Чтение 3–й страницы книги ~Генералы подвалов~

– Каникулы… А готовиться тебе не надо, последний класс, почитала бы что-нибудь! И так-то в голове немного было, а за лето, наверное, вообще все выветрилось.

Настя обняла мать, за лето ставшую заметно ниже дочери, поцеловала ее в упругую щеку, в лоб, на котором еще не было и признаков морщинок, в красивые большие глаза – по очереди, в один и в другой. Красивая у нее мама все-таки, самая, пожалуй, красивая из всех знакомых ей женщин.

– Когда вернешься-то?

– Не знаю, – Настя уже надевала свои замшевые ботиночки. – Вечером.

– В девять чтобы была дома. Не позже.

– Ма, дай денег немножко.

– Денег… Опять ей денег. Сколько тебе?

– Ну, не знаю. Дай там… Двадцать…

– А не жирно тебе – двадцать? Возьми вот пятерку и скажи спасибо.

– Ма, это мне на дорогу только – пятерку. Дай еще-то.

Мать вздохнула и вытащила из кармана джинсов, которые, к неудовольствию мужа, предпочитала любой другой одежде, десятку.

– Возьми. А пятерку давай назад.

– Спасибо, мамуля, любимая моя красавица! – Настя снова громко чмокнула ее в щеку. – Пока!

Когда она подошла к лифту, дверцы разъехались и из кабины вышел Николай Егорович. Столкнувшись нос к носу с Настей, он вздрогнул, но, узнав соседку, мгновенно растянул лицо в широкую веселую гримасу, искреннюю, как показалось Насте. Он вообще был весельчаком, этот Николай Егорович, но иногда становился чересчур назойливым, орал на весь двор: «Настюха, как делишки, где мальчишки?» – и все в таком духе, тяжеловесный юмор пятидесятилетнего безработного работяги. Хотя жил он не бедно, судя по одежде и упитанному Дику, халтурил где-то, но постоянной работы давно не имел.

– Привет, Настюха! Ты меня испугала даже, красавица. Спешишь куда?

– Здравствуйте, здравствуйте. Да так, дела всякие, – она проскользнула в кабину мимо застывшего на выходе соседа.

– Ну, дела – это святое! В школу скоро?

– Скоро, – натянуто улыбнулась Настя. Она ненавидела эти пустые вопросы: «Скоро в школу?» Сегодня двадцать девятое августа – пусть отгадает, скоро ей в школу или нет. Тоже мне бином Ньютона, как у Булгакова сказано.

– Ну-ну, – весело констатировал сосед. – Давай-давай.

«Даю-даю, – подумала Настя уже под скрипение спускавшегося вниз лифта. – Если каждому давать…»

Она прошла мимо ночного магазина, выглядевшего при дневном свете какой-то убогой забегаловкой, дешевой лавкой, в которую и заглянуть-то приличный человек побрезгует, лучше пройдет дворами до универсама. «Надо же, – в который раз удивилась она. – Как ночь все меняет…» Усмехнувшись этой не очень-то свежей мысли, она вдруг подумала, что ни разу не видела днем удалого продавца, этого самого Виталика, который вчера ее, можно сказать, почти что соблазнил одним своим взглядом. Может быть, освещенный солнцем Виталик будет выглядеть не так привлекательно? Может быть, он – этакая «тать в нощи»? Настя не знала, что такое «тать», но слово ей нравилось. Что-то такое жутко приятное должна означать эта «тать», да еще в «нощи». У-ух здорово!

Она вышла из метро на канале Грибоедова уже в начале четвертого. Здесь, на «климате», как всегда была толчея, сутолока, броуновское движение людей, совершенно разных внешне, несопоставимых по уровню достатка, в непохожих одеждах, с разными уровнями жизни, воспитания, с разными работами, проблемами, целями, желаниями, но объединенных вечным водоворотом «климата», как называло это место уже не одно поколение ленинградцев-петербуржцев. Теплый воздух, вырывающийся из-за стеклянных дверей на входе в метро с Невского и канала Грибоедова, действительно создавал своеобразный микроклимат в крохотном закутке, огороженном толстыми колоннами от тротуаров и многоэтажной громадой дома от любой непогоды. Здесь и назначались свидания, деловые встречи, здесь сновали вошедшие уже в быт больших городов бабушки с двумя-тремя блоками сигарет в авоськах, торгующие без всяких лицензий и справок, рядом жевали пирожки постовые милиционеры, время от времени, словно ни с того ни с сего, прогоняющие старушек с их привычных торговых мест, но больше всего было здесь молодежи, самой разной – от «продвинутой», в блестящей разноцветной коже, сверкающей синтетике, в «пластике», с волосами всех цветов и оттенков, до самых банальных гопников в застиранных спортивных штанах и неопределенной формы и фирмы курточках.

