увидел в комнате для посетителей молодую пару, погруженную в свое горе.
Жизнь их ребенка, как и жизнь Гревила, висела на волоске.
всхлипывания молодой мамаши, я думал о том, сколько горя изо дня в день
приходилось видеть этим стенам. Жизнь пинает человека, как футбольный
мяч, так, по крайней мере, мне казалось. Особенно легко лично мне
никогда не бывало, однако это было в порядке вещей, это было нормально.
Многим, как мне казалось, пришлось побывать в роли футбольного мяча.
Большинство выживало. Некоторые - нет.
того немногого, что я узнал в больнице, я понял, что он шел по
Ипсуич-Хай-стрит и на него с большой высоты рухнули строительные леса,
которые должны были демонтировать. Один из строителей погиб, другого с
переломом бедра отвезли в больницу. Моему же брату одна металлическая
балка распорола живот, другая вонзилась в ногу, что-то тяжелое свалилось
на голову и вызвало травму черепа с обширным кровоизлиянием. Это
произошло накануне под вечер; с того самого момента он не приходил в
сознание. Его личность не могли установить до тех пор, пока рабочие,
разгребавшие обломки, не нашли его записную книжку и не передали ее в
полицию.
странице было аккуратно написано: "Ближайший родственник - брат, Дерек
Фрэнклин", и номер телефона. До этого они не располагали ничем, кроме
инициалов Г.С.Ф., вышитых чуть выше кармана его изодранной, забрызганной
кровью рубашки.
словно шелковые сорочки с вышитой монограммой были чем-то аморальным.
разумеется, вместе с записной книжкой, часами и кольцом.
Я вернулся, чтобы еще побыть с Гревилом, но он лежал неподвижно, в своем
угасающем бессознательном состоянии и уже непохожий на себя. Если
Вордсворт был прав в отношении бессмертия, то за сном и беспамятством
следовало пробуждение, и мне следовало радоваться, а не горевать.
отношения.
родился, Гревил уехал учиться в университет и устраивать свою жизнь.
Когда мне было шесть, он уже был женат, а когда мне исполнилось десять,
он развелся. На протяжении долгих лет он был как гость, которого я
встречал лишь на семейных праздниках и торжествах, становившихся все
более редкими, по мере того как наши родители старели и умирали. Затем
встречи и вовсе прекратились, когда сестры, связывавшие нас с Гревилом,
эмигрировали: одна - в Австралию, другая - в Японию.
поздравительными открытками по поводу Рождества или дней рождения, когда
мне самому уже исполнилось двадцать восемь лет, мы вдруг встретились на
железнодорожной станции и подружились в поезде. Однако и тогда мы не
стали очень близкими друзьями, лишь иногда перезванивались, приглашая
время от времени друг друга в ресторан и получая от этого удовольствие.
когда отец работал управляющим на одном из крупных землевладельческих
предприятий; я - в уютном загородном доме, когда он ушел на пенсию. Мать
водила Гревила по музеям, картинным галереям и театрам; у меня вместо
этого были пони.
шести футов росту, я - на три дюйма ниже. Волосы брата, теперь уже
седеющие, были светло-русыми и абсолютно прямыми, мои -
темно-каштановыми и вьющимися. Мы оба унаследовали от матери
светло-карие глаза и превосходные зубы, а от отца - худощавое
телосложение, но наши довольно приятные лица были совершенно непохожи.
свидетелем их болезней и смерти. Отец был на двадцать лет старше матери,
однако первой умерла она, что казалось чудовищной несправедливостью.
После этого мы жили со стариком некоторое время вместе в обоюдном
снисходительном непонимании, хотя я нисколько не сомневался, что он
по-своему любил меня. Ему было шестьдесят два, когда я родился, а умер
он в день моего восемнадцатилетия, оставив мне деньги на образование и
список наставлений, некоторым из которых я следовал.
костылях, я подумал, что хорошо бы попросить стул. "Я больше никогда не
увижу его улыбки, - проносилось у меня в голове, - его светящихся глаз,
его сверкающих зубов, не услышу его иронических высказываний о жизни, не
почувствую его силы и уверенности".
