Чтение 7–й страницы книги ~Легкие шаги безумия~

Лену слегка удивляло, но не настораживало такое любопытство со стороны незнакомого человека, детского врача. Журнал "Смарт" был известным и популярным. Если эта дама среднего возраста заглядывала в пару-тройку номеров, ей, разумеется, интересно поболтать с заведующей отделом за чашкой кофе, в домашней обстановке.

Немного странно было то, что она в отличие от своих коллег вовсе не спешила, а ведь всякие анкетирования и профилактические осмотры предполагают спешку, беготню по разным адресам, маленьких детей много, а врачей и сестер всегда не хватает, даже в престижной Филатовской поликлинике.

Впрочем, человек мог устать от этой беготни, и далеко не в каждом доме предложат чашку кофе.

- А сейчас над чем вы работаете, если не секрет? - спросила доктор.

- Сейчас перевожу статью одного модного американского психолога.

- Надо же, как интересно, я, честно говоря, очень увлекаюсь психологией, особенно современной американской школой. Кого именно вы переводите?

- Есть такой Дэвид Кроуэл, он в основном занимается Криминальными проблемами. В частности, психологией серийных убийц.

- Да что вы говорите! Как интересно! - Докторша почему-то засмеялась, но тут же ее лицо стало серьезным. - А я, признаться, совсем недавно увлеклась психологией самоубийц. Знаете, меня подтолкнул к этому один ужасный случай. Молодая женщина, мать двоих детей, взяла и наложила на себя руки, просто так, ни с того ни с сего. Все у нее в жизни было отлично, муж в ней души не чаял, дети здоровые, достаток в семье, а она взяла и повесилась.

Лене стало не по себе. У нее все это время не выходил из головы Митя Синицын, который тоже ни с того ни с сего взял и повесился...

- Да, в жизни всякое бывает, - быстро произнесла она. - Еще кофе?

На кухню с плачем прибежала Лиза.

- Мамочка, у куклы голова сломалась, а синий мячик спрятался, - трагически сообщила она. Лена отправилась в детскую.

Она ожидала, что докторша откажется от новой порции кофе и скажет: "Нет, спасибо, мне пора", но вместо этого она пошла вслед за Леной, поучаствовала в починке обезглавленного резинового пупса и в поисках мячика, закатившегося глубоко под диван. Потом вернулась на кухню, от кофе отказываться не собиралась, выпила еще две чашки и никак не хотела менять тему разговора, все время возвращалась к психологии самоубийц.

Лена давно была не рада своему гостеприимству, но ведь не выставишь теперь человека за дверь. В итоге докторша провела часа полтора, наконец сама как бы спохватилась:

- Ох, простите, я вас заболтала, но с вами так интересно разговаривать... После ее ухода у Лены остался странный, неприятный осадок. Она не могла

понять, в чем дело, просто на душе стало как-то тоскливо и муторно, все валилось из рук, даже голова разболелась.

Лиза спокойно играла, что-то рассказывала самой себе и своим игрушкам. Вполне можно было вернуться к переводу и поработать еще минут сорок. Но, усевшись за компьютер, Лена обнаружила, что мысли путаются и расползаются в разные стороны, самые простые слова вылетают из головы, от мелких букв на экране рябит в глазах и работать нет сил. Она выключила компьютер, вымыла посуду, умудрившись разбить свою любимую кофейную чашку.

"Да что со мной? - подумала она раздраженно. - Может, надо просто выспаться? Наверное, я переоцениваю свои возможности. Нельзя так мало спать. Это сказывается рано или поздно - голова болит, чашки бьются, милые докторши вызывают незаслуженное отвращение... Так нельзя. Надо сейчас погулять с Лизонькой и лечь сегодня пораньше, плюнуть на работу и выспаться наконец".

Она одела Лизу и решила дойти до Патриарших, там хоть какая-то иллюзия свежего воздуха и дорожки более или менее чистые. Идти было недалеко, правда, придется тащить коляску вниз и вверх по ступенькам подземного перехода через Садовое кольцо. Но Лена привыкла, иногда кто-нибудь помогал.

- Это была злая тетя, - неожиданно сообщила Лиза, когда Лена мужественно приподняла и понесла вниз по ступенькам прогулочную коляску.

К вечеру подморозило, и ступеньки стали скользкими. Но Лена имела солидный опыт в перетаскивании коляски. Она ступала медленно и осторожно.

- Почему злая, Лизонька? - поинтересовалась она, благополучно пройдя скользкую лестницу и с облегчением ставя колеса коляски на гладкий пол подземного перехода.

- Плохая, - мрачно сказала Лиза, - злая тетя. Навстречу шел мальчик лет двенадцати и вел на поводке огромного черного дога в наморднике. Лиза тотчас вскочила в коляске и радостно закричала:

- Какая собака! Ой, какая большая собака! Зачем у нее ботинок на лице?

- Это намордник, - стала объяснять Лена, - надевают большим собакам на всякий случай. Вдруг собаке что-то не понравится, она захочет укусить...

- А ей не больно? - озабоченно поинтересовалась Лиза.

Она очень любила собак. Старенькая такса Пиня умерла всего два месяца назад, Лиза помнила старика до сих пор, хотя у таких маленьких детей короткая память. Она, конечно, не понимала, что такое "умер", ей сказали, будто Пиня уехал в сказочную собачью страну, в общем, наплели что-то...

