Чтение 7–й страницы книги ~Бугор~

были для него великоваты, и воздуха не хватало.

- Как ты с Горюниным познакомился? - спросил я.

- Он директором промтоварного магазина был. Левый товар из Грузии в его
магазин гнали. Деньги задолжал он. Я разбираться приезжал. Разобрался. Потом
подружились.

- Когда это было?

- Одиннадцать лет... Одиннадцать... Я молодой был... Сейчас старый.
Сейчас много прожито... Сейчас я устал, да. Понимаешь, устал я...

- Понимаю. Перетрудился в борьбе с чужой собственностью.

- Э, что мент поймет, - покачал он головой.

- Ты когда в последний раз вышел?

- Гамсахурдиа выпустил. Президент наш первый, я его маму!... Спросил, кто
хочет за Грузию биться? Кто хотел, того из нашей зоны освободили. И в волчью
шкуру одели.

- Как?

- В ментовскую форму, да... И мне, вору, ментовскую форму дали. И справку
об освобождении мне дали. И в Цхинвали на войну меня послали. Я хотел на
войну?

- Вряд ли.

- Я не хотел на войну. Я сбежал с войны. Я сбросил волчью шкуру и бежал в
Россию с этой проклятой войны. Россия - большая. Грузия - маленькая. Что мне
делать в Грузии?

- Может, зря бежал? - поинтересовался я. - Ваши в Грузии неплохо
поживились. Воля вольная, уркаганская.

- Воля, - согласился он. - Кореша, которые не сбежали как я,
рассказывали, как там вольно жилось. Село осетинское занимаешь. И сразу в
дома, что побогаче. Заходишь и берешь. Заходишь и берешь. И никто тебе не
возражает, никто псов по твоему следу не пускает. Это ведь не грабеж. Это
трофей. Потом в школу всех мужчин сгоняешь. И через одного в лоб из
автомата. Это не убийство. Это война... И все награбленное - на биржу
черную. Это в грузинских селах дома были, куда все свозилось. Думаешь, это
барышничество было? Нет. Это тоже трофеи! Меня сажали куда за меньшее. А тут
- можно все. Я их маму...

- Да, твои кореша там отличились.

- А потом Гамсахурдиа, я его маму, свергли. И еще лучше стало. В Тбилиси
- камуфляж надеваешь, свободной нашей стране присягаешь, - и машину ночью
останавливаешь. Нет, ты не бандит. Ты - "мхедриони", ты воин за демократию
Грузии. Кто против? Тому в лоб из автомата. Машину берешь... В квартиру
заходишь. Богатый человек там. Дашь, богатый человек, деньги на демократию
Грузии? Не дашь?.. Даст - кто откажется?.. Брата моего двоюродного так
убили, я их маму!.. Потом Абхазия... Слушай, мент, не поверишь - там даже
трубы из домов вывозили. Так хорошо всем было. Заложников брали, потом
стреляли. Женщина, ребенок - всех стреляли. Никого не жалко. Демократия
Грузии...

- Были времена, - кивнул я.

- А мне - во где те времена, - он провел руками в наручниках себя по
горлу. - Может, тебе, мент, нравится людей стрелять. А я не палач. Я - вор!

- Вор, вор, - успокоил я его. - Так чего ж ты, вор, троих на Фрунзенской
набережной из пистолета расхлопал?

- Что? - вытаращился Реваз Большой на меня.

- Семья профессора Тарлаева. Всю ты ее вывел. Никого не оставил. Как же
ты так, вор? - насмешливо спросили.

- Не я! - крикнул он.

- Брось. У нас есть кому опознать. И на следах докажем. И подельники твои
поплывут - факт. Так что идти тебе, Ре-ваз Большой, минимум на пожизненное,
если смертную казнь вновь не введут.

- Э, мент, это не мое, - я видел, что на его лбу выступила испарина, он
вытер ее скованными руками. И как-то сразу осунулся. - Хлебом клянусь!

- Да хоть всем урожаем. И всеми предками. Тебе это не поможет.

- Не мое!

- А что твое?

- Марат Гольдштайн, я его маму, - кореш Горюнина - мое. А это - не мое.

- Ладно, пиши, - я подошел к нему, расстегнул наручники, пододвинул лист
бумаги.

- Что писать?

- Чистуху. "Раскаиваюсь в совершении преступления. За мной числится то-то
и то-то. На Фрунзенской набережной трупы не мои".

- Ладно. Что мое - то мое.

Он начал выводить аккуратно слова. Я надиктовывал ему некоторые моменты.
Это заняло с полчаса. Писал он медленно, покусывая ручку - хорошо, что не
мою - я ее нашел на столе.

