Чтение 9–й страницы книги ~Тайфуны с ласковыми именами~

- Я имею в виду только вашу способность постоянно меняться.

- Тогда вы могли бы сравнить меня с каким-нибудь чарующе-переменчивым
драгоценным камнем.

- С каким камнем? Я, как вам известно, камнями не торгую.

- Например, с александритом... Говорят, утро у этого камня зеленое, а
вечер красный. Или с опалом, вобравшим в себя все цвета радуги. С лунным
камнем или с солнечным.

- Уж больно сложно. Совсем как у импрессионистов. Не лучше ли
ограничиться более простым решением: выберите себе какой-нибудь определенный
характер и не меняйте его при всех обстоятельствах.

- А какой вы советовали бы мне выбрать?

- Настоящий.

- Настоящий? - Она смотрит на меня задумчиво. - А вы не боитесь
ошибиться?

У нее красивое лицо, но, чтобы увидеть, какое оно, это лицо, нужно,
улучив момент, поймать его в миг углубленности и раздумья, однако именно
тогда оно в чем-то теряет, потому что красота его в непрестанных изменениях
- в целой гамме взглядов, в улыбках, полуулыбках, в ослепительном смехе алых
губ, обнажающих красивые белые зубы, в красноречивых изгибах этих губ, в
движении бровей, в едва заметных волнах настроения, пробегающих по этому то
наивному и непорочному, то иронически холодному или вызывающе чувственному
лицу.

Быть может, ей двадцать три года, но, если окажется, что тридцать два, я
особенно удивляться не стану. Вообще-то иногда кажется, что ей тридцать два,
а иногда - двадцать три, однако я склоняюсь к гипотезе в пользу третьего
десятилетия или - ради галантности - в пользу конца второго. Внешность часто
бывает обманчива, а вот манера рассуждать, даже если рассуждения не совсем
искренние, говорит о многом.

- Скучаете?

Традиция этого вопроса, задаваемого моей квартиранткой всякий раз, когда
она возвращается из города, восходит к первой неделе нашего мирного
сосуществования. Но, говоря о нашем мирном сосуществовании, я не хочу, чтобы
меня неправильно поняли. Потому что если дама следует правилу "не приставать
к хозяину", то я со своей стороны соблюдаю принцип "не задевать
квартирантку".

Итак:

- Скучаете?

Этот вопрос был мне задан еще в конце первой недели.

- Нисколько, по крайней мере сейчас, - говорю в ответ. - Только что
смотрел "Черное досье".

- О Пьер! Перестаньте наконец паясничать с этим вашим досье. Я вас уже
достаточно хорошо знаю, чтобы понять, что телевизор вам служит главным
образом для освещения.

- Не надо было говорить, что я ничего не смыслю в импрессионизме, -
замечаю я с унылым видом. - Непростительная ошибка. Вы раз и навсегда
причислили меня к категории законченных тупиц.

- Вовсе нет. Законченные тупицы не способны скучать.

- Откуда вы взяли, что я скучаю?

- Невольно приходишь к такому заключению. По саду вы не гуляете, в кафе у
остановки не ходите, гостей не принимаете, в карты не играете, поваренную
книгу не изучаете, гимнастикой по утрам не занимаетесь... Словом, вы не
способны окунуться в скучную жизнь этого квартала. А раз не способны,
значит, скучаете.

- Только не в вашем присутствии.

- Благодарю. Но это не ответ. Потом добавляет, уже иным тоном - она имеет
обыкновение неожиданно менять тон:

- А может, секрет именно в том и состоит, чтобы погрузиться в царящую
вокруг летаргию? Раз уж плывешь по течению и обречена плыть до конца,
разумнее всего расслабиться и не оказывать никакого сопротивления...

- Вот и расслабляйтесь, кто вам мешает, - примирительно соглашаюсь я.

- Кто? - восклицает она опять другим тоном. - Желания, стремления, мысль
о том, что я могла бы столько увидеть и столько пережить, вместо того чтобы
прозябать в этом глухом квартале среди холмистой бернской провинции.

- Не впадайте в хандру, - советую я. - Люди подыхают от тоски не только в
бернской провинции.

- Да, и все из-за того, что свыклись со своим углом и не мыслят иной
жизни. Одно и то же - пусть это будет даже индейка с апельсинами, - повтори
его раз пять, станет в тягость. А секрет состоит в том, чтобы вовремя
отказаться от того, что может стать в тягость, и избрать нечто иное. Секрет
- в переменах, в движении, а не в топтании на месте.

- Послушав вас, можно подумать, что самые счастливые люди на свете шоферы
и коммивояжеры.

- Зачем так упрощать?

- А вы не усложняйте. Я полагаю, если стремиться во что бы то ни стало
сделать свою жизнь интересней, можно добиться этого где угодно, даже в таком
дремотном углу, как этот, - конечно, при условии, что ты не лишен
воображения.

- Пожалуй, вы правы! - соглашается она, снова переменив тон. - Пусть наша
жизнь будет не такой уж интересной, но хотя бы менее скучной!

