Татьяна Полякова

ДЕНЬГИ ДЛЯ КИЛЛЕРА

Поезд стоял здесь две минуты. Я вышла на дощатый перрон и тоскливо
огляделась: ни души. Оно и понятно - будничный день.

Я вздохнула и, спустившись по шатким ступеням, быстро пошла по топинке.
В домике путевого обходчика уютно горел свет. В незашторенном окне был
виден стол с самоваром и девчонка в красном платье, она громко читала
стихотворение: "Люблю грозу в начале мая..." В этот момент поезд
содрогнулся и неторопливо пополз дальше. Паровоз и четыре вагона - местные
почему-то прозвали его "Тарзан".

Тропинка свернула в лес. Я опять огляделась. Никого. Может, и к
лучшему. А ну как моим попутчиком оказался бы незнакомый мужчина? То-то,
двигай ногами и радуйся.

Я взглянула на часы: 22.45. "Тарзан" пришел на станцию без опоздания.
Впрочем, какая станция? Полустанок с невероятно поэтическим названием
"49-й километр".

Леспромхоз и несколько деревушек по десять-пятнадцать домов, зимой
почти пустынные, летом оживающие из-за наплыва дачников. В одной из таких
деревушек у Соньки дача. Туда я и направляюсь. Возле железной дороги было
еще светло, но стоило войти в лес, как я оказалась в темноте.

Здесь, в лесу, уже хозяйничала ночь. Тропинку потерять я не боялась, но
идти одной было все-таки жутковато. Я попробовала петь, голос звучал
как-то неестественно, бодрости мне это не прибавило, я замолчала. И
подумала о Соньке. Есть люди, которые могут испортить вам день, а есть
такие, что портят жизнь. Сонька никогда не мелочилась. Сейчас она скорее
всего смотрит телевизор или спит, как лошадь, и думать не думает, что я
иду по лесу одна и, между прочим, трушу.

- Когда-нибудь я ее все-таки поколочу, - громко заявила я, и мне сразу
стало легче.

Хотя колотить Соньку дело зряшное, ее можно пережить, как
землетрясение. Или не пережить.

Мы познакомились с ней восемь лет назад в Ялте, где вместе отдыхали.
Вернулись в родной город, и вечером того же дня Сонька заявилась ко мне. С
тех пор моей правильной, размеренной жизни пришел конец. Вот, к примеру,
какого черта я иду ночью пешком по лесу? Я иду спасать Соньку. Интересно,
от чего? Сегодня днем она позвонила мне на работу. Лида Малышева заглянула
в кабинет и сказала:

- Маргарита Петровна, вас к телефону. Срочно.

Я тяжко вздохнула и поплелась на первый этаж, где у нас один на всех
телефон.

Срочно, значит, Сонька. А я-то надеялась отдохнуть от нее хоть недельку.
Три дня назад она уехала на дачу с намерением жить там все лето. До этого
она месяца два болтала о том, что русские аристократы были не дураки, когда
с мая по сентябрь жили в деревне, а на зиму возвращались в столицы.

Конечно, о том, что Сонька все лето просидит в своей Куделихе, я даже
не мечтала, но звонить через три дня все-таки свинство. Может, она утюг
забыла выключить, когда уезжала, и я отделаюсь малой кровью?

Я сняла трубку и услышала Сонькин голос:

- Гретка,это ты?

- Нет, не я.

Тут надо кое-что пояснить: в начале нашего знакомства я проболталась
Соньке, что родители дома звали меня Гретой, не иначе как у меня с головой
неладно было, потому что Соньке это необыкновенно понравилось, и вскоре не
только она сама, но и все мои знакомые по-другому меня уже не называли,
начисто забыв, что до той поры я была Маргаритой, и меня это вполне
устраивало. Сначала я злилась, потом привыкла.

Родители мои из поволжских немцев.