Выйдя из метро на «климат», Настя огляделась вокруг, но не увидела ни одного знакомого лица. Впрочем, нет, лицо-то знакомое было – пожилой дядька с длинными волосами, в каком-то диком военном кителе неизвестной армии, торчал на своем обычном месте – в углу квадратного загончика, почти на тротуаре, ведущем к Спасу на Крови. Борштейн его фамилия, вспомнила Настя. Художник какой-то, известный, говорят. Вечно здесь торчит, встречает своих дружков, такого же андеграундного вида местных гениев. Но Борштейн – это не ее компания. Правда, он косится на нее, тоже, конечно, знает в лицо, но хрен с ним, с Борштейном, у нее свои дела, у него – свои.

Настя достала сигареты, закурила и пошла по Невскому в сторону площади Восстания. Путь был ясен, прост и привычен. Сначала в «Сайгон», может быть, там есть кто-то из народа, потом – в «Костыль», где-где, а в «Костыле» уж точно кто-то из команды болтается. Правда, там больше малолетки, гопота, но и нормальных людей бывает в достатке – во всяком случае, Настя всегда найдет себе компанию. Была, конечно, альтернатива – двинуть на Дворцовую, но с роллерами, хотя и много было среди них у Насти хороших знакомых, ей сейчас не хотелось крутиться. Хотелось чего-то такого… Непонятно чего. Еще со вчерашнего вечера. Чего-то взрослого, спокойного чего-то. Хрен знает чего, одним словом.

Навстречу шла девчонка, очень знакомая. А, Машка Перчанок. С красными волосами, длинная, худая, без очков, со всеми своими минусами ничего не видит в двух шагах от себя, глаза как у сомнамбулы, в ушах – пробки плейера, так и прошагала мимо Насти в сторону Дворцовой, не заметила знакомую. Они, конечно, не такие уж и подруги, но поздороваться могла бы. А из-за Машкиной спины прямо на Настю вылетел небольшого росточка, плотный, с длинными волосами, курносым носиком, в джинсуру весь закован с ног до головы – сам великий господин Чиж, рок-звезда, кумир трудных подростков славного портового города Питера. Он вроде живет здесь где-то неподалеку. Тоже идет, никого не замечает, и его никто. Вот странно – после концерта где-нибудь в «Октябрьском» охранники выстраиваются у служебного входа, чтобы Чижа при его появлении не растерзали поклонницы, а тут – идет себе, и никому до него дела нет.

Возле «Сайгона» стояли Мертвый и Кулак. Настя впервые видела их вдвоем, они были из разных кругов, практически не пересекающихся между собой. Мертвый, представитель Питерских Ковбоев, работал поочередно в разных джинсовых и музыкальных магазинах охранником, ночным сторожем, вышибалой в клубах, но подолгу нигде не задерживался. Основным его достоинством, которое и сделало его исключительным специалистом в выбранной им области, была неимоверная физическая сила и поистине устрашающие габариты. Но она же, сила, которая била иногда буквально через край, и приводила Мертвого к совершению поступков, несовместимых с работой, скажем, в приличном клубе или магазине.

Напившись, а Мертвый игнорировал все указания очередных своих начальников касательно употребления алкоголя, он мог запросто швырнуть на столик, вырвав из-за стойки словно репку из земли нахамившего ему бармена, как было однажды, или учинить еще какой-нибудь скандал, которым не было числа в его длинной трудовой биографии. Ему перевалило за тридцать, но с первого взгляда больше двадцати пяти Мертвому не давал никто. И это несмотря на его более чем внушительные габариты. Все дело было в одежде, прическе, манере общаться. Неискушенному в ночной питерской жизни трудно было вообразить, что мужчина на четвертом десятке, житель культурной столицы, как до сих пор еще говорили, России, может ходить в ковбойских сапогах с позвякивающими при каждом шаге шпорами, шляпе «стетсоне», настоящей, огромной, с загнутыми вверх полями. А что говорить о жилетке с длиннющей бахромой, о бесчисленных ремешочках, ленточках, каких-то уздечках, платочках, которыми Мертвый был перевязан, перепоясан, опутан, только что не взнуздан. А многих предметов его гардероба, точнее, их названий не знали даже самые близкие друзья. Все эти штуки, металлические и кожаные, которые он постоянно носил, внушали окружающим боязливое недоумение.

– Привет! – сказала Настя, обращаясь к обоим сразу.

