Чтение 45–й страницы книги ~ИСТИНА~

оправдать Сичкаря. И, думая о судьбе убитого, Казаринов вспоминал рассказ
Тарасова о том, что Сичкарь уезжал в другие города и надевал чужие ордена.
Вот и фотография Сичкаря, наиденная при обыске.

Он стоит на фоне какого-то памятника в строгом темном костюме с
наградами. Кстати, пиджак с ними изъят при обыске. Кажется, Тарасов
говорил, что он висит в стенном шкафу в кабинете.

Казаринов открыл шкаф, снял с плечиков тяжелый, мелодично звякнувший
медалями пиджак.

Ого! Неплохо. Скромностью Сичкарь не отличался. Решил стать героем и
стал.

На правой стороне теснились три ордена Отечественной войны, один
первой степени и два второй, ниже две Красные Звезды. Слева - два боевых
Красных Знамени, две Славы - второй и третьей степени, медали.

Где же достал все это Сичкарь?

Казаринов взял показания Барановой: <Во время отпуска Сичкарь
обязательно заезжал в Москву, где покупал у коллекционеров награды>.

Казаринов еще раз взглянул на висевший на спинке стула пиджак с
наградами и понял, что Сичкарь был приговорен не к пятнадцати годам. Нет.
Он был приговорен к пожизненному позору. И эти отъезды, чужие награды были
попыткой защититься от него.

А вот и письма или страницы из дневника.

<Сколько их по улицам ходит с колодками да медалями. Нараздавали

наград почем зря. Как газету ни откроешь, так дают кому ни попадя.

Видеть их не могу. Меня немцы бронзовой медалью наградили, так я не

бегал, как они. Господи! Жизнь до чего собачья. В чем моя вина-то! В

чем? Им все легко сейчас говорить. А я молодой был. Есть хотел, пить

хотел да баб любить...>

Дальше письмо обрывалось. Второе было немного длиннее.

<Граджинка приезжала. Серафима к родителям уехала в Тургай. Да и

хорошо, а то мешала бы только. Я самогонки нагнал да настоял. Два дня

мы с Граджинкой пили да плакали. Она пластинки старые привезла,

купила по случаю в Целинограде. Мы под них в Гродно танцевали у Зои

Стахуры. Время-то было какое! Молодые, с деньгами. Мне Граджинка

нравилась. А она с Броником, приказчиком от Гурского, шлялась. Он при

деньгах был. Подторговывал чем-то. Молодой да нахальный. Пластинка

была. Там по-русски мужик пел про мальчика-боя. Любил я ее. Так

Граджинка достала ее где-то и привезла. Крутили мы ее, пили и

плакали.

Я ей рассказал, что в Саратове встретил Мишку Лосина, старшего

полицая из Луно. Мы с ним пили два дня, он в весовой на рынке

работает. Живет хорошо. А она мне говорит, что была в Москве, Броника

видела, приказчика своего, он в машину садился. В <Жигули> новенькие.

А мы? Чем мы-то хуже их? Только мы страдали и плакали, как

птицы-чайки. А их, гадов, уберегла судьба. А их бы - как нас. На

следствие, в тюрьму, на этап, на лесоповал.

Век не забуду, как солнце над морозной тайгой встает и от света

его еще холоднее делается. Тут мы и решили сначала Броника достать.

Граджинка номер его машины запомнила, потом...>

На этом не то письмо, не то дневник обрывается. Бредовые, словно
спьяну написанные строки. Но все же в этом бреду можно было проследить
определенную логику, понять, что мучило Сичкаря все это время.

Казаринову приходилось сталкиваться со многими людьми, отбывшими срок
за измену Родине. Одни из них радовались, что остались живы, что прошел
страх наказания, и жили, стараясь не вспоминать о прошлом. Другие,
наоборот, жили прошлым, копя обиду и ненависть. Сичкарь принадлежал к
третьей разновидности. Он считал себя несправедливо наказанным.

В кабинете Казаринова ожидал Катаев, он пил зеленый чай из пиалки.

- Есть что-нибудь?

- Да. Смотри. Вчера московским рейсом прилетел некто Соколов Л. Н.,
паспорт ХI-МЮ, № 559630.

- Ну и что?

- Слушай дальше, прилетел, купил билет на Караганду. В Караганде взял
билет на Москву.

- Сколько он пробыл в городе?

- Три часа. Паспорт проверяем.

- Думаю, Сережа, паспорт этот давно нигде не числится.

- Ты приказываешь не проверять?