Говоря между нами, у меня не создается впечатления, что мою квартирантку
одолевает скука. Днем она без устали мечется между Острингом и центром, да и
будучи здесь, в этом дачном месте, продолжает сновать от кондитерской на
станцию, со станции в магазин или в Поселок Робинзона - так именуют
построенный с выдумкой ультрамодерный комплекс по ту сторону холма, где у
Розмари завелись знакомые по университету.

Когда она возвращается домой раньше меня, я частенько застаю ее на аллее
беседующей с кем-нибудь из соседей. Обаятельная внешность не единственное
преимущество Розмари. Она человек на редкость общительный и приветливый, так
что меня особенно не удивляет, когда однажды вечером она спрашивает меня:

- Пьер" вы не возражаете, если мы завтра составим здесь партию в бридж?
Надеюсь, с игрой в бридж вы знакомы несколько лучше, нежели с
импрессионистами.

- Кто же будет нашими партнерами?

- Наша соседка Флора Зайлер и американец, который живет чуть выше, по ту
сторону аллеи, - Ральф Бэнтон.

- Я подозреваю, что вы их уже пригласили.

- Да... то есть... - Она сконфуженно замолкает.

- "Я не пью, гостей не созываю..." - цитирую я ее собственные слова.

- О Пьер!.. Не надо быть таким противным. Приглашая этих людей, я
заботилась прежде всего о вас. Думаю, надо же как-то вырвать человека из
цепких объятий этого "Черного досье".

- "Плафон" или "контра"? - лаконично спрашиваю я, чтобы положить конец
этим лицемерным излияниям.

- Что вы предпочтете, дорогой, - сговорчиво отвечает Розмари.

Следующий день - суббота, так что мы оба дома, хотя это не совсем так,
потому что с утра моя квартирантка катит на своей красной машине на Остринг
и обратно, чтобы доставить деликатесы, необходимые для легкой закуски, а я
тем временем забочусь о пополнении напитками нашего домашнего бара, до сих
пор существовавшего лишь номинально, для чего мне приходится ехать в город,
а едва вернувшись, я снова мчусь туда, чтобы прикупить миндаля и зеленых
маслин, так как Розмари считает, что без миндаля и зеленых маслин не
обойтись, однако, не успев отдышаться после возвращения, я слышу слова
Розмари: "А играть на чем будем, стола-то нет", на что я не могу не
возразить: "Как это нет стола?", после чего следует разъяснение, что имеется
в виду не обеденный, а специальный стол, крытый зеленым сукном, к тому же
такой стол прекрасно впишется в наш зеленый холл, хотя, по-моему, вполне
достаточно зеленых маслин, и в конце концов мне снова приходится мчаться в
город, долго бродить по торговому центру, прежде чем удается найти
соответствующее игральное сооружение, после чего я возвращаюсь домой как раз
вовремя, по крайней мере так говорит Розмари - она не может не высказать
своего удовлетворения по этому поводу, потому что нужно помочь ей
приготовить сандвичи.

Точно в шесть у парадной раздается звонок. Это, конечно же, упомянутый
Ральф Бэнтон, потому что мужчины - народ точный. Кроме того, Бэнтон, по
данным Розмари, работает юрисконсультом в каком-то банке, а юрисконсульты
отличаются исключительной точностью, особенно банковские.

Гость подносит моей квартирантке три орхидеи в целлофановой коробке -
надеюсь, не из тех, ядовитых, которых панически боится Бенато, - а меня
одаряет любезной, несколько сонной улыбкой, вполне в стиле сонного дачного
поселка. Этот черноокий флегматичный красавец, вероятно, уже разменял
четвертый десяток, но сорока еще явно не достиг. Разглядеть его более
тщательно удается после того, как мы размещаемся в холле, где всю тяжесть
разговора об этой несносной погоде и прочих вещах принимает на себя Розмари,
а мне остается только глазеть, молча покуривая.

Не знай я об этом заранее, вряд ли бы я счел его янки. Во всяком случае,
у него очень мало общего с тем типом породистого американского самца,
который вестерны возвели в образец. Хорошо сложенный, среднего роста, Бэнтон
обнаруживает явно выраженную склонность к полноте, обуздывать которую ему,
как видно, стоит немалых усилий. Черная грива Бэнтона подстрижена не столь
коротко, чтобы противоречить современной моде, но и не столь длинно, чтобы
роднить его с хиппи. У него черные брови с каким-то меланхоличным изгибом и
черные, исполненные меланхолии глаза - их выражение неуловимо, скрытое
где-то в полумраке ресниц. Слегка горбатый нос, нисходящая, чуть
надломленная линия которого тоже имеет нечто меланхоличное. Полные губы
очерчены на матовом лице весьма отчетливо. А небольшая родинка на округлом
подбородке, видимо, создает ему некоторые неудобства во время бритья.
Возможно, в его жилах есть одна-две капли мексиканской или пуэрториканской
крови. А может, он принадлежит не к "ковбойскому" типу янки, а к иному -
изнеженному и мечтательному; такие в кинофильмах бренчат на гитаре, вместо
того чтобы стрелять из кольта.