– А, Настюха, здорово! – ответил Кулак, высоченный худой парень, ровесник Мертвого и, так же как Ковбой, выглядевший значительно моложе своих лет. Он схватил Настю за плечи, притянул к себе и потрепал по спине. По-отечески, без всякого умысла. Так, по крайней мере, считала Настя. – Как дела? – успел весело поинтересоваться Кулак за то время, пока Мертвый лишь свысока, оценивающе поглядел на Настю, причмокнул толстыми губами и, наконец, сочтя ее достойной общения, коротко, почти незаметно кивнул головой.

– Отлично, – ответила девушка Кулаку. Мертвого Настя побаивалась. Очень уж он был непредсказуем, а количество спиртного, употребленного им в течение дня, не поддавалось никакой оценке. Мертвый никогда не выглядел пьяным, даже будучи на грани полного, что называется, отруба. Что же происходило у него внутри – это другой вопрос.

– Пошли со мной, – предложил Кулак.

– Куда?

– Тусоваться! – Кулак расхохотался. – Это же у вас, у молодежи, так принято – тусоваться, да?

– Не знаю.

– Ладно, ладно! Я сам был раньше «молодежь», я-то знаю. В клуб пошли, пивка попьем.

– А ты разве?..

– Что? – строго спросил Кулак.

Настя знала, что этот высоченный взрослый парнище прежде славился своими алкогольно-рок-н-ролльными подвигами, а года два назад «закодировался», устав от неприятностей, которые приносили все учащающиеся запои. Перестав пить, он начал зарабатывать какие-то немыслимые кучи денег, которые тратил, впрочем, так же легко, как и получал. Кулак занимался продюсированием начинающих питерских групп, возил их в Москву, записывал им альбомы, группы эти одна за другой, не успев появиться на свет и записать альбом, куда-то исчезали, а Кулак, получая под них приличные авансы в столице, «залечивая», как он говорил, спонсоров, благоденствовал.

– Что «я разве»? – переспросил он.

– Ты же не пьешь, кажется?

Он снова громко захохотал, так, что прохожие вокруг стали испуганно оборачиваться.

– Ладно, тебе-то что, пью я или нет? Пошли!

Мертвый укоризненно покачал головой.

– Куля, ты совсем ополоумел.

– А что такое? – Кулак обнял Настю за плечи.

– Ничего. Счастливо тебе повеселиться. Смотри, не сдохни, как собака.

Насте очень нравилось идти вот так – в обнимку с Кулаком. Мало того, что он слыл личностью очень известной в музыкальной и актерской тусовках Питера, он был еще очень умным и приятным парнем. Да каким там парнем – он был настоящим, взрослым мужчиной, с которым, однако, легко и приятно, который тебя понимает, говорит с тобой на равных, которому вроде бы даже интересно разговаривать с Настей.

– А чего это он так? – спросила девушка, когда они свернули на улицу Рубинштейна.

– Кто?

– Ну, Мертвый. «Смотри, не сдохни…»

– А!.. Это… Ну, Настя, ты же мала еще. Ты наших фильмов не видела. «О, счастливчик!» Было такое кино хиппанское. Все торчали. Я раз пять смотрел в «Спартаке». В тяжелые коммунистические времена. Весело, правда, было тогда, не то что сейчас.

– А сейчас что, грустно?

– Тоже весело. Только по-другому. В общем-то ничего не изменилось. Просто мы тогда молодыми были, вот как ты сейчас. Тебе-то весело, наверное, да?

– Да не особенно.

– Это тебе только кажется. Через десять лет будешь это время вспоминать и говорить: «Ах, как было весело!» И сегодняшний день в том числе. И вчерашний, и завтрашний. Так-то вот, слушай старших, набирайся ума.

Он говорил совсем не так, как другие взрослые. Да он и не был для Насти взрослым, в том смысле, как, например, учителя в школе, родители одноклассников, даже ее собственные. Хотя Кулак, или Сергей Морозов, как звали его на самом деле, был всего на пару лет младше Настиного отца. Одно поколение, а разница между ними огромная. Кулак был свой. СВОЙ. Он вполне мог бы стать Настиным, как говорила ее классная руководительница, «молодым человеком». Ее уже несколько лет коробило от ханжеской пошлости Елены Дмитриевны. Как начнет рассуждать о взаимоотношениях полов, так хоть святых выноси!

Прежде, когда ее подопечные были помладше, это называлось у Елены Дмитриевны «дружбой мальчиков с девочками». Веяния времени не обошли стороной и ее строгих правил, и классная руководительница ввела в свой словарь эти самые «межполовые отношения». Лучше бы этого не было. Лучше бы она вообще эту тему не поднимала. Настя, да и все ее школьные подруги не знали, куда глаза девать от стыда, когда Еленушка начинала иносказательно посвящать их в тайны менструаций или рассуждала о страшном вреде подростковой мастурбации. Стыда не за себя, а за нее. И, что самое противное, иногда, слава Богу, нечасто, стыд этот смешивался с жалостью к этой старой уже, высохшей женщине, которая, судя по всему, лишила себя одной из сторон жизни, причем совсем непротивной, скорее, очень-очень приятной. Настя-то, во всяком случае, убедилась в этом. Еще весной, в десятом классе.