- Проверяй, конечно. - Казаринов посмотрел на пиалу с чаем, и
внезапно ему мучительно захотелось есть. - Слушай, Сергей, не пора ли нам
поесть?

- Дело говоришь, командир.

Катаев поставил пиалу, поднялся. Они были очень похожи - подполковник
Казаринов и майор Катаев. Высокие, спортивные, темноволосые. Оба одеты в
красивые летние костюмы, даже походка у них была похожая. Уверенная,
быстрая, спортивно-упругая.

Они были знакомы давно, дружили, а работали вместе четвертый год.
Казаринов любил ездить в командировки с Сергеем, он был умным
собеседником, подлинным профессионалом, веселым и добрым человеком.
Правда, не так уж часто их дела совпадали.

Жара спала. На город надвигался вечер. Казаринов и Катаев вышли на
улицу Ленина.

- Бывший Вознесенский проспект, - сказал Катаев.

- А ты откуда знаешь?

- Я когда еще журналистом был, несколько раз приезжал сюда в
командировку. Двадцать лет тому назад. Вижу, что город очень изменился.
Улицу Ленина закрыли для транспорта, и сразу же она стала другой. Славная
улица. Ничего, кажется, особенного, а сердце щемит. Я всегда очень
переживаю, когда вижу, как безжалостно ломают нашу Москву. Целую коллекцию
собрал фотографий и акварелей ушедших от нас уголков Москвы. И очень
больно, когда они исчезают. Знаешь, когда я в газете работал, у нас парень
один был. Неплохой журналист, но с диким самомнением. Качалин Виктор.

- Постой, - в памяти Казаринова профессионально совместились имя и
фамилия с определенной информацией, - это не тот, что сбежал и на
<Свободе> работал?

- Тот самый. Я его в Лондоне встретил, так он просил меня
похлопотать, чтобы ему разрешили вернуться. Во сне, говорит, Остоженку
вижу. И пусть Качалин - предатель и сволочь, но даже и его тоска по Родине
мучила. И связано это чувство с конкретной улицей.

- А что с ним потом стало?

- Повесился.

Ночью Казаринов проснулся и сел у открытого окна. Он сидел и думал о
том, что завтра надо лететь в Целиноград, встречаться с Граджиной Явич, а
оттуда в Москву. Он еще раз вспомнил человека на больничной койке. Вторую
жертву этой страшной истории. И ему вспомнился давний спор, который
произошел на Рижском взморье. Один весьма почтенный научный работник
говорил, что людям надоели книги и фильмы о войне. Этот доктор наук был
профессиональным спорщиком, он жонглировал цифрами, проводил смелые
сравнения с мировой литературой. У Казаринова был один довод - память.
Если бы он мог, если бы имел право рассказать, как из прошлого, из памяти
возникают люди. Они страшны собственным страхом и готовы на все, чтобы
избежать наказания.

И как странно сегодня, когда больше сорока лет прошло со дня
окончания войны, искать эти тени, у которых есть одна особенность: при
необходимости они материализуются и наносят удар.

Он увидел свет. Потом яркие точки начали вспыхивать в памяти. Сначала
появилось лицо человека, вернее, куски, словно разорванная фотокарточка. И
ему надо было из множества кусочков сложить один портрет. Детали его то
появлялись, то исчезали, не желая складываться. Это напоминало какую-то
забытую детскую игру.

Олег застонал, открыл глаза и сел.

- Лежите, лежите, - к нему подбежала сестра, - вам нельзя вставать.

- Где я?

- В госпитале.

- Сколько дней я здесь?

- Третий.

В палату вошел врач.

- Очнулся. Вот и прекрасно. Теперь все будет в порядке.

- Мне срочно нужно в Управление. - Олег попытался встать.

- Вам нужно лежать, - сказал врач, - лежать и набираться сил. Травмы
головы - вещь коварная, последствия бывают самые неожиданные.

Олег хотел сказать врачу, что все равно уйдет. Опять попытался
подняться, но почувствовал необыкновенную слабость и откинулся на подушку.

Врач вышел, закрыв за собой дверь. В кабинете он поднял телефонную
трубку, набрал номер дежурного по областному Управлению.

- Передайте полковнику Никитину, что Наумов пришел в сознание. Завтра
мы переведем его в обычную палату, так что к вечеру с ним вполне можно
побеседовать.

- Спасибо, - радостно ответил дежурный, - передадим немедленно.

А Борис Прохоров продолжал жить у Олега. В работе пока наступило
затишье, у его группы особо сложных дел не было.