полудрагоценных камней. Кроме этих голых фактов, я почти ничего не знал
о его жизни, потому что всякий раз, когда мы встречались, его, казалось,
неизменно больше интересовало то, чем занимаюсь я. Сам он держал лошадей
с того дня, когда позвонил мне, чтобы посоветоваться: кто-то из его
знакомых, одолживший у него деньги, предложил расплатиться с ним
скаковой лошадью. Гревила интересовало мое мнение. Я пообещал ему
перезвонить, узнал, что это за лошадь, решил, что сделка честная, и
посоветовал брату соглашаться, если у него не было других сомнений.
оформлением бумаг?
согласиться было нетрудно, гораздо труднее было ему отказать.
лошадям, хотя сам он редко ходил на скачки, что было вполне типичным для
владельцев лошадей и полной загадкой для меня. Он наотрез отказался
держать их для скачек с препятствиями, объясняя это тем, что я могу
разбиться на одном из его "приобретений". Мой рост был слишком высок для
гладких скачек, и ему так казалось спокойнее. Я никак не мог убедить
его, что мне бы очень хотелось скакать на его лошадях, и я в конце
концов оставил свои попытки. Если Гревил что-то решал, то он был
непоколебим.
некоторое время стояла возле кровати и проверяла, все ли было в порядке
с приборами. Она вежливо улыбалась мне, заметив раз, что мой брат не
знает о моем присутствии и вряд ли оно приносит ему хоть какое-то
облегчение. - Как, впрочем, и мне, - ответил я. Кивнув, она удалилась, а
я остался еще на пару часов. Прислонившись к стене, я стоял и думал,
какая ирония заключалась в том, что смерть вдруг настигла именно его,
хотя эти полгода отчаянно рисковал жизнью я.
не задумывался о последствиях его смерти. Настоящее все еще заполняло те
безмолвно уходившие часы, и я считал, что меня ждет лишь нудное
заполнение документов, связанных с похоронными формальностями, о чем я
старался особенно не думать. Я смутно представлял, что должен буду
позвонить сестрам и, возможно, услышать, как они немного порыдают в
трубку, но я уже знал, что они скажут: "Ты ведь обо всем позаботишься,
правда? Мы уверены, что ты все сделаешь как надо". И они не поедут через
полсвета, чтобы в трауре постоять под дождем у могилы брата, которого
они если и видели, то, в лучшем случае, раза два за последние десять
лет.
связывало нас с Гревилом, были узы крови, и, как только с этим будет все
кончено, от него останется лишь память. С сожалением я наблюдал за
бьющимся на его шее пульсом. Когда пульс пропадет, я вернусь к своей
жизни и всего лишь буду время от времени тепло вспоминать о нем и об
этой горестной ночи.
отдохнуть. Пребывавшие в отчаянии молодые родители еще не ушли, они
сидели с ввалившимися от слез глазами в объятиях друг друга, но вот за
ними пришла угрюмая санитарка, и вскоре до меня донесся душераздирающий
крик матери, свидетельствовавший о ее невосполнимой утрате. Я
почувствовал, как от жалости к ней, совершенно чужой женщине, слезы жгут
мне глаза. Умерший ребенок, умирающий брат, всеобщее, всех сближающее
несчастье. Я намного острее ощутил свою боль, вызванную неминуемой
смертью Гревила, после того, как умер этот ребенок, и понял, что
недооценил свое горе. Мне будет очень не хватать его.
до рассвета та же самая санитарка с тем же выражением лица пришла уже за
мной.
раз там было гораздо светлее и многолюднее. Экраны стоявших вдоль
кровати приборов светились. По ним двигались бледно-зеленые полосы, одни
- равномерными скачками, другие - абсолютно прямые.
что прямые линии свидетельствовали о деятельности мозга Гревила, которая
полностью прекратилась.
смысла. Достаточно было моего присутствия. Они спросили моего согласия
на отключение аппаратуры, и я дал его. Двигавшиеся скачками линии тоже
выпрямились, и все, что еще было в этом неподвижном теле, ушло.
***
Конюшевский Владислав
Ларссон Стиг
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Ковальчук Вера
Максимов Альберт