Клуб представлял из себя небольшое полуподвальное помещение, чистенькое, уютное, с дизайном, выполненным не без искры Божьей, не шедевр, конечно, но пригласить сюда никого не стыдно. Бывали здесь самые разные люди – от нищих панков до самых что ни на есть настоящих «новых русских», оставляющих в грязноватом дворике свои «шестисотые». И то – ведь далеко не все они тупицы с растопыренными пальцами из новой серии анекдотов, поползших по стране, эти, из анекдотов, скорее исключение, чем правило. В наше время, пользуясь одной блатной феней, много не заработаешь, деньги водятся в политике, в экономике, а там феня не шибко котируется. Это только простых граждан грабить можно с феней на устах, а много ли у них, у граждан-то, возьмешь? На «шестисотый» точно не хватит.

– Ты что будешь? – спросил Кулак.

– Не знаю.

– Ладно.

Он пошел к стойке, взял две бутылки пива, стаканы и что-то шепнул девушке, распоряжающейся нехитрыми клубными припасами.

Настя сидела на широкой деревянной скамье за тяжелым грубым столом, сработанным из толстых досок и словно обожженным сверху, с сигаретой в руке – а как же, в таком месте да без сигареты, нонсенс просто! Пиво было холодное, но невкусное. «Балтику» она не любила – водянистый напиток, ни то ни се, а пахнет потом так, что можно подумать, будто Настя выпила стакан водки, и кайф очень странный, тупой, тяжелый. И писать очень хочется. Когда Насте предлагали что-нибудь выпить, она не рисковала, конечно, с такими напитками, как коньяк или водка. Пробовала несколько раз, но поняла, что это не для нее. Пока что, во всяком случае. Штучки для мазохистов. Кайф можно получить меньшими потерями, выпив какого-нибудь крепкого пива, подороже, чем «Балтика», но подешевле коньяка.

Кулак поднялся с лавки и снова направился к стойке, взял у смеющейся барменши, чуть старше Насти, две чашки кофе и вернулся к столу.

Настя с удовольствием следила за тем, как он движется, широкими уверенными шагами огибает лавки, длинные ноги в обтягивающих черных кожаных штанах ступают упруго, уверенно. Кроме вечных кожаных штанов на Кулаке была белая футболка с черной надписью: «No More Fucking Rock-n-Roll» – и черная кожаная жилетка. Сильные руки, сплошь покрытые разноцветной татуировкой, изображающей драконов, индейцев, томагавки, стрелы, всего одним взглядом не охватить, плавно несли две полные до краев чашечки, не расплескав ни капли. Ловкий парень этот Кулак. Ловкий и красивый.

Он поставил кофе в центр стола.

– Ну, что делать будем, Настюха?

– Не знаю, – протянула она.

– Ха, интересно, я, что ли, должен думать? Не знает она.

Вдруг он оборвал речь и глаза его уперлись во что-то, что находилось за Настей. Подавив в себе желание обернуться, она почувствовала, что этот прекрасный принц сейчас от нее ускачет. Да-да, на лихом коне, как в сказке. Настя хлебнула еще пива прямо из бутылки и попросила у Кулака зажигалку. Ее «Зиппа» лежала в кармане, но слишком уж внимательно он на кого-то там уставился, нужно было как-то вернуть его внимание, хотя она с каждой секундой все отчетливее понимала, что момент упущен. Да и был ли он вообще, этот момент?

– Светка! – вдруг заорал во все горло Кулак. – Светка! Ты что, старых друзей не замечаешь? Оборзела, да? Я вот тебе сейчас шершавого как запущу! А ну иди сюда!

Настя поняла, что ей дико, невыносимо хочется, чтобы эта обычная, всем известная и чисто внешняя грубость Кулака была обращена на нее. Это все его шуточки – «шершавый», «оборзела». Кулак давно уже пользовался этакими простонародными выражениями, находя в них особый шик. С его легкой руки и благодаря его обаянию они стали модными даже в кругу его друзей, и многие теперь запросто роняли словечки, которые можно услышать разве что на рынке от замшелых торговок овощами. Это не был ни родной матерок, матерок-то само собой, это статья отдельная, с любовной тщательностью разрабатываемая, трепетно хранимая и защищаемая от гордецов, желающих порушить вековые традиции. Нет, это были как раз грубые «шершавые», «все бабы – суки» или, например, «гузло».

