; просто ему кажется, что душа покидает тело вместе с дыханием. И
тогда вдруг на него бесповоротно обрушивается ночь, и, прежде чем
погрузиться в нее, он понимает, что на сей раз она будет вечной. И, когда
Роже Аррасский испускает крик, он уже не слышит собственного голоса.
отсутствующей, не обязывающей, казалось, ни к чему, даже к попытке
произвести приятное впечатление.
приноравливая свой шаг к шагу Хулии.
руку из кармана кожаной куртки, отвела волосы с лица. - Теперь вы знаете
всю эту историю... Думаю, вы имеете на это право. Вы заслужили его.
этом только что приобретенном праве.
самых узких и глухих улочках еще царил мрак, и свет фонарей отражался в
мокром асфальте яркими отблесками, как на свежем, только что положенном
лаке. Понемногу на более открытых местах тени начинали размываться первым
тусклым светом непогожего утра, медленно встававшего где-то в дальнем
конце проспекта, где силуэты зданий, четко рисовавшиеся на фоне неба,
мало-помалу теряли свою черноту, становясь свинцово-серыми.
которой вы до сих пор не рассказывали мне подоплеку этой вашей истории?
обижен - только слегка заинтересован: безразличный взгляд перед собой, на
простирающуюся перед ними пустынную улицу, руки в карманах плаща, воротник
поднят до ушей.
себе жизнь.
задержался на мгновение, чтобы помочь Хулии пройти между двух пустых
баков.
сопроводительную записку с изложением всей этой, как вы говорите, истории.
Благодаря вам и я приобрету некую известность.
в другом месте.
находят.
крайней мере, надеюсь, что нет... - Она взглянула на шахматиста. -
По-моему, расследовать преступление, которое, может, и не является
таковым, - очень похоже на то, что вы проделали с картиной.
именно то, что роднит шахматистов и детективов... - Он прищурил глаза, и
Хулия не могла понять, в шутку он говорит или всерьез. - Говорят, Шерлок
Холмс тоже играл в шахматы.
логические задачи... В общем, такого рода вещи.
Андреев Николай
Афанасьев Роман
Белов Вольф
Каменистый Артем
Прозоров Александр
Контровский Владимир