- Так что насчет Фрунзенской? - спросил я, беря чистосердечное признание.

- Опять, да? Я тебе не говорил, да? Я же говорил! Говорил, что не мы!

- Говорить мало.

- Картины там, да? - спросил Реваз Большой.

- Помнишь?

- Я читал. Я видел по телевизору, - покачал он головой. - Какое число
было?

- Двадцатое мая...

- Двадцатого, двадцатого... Двадцатого, - хлопнул он ладонью по столу. -
Двадцатого хату в Саратове брали. Хорошая хата. Иконы, распятие. Было, да.
Средь бела дня взяли... Точно...

- Проверим.

- Проверь, да. Хлебом клянусь...

- Дописывай про Саратов. Расписывайся. И число ставь, - я протянул ему
коряво написанное его рукой чистосердечное признание.

Он расписался.

- Ох, взял ты меня на понт, мент... Но за свое отвечу...

- Ответишь, - успокоил я его. - Кстати, где ваш четвертый?

- Кто?

- Вы же вчетвером приехали.

- Нет, он не при делах.

- Ну так назови его тогда.

- Баклан... Леха. Фамилию не знаю.

Он врал. Баклан был при делах.

- Ладно, иди в камеру. Посиди.

Его увели. А я прозвонил в наш отдел, чтобы проверили кражу в Саратове.

Оказывается, действительно в тот день была кража в Саратове...

Похоже, Реваз Большой и его оруженосцы никакого отношения к убийству не
имели.

Я посмотрел на часы. Полдесятого вечера.

Я вышел в пустой коридор. Провел боксерскую связку - нырок, несколько
ударов, атака, отход. Если бы кто меня увидел, приняли бы за психа. А я не
псих. Я просто разминался.

Я зашел в соседний кабинет к Железнякову, который сейчас заканчивал
работать с пузатым грузином. Сразу после задержания ворюг я отзвонил шефу, и
сейчас в районный отдел съехалась вся наша контора, кроме начальства. Работа
намечалась на всю ночь.

- Чего ты нас лечишь? - спросил я грузина, когда тот в очередной раз
заорал: "Ничего не знай". Он уже почти дозрел и готов был вот-вот начать
каяться в грехах и грешках. - Твои напарники уже и на саратовскую квартиру,
и на Смоленскую площадь раскололись. Молчать будешь - пойдешь за главного в
этой шайке. Из "шестерок" сразу в паханы...

Я взял его пальцами за толстые щеки. Он всхлипнул, пустив пузыри, и сразу
утерял свой угрожающе тупой вид. Стал похож на обычную свинью.

- Давай, Гоги, не томи, - сказал Железняков.

- У, гниды! - Он ударил себя кулаком по лбу. - Гниды!

- Кто?

- Все! Пиши, да! Все пиши!

- Это к следователю, - сказал я. - Кстати, Баклан с вами по квартирам
лазил?

- Он водитель.

- И где сейчас этот водитель?

- Ушел куда-то. Обещал быть...

Следователь как раз освободился, и мы отвели к нему пузатого Гоги - пусть
допрашивает по всей форме.

- А мы посетим антиквара Горюнина, - сказал я Железякову.

***

Горюнин Николай Наумович был маленький, жирненький, заряженный наглостью,
как динамитом. С этой наглостью, приобретенной за долгие годы работы в
советской торговле, он и шел по жизни весело и без особых забот. И всю жизнь
ему было всего мало. Всю жизнь он хотел, чтобы у него было всего много, а
когда достигал очередного рубежа, оказывалось, что этого все равно мало.
Если бы завтра Билл Гейтс решил отравиться и оставил бы ему в наследство все
свое состояние, то через месяц, проснувшись в замке, Наумыч бы все равно с
тоской взвыл:

- Мало...

Справедливости ради надо отметить, что жизнь у Горюнина была по большей
части полосатая. И нередко коммерческие подъемы сопровождались спадами. Он
все время влезал в какие-то дела. Первый раз по-крупному погорел с "МММ",
вложив туда деньги клиентов. Пришлось закладывать все имущество и
расплачиваться с долгами, иначе расплатились бы с ним самой конвертируемой в
мире валютой - свинцовой.

Второй раз он погорел, когда на Руси грянул дефолт и Рубль рухнул.

Почему Горюнин спелся с ворами и начал грабить людей? Потому чтто еще при
большевиках, походя не один год под расстрельной девяносто третьей статьей,
карающей за хищение социалистической собственности наказанием вплоть до
смертной казни, современную юстицию с ее пятью годами условно за бандитизм и