Что до мата, то Кулак как-то, еще чуть ли не при первой их встрече здесь же, в этом же клубе, во время чьего-то концерта прочитал благодарным слушателям целую лекцию. Настя тогда оказалась рядом с ним за столом случайно. Он сам подсел. Увидел свободное место и приземлился. Потом махнул своей рукой-граблей, призывая друзей, те и подвалили, мгновенно сдвинув на краешек скамьи каких-то подростков, пытавшихся, по выражению из арсенала Кулака, «строить Насте куры». А Настю не сдвинули. Она так и осталась сидеть в центре кулаковской компании, выслушивая его сентенции. А потом, как-то автоматически, превратилась в одну из них – приближенных, посвященных, своих.

Кулак, рассказывая свои истории, периодически заказывал выпивку и, как само собой разумеющееся, считал в заказах и Настю. А у нее нет-нет да и появлялась мысль, портящая все впечатление от чудесного знакомства. Мысль до омерзения простая и банальная: возможно, Кулак, который общается с бесчисленным количеством разного народа, спутал ее с кем-то. Но заострять на этом внимание не хотелось. Она пила свое, вернее, его пиво и слушала, как он рассуждает о культуре русского языка вообще и разговорной речи в частности.

Суть его монолога сводилась к тому, что мат – это вообще нормальный способ общения и внутренняя культура тут ни при чем. Это совершенно разные вещи, говорил Кулак.

«Я легко могу себе представить, как академик Лихачев в сердцах говорит „блядь!“ и комкает какую-нибудь только что написанную им статью, поняв, что написал ерунду. Очень даже просто. Но я даже вообразить не могу, как он рассказывает какой-нибудь анекдот со словами „пидорас“ или „отсоси“. Есть определенная грань, где грубость переходит в пошлость. Грубость – это не признак отсутствия культуры. Пошлость – однозначно».

Кулак пьянел, начинал сбиваться, вставал из-за стола и неожиданно показывал приемы кунг-фу, которым владел очень даже неплохо. Поэтому, собственно, его и звали Кулаком. Он служил в десантных войсках и теперь, несмотря на разгульный образ жизни, не забывал несколько раз в неделю посещать спортивный зал. Как он умудрялся при этом еще и пить – загадка. Но теперь он завязал с выпивкой. Видимо, организм предложил ему выбрать между тренажерами и стаканом.

Сейчас Настя всеми силами пыталась удержать Кулака, что называется, «при себе». Может быть, заглянут в клуб приятели из «Костыля», ну да, обязательно кто-нибудь притащится, вечером здесь какой-то концерт, увидят ее с Кулаком в обнимку… Да, в обнимку, а что, собственно, такого? Можно и в обнимку. Если он, конечно, до этого дойдет. С Кулаком не стыдно ни в обнимку, ни как-нибудь еще.

Настя спиной почувствовала ее приближение. Теплой волной духов обдало ее сзади, и не только духов. Каким-то вязким, тяжелым, но в то же время очень приятным биополем была окружена та, что подходила к их столику.

Боковым зрением Настя увидела сначала расплывчатое белое пятно, которое неумолимо двигалось вперед и наконец превратилось в ту самую Свету, на которую пялился Кулак последние несколько минут.

– Привет! – весело сказала Света Кулаку, игнорируя Настю совершенно, словно ее здесь и не было, словно она сейчас не разговаривала с Кулаком о своих делах.

– На, – Кулак протянул Насте зажигалку, не глядя на нее. Округлившимися глазами он впился в высокую худую блондинку, которая возвышалась над ним, покачиваясь на каблуках своих очень хороших – Настя отметила этот факт – очень дорогих и стильных ботинок. – Здравствуй, здравствуй.

Кулак больше ничего не сказал, но Настя отчетливо слышала молчаливый диалог, происходивший между этой великосветской барышней и ее кавалером, которого Настя теряла прямо на глазах.

«Так что ты там говорил насчет шершавого?» – спрашивали большие, умело подкрашенные глаза каланчи Светы.

«Светик, я для тебя всегда готов», – отвечал Кулак, подняв брови и потягивая пиво.

«Раскодировался он, что ли?» – запоздало подумала Настя. Да, понятное дело, если пиво хлещет. А если он уходит в запой, то на фиг он ей нужен. Он же беспредельщик.

