ночью, выбравшись из ямы, незаметно пробралось в старую конюшню, в которой
обитало незадолго до смерти, и тяжелыми ударами копыт забило насмерть
беспомощного жеребенка, по сути, своего внучатого племянника. На шум в
конюшне подоспел фермер, который уложил воскресшую лошадь из старинной
двустволки.
Второй случай произошел под Самаркандом; с мусульманского кладбища в
правление колхоза прибыл покойный председатель, которого члены
возглавляемого им ранее коллективного хозяйства застали утром в
конференц-зале под красным флагом Коммунистической партии СССР. Он умело
изображал стоявшего на постаменте Ленина с бодро протянутой вперед левой
рукой. В правой руке председатель судорожно сжимал затертую поношенную
кепку, и было непонятно - то ли это жест нищего, вымаливающего инвестиции
у более удачливых партнеров по европейскому рынку, то ли вождь указывает
массам, в каком направлении следует идти, чтобы не сойти со столбовой
дороги Коммунизма. Перед тем, как стать на вахту у флагштока,
председатель заглянул в местную столовую, взломал дверь на кухню, где
поглотил почти все съестные припасы, рассчитанные на бригаду хлопкоробов
колхоза имени Плеханова.
Глубоко изучив полученную от зарубежных коллег информацию о внезапно
воскресших "объектах могильного происхождения", профессор Хульдаи, связал
два последних факта с переселением души беспокойного герцога Балкруа: этот
смелый вывод был сделан им на том основании, что толстое лицо
председателя, также как и вытянутую морду лошади, восставшую под Лондоном,
пересекал грубый и безобразный шрам, очевидно, сабельного происхождения.
Уже второй день Кадишман уныло ездил из города в город, в надежде
встретить хоть одну живую душу.
Впрочем, вторым день считался согласно подсчетам самого инспектора. С
того самого момента, как его "забросило" в этот Одиночный и одному ему
принадлежащий мир (согласно странному определению Цилиндра), солнце над
его головой не сдвинулось даже на один сантиметр. Час был полуденный,
именно таким он оставался на протяжении всего его путешествия", которое в
одночасье превратилось в изощренный ад. "О какой такой логике говорил
Цилиндр, если даже Время здесь не подвластно законам природы"
Мысль о Цилиндре успокоила его и несколько приободрила. Чтобы там ни
было, он не один в этом "Одиночном мире" - где-то рядом за кулисами,
обитает и, конечно, наблюдает за ним тот франт с бабочкой.
Все это время его мучили догадки - кем все же мог быть сей лакированный
опереточный кудесник? Связывать его с образом Всемогущего творца было
неумно и смешно. Кадишман не мог допустить, чтобы Бог представлялся перед
простыми смертными в столь бестолковом шутовском наряде. Судя по
отпускаемым им плоским шуткам, он просто остряк самоучка.
* * *
В Нетании он подъехал к морю и долго любовался водорослями, которые
издали, показались ему нарисованными, а вблизи напоминали мохнатый зеленый
войлок, густо облепивший угрюмые прибрежные камни.
"Почему это случилось со мной" - напряженно думал он, пытаясь
вспомнить, где он был не прав в прошлой жизни, и был ли вообще повод у
Цилиндра применять к нему столь суровые меры наказания.
Слово "Наказание" было одно из самых ходовых в устах Иуды Вольфа, и
Кадишман, хотя не любил шефа, также как, все, заимствовал некоторые
"удачные" словечки из его небогатого лексикона, чтобы потом оперировать
ими при подаче отчетов. Комиссару импонировало стремление подчиненных
подражать ему, и он не так сурово распекал льстивого подателя за
неумение прорабатывать версию иного дела.
Сидя на берегу моря, кипучие волны которого ласково омывали его босые
ноги, Кадишман вспомнил о том, что не любил, обычно, вспоминать; в
молодости он был груб и несправедлив к Розе, а однажды жестоко избил ее,
приревновав к молодому человеку, с которым у нее было шапочное знакомство.
В двадцать восемь лет он оставил своего лучшего друга в беде - именно
тогда, - когда тот особенно нуждался в нем, а в тридцать
лжесвидетельствовал на суде, в котором обвинялась не очень симпатичная ему
личность. Это ли не прямое нарушение библейских заповедей, которых он
должен был придерживаться, как человек, пусть с оговорками, но верующий в
Бога?