Именно поэтому Сонька звала меня "белокурой бестией". Бог знает, где
она услышала этот арийский термин, сама-то она утверждала, что в умной
книге вычитала. Но это вранье, конечно, потому что ничего, кроме
объявлений в газетах, Сонька не читала. Однако стоило ей разозлиться, и из
белокурой бестии я превращалась в недобитую фашистку. К счастью, Сонька
злилась редко. В наследство от родителей мне досталась открытка, где юная;
дева в обрамлении пунцовых сердечек сидела возле ручья, наподобие нашей
Аленушки. У девы были белокурые волосы, алый ротик и фарфоровые глазки
подозрительной голубизны. Внизу надпись, что-то вроде "Люби меня, как я
тебя", жуткая гадость. Сонька, увидев открытку, покатилась со смеху и
спросила: "Это не ты, случаем, позировала?" Я могла злиться сколько
угодно, но она была права: юная дева на открытке здорово на меня
смахивала, и это тоже порядком отравляло жизнь. Стоило мне надеть
что-нибудь романтическое, Сонька начинала фыркать, да и сама я, убедившись
в том, что выгляжу принцессой из сказок Гофмана, вновь облачалась в
деловой костюм. А вот Сонька могла носить что угодно, ей всегда все было к
лицу. Волосы у нее темные, глаза зеленые, словно у кошки, и улыбка - до
ушей.

Не знаю, что заставляет меня терпеть ее столько лет. Сама она объясняла
это подсознательным чувством вины. (Сонька часов по десять в день смотрит
телевизор и так поднаторела в психологии, что спасу нет.)

А дело в том, что ее дед по отцу был евреем и погиб во львовском гетто.
Когда моя подружка считала, что это выгодно, она запросто могла
прикинуться еврейкой, хотя из всего, касающегося этого библейского
племени, знала только название древней столицы - Иерусалим да пару бытовых
анекдотов про Абрама и Сару. В общем, если верить ей, выходило, что я
искупаю вину своего деда перед Сонькиным. Насколько мне было известно, все
мои родственники в то время пребывали гораздо северо-восточнее города
Львова, причем - и не по своей воле, но мою подружку это заботило мало. Не
знаю, как насчет вины, но действовала она на меня, словно удав на кролика,
что позволяло ей подолгу жить :в моей квартире, оставлять пятна на моей
одежде и стаптывать мои туфли.

Теперь должно быть ясно, почему я так обрадовалась очередной Сонькиной
фантазии: провести лето в деревне. К несчастью, в деревушке у пенсионера
Николая Максимыча имелся телефон, старики вокруг одинокие, рядом летняя
дойка, вот телефон лет пять назад и поставили. Не будь я законопослушной
гражданкой, давно бы повредила кабель...

Возвращаюсь к ее срочному звонку.

Я тяжко вздохнула, а Сонька спросила как-то вяло:

- Это ты или не ты?

- Ну, я. Как там дела у русской аристократии?

- А мне откуда знать?

- Что ж так?

- А вот так. Меня сейчас занимают другие мысли. Вот, к примеру, для
чего мы пришли в этот мир?

- Ты прямо сейчас хочешь это выяснить? - поинтересовалась я. Сонька
обиженно засопела.

- Дура ты бесчувственная. У меня депрессия.

- Не знаю такого слова.

- Все ты знаешь.

- Слушай, а кто за звонок платить будет?

Ты ж собиралась экономить.

- Ты самый близкий для меня человек.

Я нахожусь на грани...

- Отойди от нее в сторонку, - мне стало стыдно, и я, сменив тон,
спросила: - Чего у тебя?

- Славка - подлец...

- А, про Славку я все знаю.

- Нет, не все, - разозлилась Сонька, - приезжай, поддержка нужна.

- Приеду, - вздохнула я, - в пятницу.

- В пятницу твоя помощь может уже не понадобиться.

- Ты не топиться ли собралась?

- А что, получше меня люди руки на себя накладывали. Вот Анна
Каренина...

- Она под паровоз бросилась, - уточнила я.

- У меня "Тарзан" под боком.

- Семь километров. Ты ленивая, пока доплетешься, передумаешь.

- Остри себе на здоровье. Конечно, моя жизнь в масштабах человечества
мало значит, но нет человека, который был бы, как остров, сам по себе,
каждый человек - это часть материка...

Тут до меня дошло, что Сонька цитирует Джона Донна, которого не может
знать в силу своей беспросветной дрсмучести.

- Эй, - насторожилась я. - Это еще откуда?

- Это Хемингуэй.

- Ты читаешь Хемингуэя? - опешила я.

- Да.

- Врешь, - теперь я испугалась, и было чему: Сонька ничего
интеллектуальнее мексиканских сериалов на дух не выносила.

Приходилось признать, что с ней в самом деле что-то не так. - На какой
странице? - все еще не теряя надежды, спросила я.

- На двести тринадцатой... Хочешь, расскажу о чем?

- Нет, - всерьез разволновалась я, - может, тебе не стоит читать,
может, ты лучше телевизор посмотришь?

- Не вижу смысла, - вздохнула Сонька.

- Ладно, поищем вместе.

- Приедешь?