Но чем больше находила она аргументов против продолжения вечера с Кулаком, тем больше ей хотелось с ним остаться. А это было уже проблематично в свете этих глазищ, из которых не лилось, а прямо-таки било конкретное предложение…

Света, продолжая раскачиваться, как сосна на ветру, криво улыбнулась и, вильнув бедрами, потеснив немного Кулака, уселась рядом с ним. Только тогда она заметила Настю, задержав на ней взгляд немного дольше, чем нужно. Неожиданно Настя совершенно смутилась. Ну вот опять. Сколько раз себе говорила – не смущайся! Особенно при таких обстоятельствах, в присутствии этих светских дамочек, так нет, у этой Светы опыт, конечно, запредельный. Она со всеми музыкантами, наверное, успела отметиться.

– Привет, – весело сказала Света. – Ты кто?

– Настя.

– Света. Очень приятно, – прошептала белокурая секс-бомба.

Не такая уж она худая, как сначала показалось Насте. Конечно, она видела эту Свету и раньше, но только издали, мельком. Не было причин знакомиться. Сейчас же, внимательно и по возможности незаметно рассматривая соперницу (почему «соперницу», удивилась мимоходом Настя, разве Кулак – это ее парень?), Настя видела, что фигура у нее на самом деле будь здоров!

И вовсе она не худая, одета очень грамотно, это да. Ворот белой кофты скрывает складочки на шее, Настю-то не проведешь, она-то их сразу разглядела, а Кулаку-то, видно, и невдомек, что не первой свежести его Светочка. Да и то – лет на пятнадцать старше Насти, если не больше. Однако тело у нее упругое, плотное, плечи, можно сказать, даже полные, грудь воинственно торчит вперед, светлые джинсы обтягивают идеальной формы бедра.

Настя вдруг поняла, что бесполезно бороться с этой горой воплощенного секса. Девчонка она, как ни пыжься, как ни надувайся, ни делай умный вид и ни принимай независимую осанку все повидавшей и все испытавшей молодой женщины, на фоне этой барышни, которая действительно все повидала и испытала, ей, десятикласснице (одиннадцати… – спешно поправилась Настя), ловить абсолютно нечего.

А Света уже и не смотрела на нее.

– Какие планы? – ее глазищи впились в лицо Кулака, которое он с готовностью подставил под чувственное, теплое излучение, исходившее от блондинки.

– А у тебя?

– Я вообще-то к Максу собиралась. Хочешь, пошли вместе.

– Домой?

– Да. У него сегодня вечеринка.

Вот, подумала Настя, тоже словечко, вытащенное из бабушкиных книжных шкафов – «вечеринка». Ее друзья так не говорят, а эти – пожалуйста, и очень даже стильно у них выходит.

– Пошли. У Макса можно оттянуться, – констатировал Кулак. – А по какому поводу?

– Не знаю. Чего-то он там записал, вроде бы презентация, что ли.

– О-о-о! Так он будет заставлять всю свою байду слушать? Старый рокер, опять свою рок-музыку будет на уши вешать?

Кулак в последнее время пытался создать себе имидж представителя «нового поколения», работал с компьютерами, делал какие-то миксы, и его дежурной шуткой было «замшелый рокер» или «о..евший рок-н-ролл». Однако музыка, которую Кулак слушал дома, сильно отличалась от той, что он создавал на студии. Это он тоже как-то Насте поведал. «А что, деньги зарабатываю, – сказал он тогда. – За рок сейчас никто не платит. Так что буду пока миксовать, а там посмотрим, как шоу-бизнес повернется».

Настя опустила глаза. Она не хотела, чтобы эта парочка видела, как она расстроена, обижена, оскорблена, убита. Какие только определения не вертелись сейчас в ее голове – ох, ну и вечерок выдался, приятный, нечего сказать! А она-то надеялась.

Кулак лениво поднялся, потянулся, выбросив к потолку свои красивые длинные руки, и, опуская их, правую положил на плечо Светы.

– Пошли! Пока, Настюха!

– Пока, – тихо ответила она, но Кулак уже не смотрел в ее сторону.

Света же не удосужилась попрощаться с очередной школьницей, которой ее старый друг Серега Морозов в очередной раз парит мозги. «Стареет он, что ли? – думала она, выходя с Морозовым во двор. – Что-то часто со школьницами колбасится. А может, это я старею?» Она крепче обняла Серегу за талию, прижалась к нему на ходу и с удовольствием услышала, как он, словно сытый кот возле теплой печки, заурчал от удовольствия.

Остаток вечера скомкался для Насти в какой-то липкий, неприятный и тяжелый комок. Пиво оказалось на поверку не таким уж и слабым. Она и не заметила, как полупустой зал вдруг совершенно очистился от посетителей. Вдруг кто-то довольно сильно хлопнул ее по плечу.

Обернувшись, Настя увидела нависшего над ней Дрона – администратора, заправлявшего здесь вечерами.