В сущности, судебное дело, где он соврал, было пустяковое, и его
показания совсем не повлияли на вынесение приговора, тем не менее, грешок
такой за ним водился и с годами он все более отягощал совесть. А между тем
Цилиндр ведь прямо сказал, что за ним числятся некоторые заслуги, которые
дают основание отправить его обратно домой. Интересно, какие заслуги он
имел в виду? Кадишман был бы рад услышать о них; он силился припомнить,
кому он сделал добро в прошлой жизни, но кроме честной службы в полиции
(на которой он часто срывался по отношению к нудным жалобщикам, типа
Елизаветы Шварц), ему ничего не приходило на память. За что он сюда попал
- за лжесвидетельство, или избиение жены? Но ведь на совести каждого
человека есть подобные проступки. У него язык не поворачивался назвать их
преступлениями; Кадишман мог перечислить с десяток злодеев, которым он в
подметки не годился. И что же - они продолжали жить и благоденствовать
там, в миру, а ему приходится отвечать здесь, в аду неведомо за какие
грехи. Впрочем, - ударить женщину - это тяжкий грех, он был согласен с
этим. Но, во-первых, по-настоящему он избил жену всего лишь один раз, да и
тут не обошлось без заведомой провокации с ее стороны, и, во-вторых, пусть
это грех (разве он спорит с этим) но не настолько ведь тяжкий, чтобы
живьем закопать человека в могилу?
В глубине души он понимал, что напрасно мучает себя по пустякам и глупо
думать теперь об этом; поправить уже ничего нельзя, а возврата к прошлой
жизни нет, и никогда не будет.
Он вернулся в Тель-Авив, успел побывать в Холоне, где выйдя из машины,
бесцельно провел время в городском парке. Потом заглянул в местный
драматический театр и посидел за столиком уютного буфета. Но где бы он ни
появлялся - улицы некогда оживленных городов были по-прежнему пусты и, от
них веяло тихой грустью, столь свойственной "Одиночному миру". Он украл у
него все - жену, дом, зарплату, которую ему могли повысить, если бы он не
попал сюда. А лишняя тысченка позволила бы сделать Берте сюрприз в виде
запланированной на лето заграничной поездки в Париж. Впрочем, нужды в
зарплате уже нет никакой, а домов и поездок у него теперь - миллион; это
его мир и все вокруг принадлежит только ему. Принадлежит, но не радует.
Он вошел в первую попавшуюся виллу под Холоном, выкупался в голубом
бассейне, полежал на мягком диване, заснуть, ему не удалось, а сидеть
просто так было скучно, и он вернулся к черному лимузину. Он готов был
отдать тысячу "Одиночных миров" ради одного исчезнувшего дома, где он
оставил любимую женщину. Одиночество, добровольно избранное им, тяготило
его, и он поехал назад, в Ашдод, надеясь найти там ответы на мучившие его
вопросы.
* * *
В Ашдоде он бывал часто. В этом городе жила мать Берты и, чтобы сделать
ей приятное они заезжали сюда по субботам - выпить бокал "белого" и просто
погреться на пляже. "А что, если тель-авивский синдром повториться, и я не
найду дом тещи?" - с ужасом подумал он, но, к счастью, все обошлось. Дом
нелюбимой тещи стоял на углу улиц Царя Давида и пророка Нахума. При виде
этого неказистого серого здания, которое никуда вроде не собиралось
исчезать, сердце у него гулко забилось и он был бы рад теперь не только
теще, но и самому Леопольдычу с его идиотической бабочкой и шутовскими
манерами.
Кадишман вошел в темный грязный подъезд, волнуясь, как школьник перед
экзаменами и, поднявшись в лифте на пятый этаж, неуверенно нажал на кнопку
звонка. Звонок не работал, но это было и не нужно: дверь оказалась не
запертой, и он свободно прошел в салон. Со времени его последнего визита
ничего в квартире не изменилось; на столе та же немытая тарелка, на полу
разбросаны журналы, и кресло перед телевизором сохраняло тепло
толстозадой тещи - наверное, крутила по видику оперу. Чувство умиления, с
которым он вошел в знакомую гостиную, сменилось горьким разочарованием,
когда он увидел свой портрет, снятый со стены и небрежно брошенный в
мусорное ведро. Он прекрасно знал, что это мерзкое деяние могло быть
только делом рук злопыхательски настроенной к нему тещи. Она никогда не
скрывала своей антипатии к "инфантильному" зятю, который не умел
осчастливить ее единственную дочь. В глубине души она продолжала сожалеть
об этом козлином теноре, который гордо ушел к "налитым ягодицам" Он так
галантно умел целовать ей руки.
* * *
Выйдя из дома тещи, он взял курс на Беэр-шеву.
С Бертой он познакомился, когда ее бросил Леопольд, и она, не зная, куда
себя девать от не разделенной любви, решила поступать в университет, хотя
ей стукнуло уже тридцать, и мысли о замужестве упорно одолевали ее милую
головку. В это время подвернулся Он и она, оставив мечту о высшем
образовании, забыла подлого артиста в его жарких объятиях.
С этим южным городом у него были связаны приятные воспоминания, о
незабываемой романтике, которой была окрашена их зарождающаяся любовь. Им
Херберт Фрэнк
Самойлова Елена
Махров Алексей
Флинт Эрик
Самойлова Елена
Посняков Андрей