– Остаешься на концерт? – грубо спросил администратор с бесстрастным видом.

– Да.

– Тогда плати. Двадцатник. И сиди тихо, пока саундчек пройдет.

Настя выложила последнюю двадцатку и продолжала сидеть над своей «Балтикой». Время сжалось, бутылка еще не успела опустеть, как в зале стало прибывать народу, на сцене загремело, забухало, Настю стали толкать, задевать локтями, поплыли по залу слои табачного дыма. Начался традиционный вечерний концерт.

Кто-то кричал сквозь грохот музыки: «Привет, Настька!», перед ней снова оказалась только что откупоренная бутылка, кто-то хлопал ее по плечам, она даже отвечала на чьи-то вопросы, но была словно в тумане.

Она захохотала, узнав наконец в толпе Глашу, ее добрую знакомую, а главное, соседку – Глаша жила совсем рядом с Настей – возле «Приморской» в пятиэтажке. В моменты просветления Настя понимала, что одной ей ехать домой ночью в таком состоянии не следует, поэтому вцепилась в Глашу и старалась не потерять ее в медленно двигающейся по залу толпе. Глашу «в миру», как она говорила, звали Галей, она сама выдумала себе еще одно имя и очень им гордилась. Ее длинные волосы растрепались, падали на лицо, она отбрасывала их тонкой рукой, бряцая висевшими на ней кольцами, амулетиками и браслетиками, косилась на Настино пиво, но помалкивала. Сама она не пила принципиально, боролась за здоровый образ жизни. «Интересно, а как у нее насчет секса, – думала Настя, глотая уже совершенно безвкусное пиво, – он полезен для здоровья или нет?»

На улице Настя схватила Глашу за рукав.

– Стой! Смотри! – Она задрала голову и замахала свободной рукой:

– Смотри, Глафира!

Насте казалось, что такого количества звезд она еще ни разу в жизни не видела. Небо над городом было не черным, а прямо-таки серебряным, а на нем разбрызганы яркие, разноцветные, изумрудно-зеленые, голубые, желтые, красноватые капли.

– Ух ты! Как на юге.

Настя так и шла всю дорогу, подняв лицо к звездам, спотыкаясь на выбоинах асфальта и мешая подруге тащить ее, пьяную и шатающуюся, домой.

Глаша довела подругу до самой двери. Настя, собравшись с силами, к величайшему Глашиному удивлению, с первой попытки попала ключом в замочную скважину, поднесла палец к губам и громко, так что было слышно на площадке первого этажа, пропела-прошептала глядя на Глашу: «Тссс!!!»

– Ладно, иди спать, – ответила Глаша. – Не пугай народ.

– Слушаюсь! – шепотом согласилась Настя, поднесла ладонь к волосам, как бы отдавая честь, но, пока поднимала ее, забыла, что хотела сделать, и в результате просто неловко всей пятерней почесалась.

– Спокойной ночи, пьяница, – Глаша легонько толкнула Настю в темноту прихожей. – Утром позвоню.

Настя хотела ответить, но дверь за ней уже закрылась. Она стояла в коридоре и вдруг поняла, что дома снова никого нет.

«Повезло, – пришла первая за последние несколько часов трезвая мысль. – Значит, скандала не будет».

Вместе с облегчением от сознания, что не нужно будет выдерживать бой с родителями, на нее накатила слабость. Шаркая и хватаясь за стены, Настя добрела до ванной, плеснула в лицо холодной водой, чуть ли не ползком добралась до кровати, кое-как стащила с себя одежду и залезла под одеяло.

ГЛАВА 4

Моня допил остатки пива, поставил высокий стакан на стол и оттолкнул пальцами в сторону. Красивого жеста не получилось. Стакан не отъехал, как в западных фильмах, а тормознул на липкой столешнице, дернулся, с глухим стуком упал, покатился по столу и замер, покачиваясь.

– Во, блин, – неопределенно протянул Моня.

– Что? – спросил Кач.

– Через плечо… – Моня потянулся за стаканом и поставил его вертикально. – Я щас.

Он встал из-за длинного высокого стола и отправился к стойке.

Кач вытащил из пачки «Мальборо», валявшейся перед ним, сигарету и закурил, выпуская дым через нос.

Диме Каченку было семнадцать, и он чувствовал себя совершенно взрослым. И то сказать – мало кто дал бы Димке его семнадцать. Почти под два метра ростом, широкий в плечах, с крутым, торчащим вперед квадратным подбородком, толстой накачанной шеей, Каченок выглядел вполне зрелым мужиком. Зрелым и сильным.

Димка не очень любил философствования по поводу возраста. Ему было все равно – семнадцать, восемнадцать, хоть тридцать, главное, чтобы стоял как надо и чтобы разобраться можно было с любым мужиком. И все. Чего еще человеку нужно? Денег? Деньги зарабатываются в два счета. Этому Димка научился давно. Деньги – не проблема. Если ты не лох, конечно. А лохов вокруг – ой, как много, ну, просто сплошь да рядом, куда ни плюнь, в лоха попадешь. И это хорошо. Ведь лох – он как раз главный кормилец и есть. По мелочам, конечно, много с него не возьмешь, но так, на каждый день, пивка попить, того, сего – с этим проблем не возникает. Конкретно.

Димка иногда с удивлением вспоминал, что и он когда-то ходил в школу. Всего года полтора назад учил все эти дурацкие правила, отвечал что-то теткам, до которых ему и дела никакого не было. И которым он ничем не обязан. В школе его иногда дразнили Кочаном. С этого все, собственно, и началось. Димка убедился, что в драке ему равных нет. По крайней мере, среди школьных товарищей. Он был совсем еще маленьким, а старшеклассники посматривали на него с уважением и старались не задевать.

Но быстро понял Каченок, что хождение в школу – пустая трата времени и сил. Сверкающая жизнь катилась мимо школьных окон, выходящих на улицу Маяковского, она заворачивала с Невского, помигивая фарами, летела куда-то в сторону Невы, а там – по набережной, по набережной, свернув на Каменноостровский и в Ольгино, в Сестрорецк. В Финляндию, в Швецию, в Штаты. Чтобы вернуться потом обратно, оттянувшись как следует, расслабившись, и на родине – снова за работу, за работу, за работу. У него ведь не только с руками, но и с головой все в порядке. Уж не хуже, чем у тех уродов, что ходят по Невскому в польтах за шестьсот баксов. Хули ему эти шестьсот бакинских – заработает и побольше и прикинется покруче. Главное – не бздеть, а быть мужиком. А у него вообще вся жизнь впереди. Все в его руках. Армия – вот тоже херня, отмазаться ничего не стоит, башли заплати и гуляй хоть под атомными бомбами – все равно не призовут. Баксы – лучший документ. Лучшая справка и удостоверение личности. Лучшие водительские права, лучшая внешность и лучшие мозги.

А раз так, значит, нужно отбросить все постороннее, все, что мешает главному, и упорно идти к намеченной цели. Школа мешает – на хрен школу. Сейчас, слава Богу, не социализм, не заставят его в школу ходить.

С предками тоже проблем нет. Давно он с ними разобрался, выяснил, так сказать, отношения. И отношения, кстати, остались хорошие. Да и предки ничего себе – не алкаши какие-нибудь, нормальные такие предки. Живи, сказали, как знаешь. И очень правильно. Папаша все равно на своих тренировках вечно торчит, дома почти не бывает. Какие там тренировки у шахматистов, Димке было непонятно, но то, что в шахматах крутятся большие деньги, он знал точно. Батя-то зарабатывал очень даже неплохо. Ну, для лоха, конечно, неплохо. Они ведь хоть и хорошие, а все равно – лохи. Димка им так и сказал однажды. Получил по роже от отца, сдачи не дал, хотя мог бы, но – отец есть отец. Димка предков своих уважал. Не гопник ведь какой, понимать надо.

Димка уже несколько месяцев жил отдельно от родителей. Вместе с Вовиком они снимали квартиру в Купчино. Нормальная хата такая, видак купили, компьютер взяли у Мони, играть можно сколько влезет. Компьютер Моня просто так отдал, у него этого добра много. Умник. Все бабки тратит на свои «машинки». На компьютеры и на кайф. И не ломается ведь, вот парень. А с виду дохлый, дунь – упадет. Но это только с виду. Моня в драке свирепеет, даже Димке иногда не по себе делается. Натурально, разорвать может противника, зубами на кусочки развалить, как мясник тушу. А люди это чуют, боятся с ним связываться. Это от наркоты у него, наверное.

Но все равно Моня – главный. Не от того, что он старше Димки, нет. Он никогда про возраст не говорит. Да и какая разница, кому сколько. Работают они все равно, как говорится, с разными возрастными категориями.

Кач неодобрительно посмотрел на Моню, вернувшегося за стол с новой кружкой, под завязку наполненной густым темным пивом. Не время сейчас нажираться: разборка предстоит довольно серьезная. Но, с другой стороны, Моня сам все знает, у самого голова на плечах имеется. Раз он такой спокойный, значит, все будет в порядке. У Мони ведь, кроме всего прочего, и с ментами большие связи. Каким образом он там задействован, Димка не знал, но что менты его прикрывают – это точно.