Теперь все шоколадные таксы, встречавшиеся на улице, были для нее Пинями, но и на больших собак она реагировала очень бурно. Дог в наморднике оказался, разумеется, интересней "злой тети". Он был здесь и сейчас, а тетя ушла, исчезла, и Лиза быстро забыла о ней. А Лена была рада не возвращаться больше к этой теме.

Подниматься вверх с коляской было не так опасно, как спускаться, меньше шансов поскользнуться на замерзших ступенях, зато значительно тяжелей. Но Лене повезло, ей помог какой-то пожилой мужчина. Он держал коляску с одной стороны, Лена с другой.

- Ой, да ведь это Лизонька Кротова! - услышала Лена голос за спиной. Коляска была уже наверху, а рядом с мужчиной возникла пожилая женщина.

Лена узнала участкового врача Светлану Игоревну. Мужчина, который помог нести коляску, был ее мужем.

Они жили неподалеку от Патриарших, и Лена проводила их до дома.

- К нам сегодня приходили из поликлиники, у вас сейчас какой-то профилактический осмотр, - сообщила Лена.

- У нас? Осмотр? - удивилась Светлана Игоревна. - Да что вы! Сейчас ничего такого нет... А кто именно к вам приходил? Вы фамилию спросили?

Лена почувствовала неприятный холод в животе. Она вкратце рассказала о сегодняшнем визите, надеясь, что он все-таки мог иметь отношение к поликлинике.

- Как, вы сказали, зовут эту женщину? Валентина Юрьевна? - тревожно спросила Светлана Игоревна. Лена кивнула.

- И она просидела у вас почти два часа? А вы проверили в доме ничего не пропало?

- Честно говоря, мне это в голову не пришло... - растерянно призналась Лена. - Она была в белом халате, с фонендоскопом, ребенка осматривала вполне профессионально...

- Нельзя быть такой доверчивой в наше время, - покачал головой муж Светланы Игоревны, - сейчас столько квартирных краж, это могла быть наводчица, да мало ли? Ведь вы не вызывали врача и пустили в дом постороннего человека!

Холод в животе не проходил, к нему прибавилась отвратительная слабость - до дрожи в коленках. Возвращаясь домой, Лена вспоминала все подробности разговора со "злой тетей", и в голове быстро выстроилась странная цепочка, которая шла от неизвестной женщины, выдававшей себя зачем-то за детского врача, к суициду, а от суицида - к Мите Синицыну.

Если бы Сережа был дома, было бы не так страшно, но он вернется не скоро. Лена пыталась уговорить себя, что никакой связи между фальшивой докторшей и самоубийством Мити нет и быть не может. Все это - чистая фантазия, и докторша действительно наводчица. Надо обязательно проверить, не пропало ли что-нибудь в доме, и позвонить Мишане Сичкину, посоветоваться, как обезопасить себя в такой ситуации...

Но странные, однако, пошли наводчики - не жалеют времени, профессионально осматривают ребенка, дают разумные и дельные советы, а потом рассуждают о психологии суицидентов. "Впрочем, откуда мне знать, как ведут себя наводчики? К счастью, у меня пока что не было опыта общения с ними", - усмехнулась про себя Лена.

Оттого, что она позволила неизвестно кому не только войти в дом, но и прикоснуться к ребенку, было особенно противно.

Глава 10

- Надо уметь радоваться жизни, солнышку, первому снегу, весенней травке,

- говорила Регине мама.

Мама была тихой, интеллигентной, некрасивой. Одинокая библиотекарша, старая дева, на сорок первом году жизни отдалась подвыпившему электрику Кирилке, разбитному тридцатилетнему мужичонке, который только что вернулся с фронта.

Он пришел в библиотеку морозным январским вечером чинить проводку. На улице было минус сорок. Известно, какие лютые зимы бывают в Сибири... От жарко натопленной русской печки по читальному залу разливалось сонное, томное тепло. Все ушли домой, к своим семьям. А Вале Градской спешить было некуда. Ее попросили дождаться припозднившегося электрика.

Этот жалкий демобилизованный солдатик с картофельно-толстым носом, скошенным подбородком, пошлой ухмылочкой на губах стал случайным отцом Регины Валентиновны Градской.

Все случилось быстро и грубо, на истертом дореволюционном диване, в читальном зале, под большими портретами классиков русской литературы.

- Зачем ты мне это рассказала? - спрашивала маму Регина в свои восемнадцать лет. - Неужели ты не могла придумать какую-нибудь красивую романтическую историю про погибшего во льдах героя-полярника, про широкоплечего фронтовика с орденами на груди? Зачем мне знать, что мой отец

- спившийся ублюдок Кирилка.

- Он воевал... - отвечала мама с виноватой улыбкой.

- Он жалкий ублюдок! - кричала Регина. - Он урод! От таких нельзя рожать!

- Шел январь сорок шестого, Регишенька. Какие уж там герои-полярники? На десять женщин - один мужчина. Мне было сорок. Я была одна на свете, очень хотелось ребенка. Это был мой последний шанс.

- Лучше бы ты мне соврала. - Я не могу обманывать, ты же знаешь... - Регина знала. И тихо ненавидела эту беспомощную, виноватую улыбку и патологическую честность.

Мама никогда не врала другим. Только себе. Она постоянно тешила себя приторно-сладкими иллюзиями, существовала каком-то идеальном, выдуманном мире.

- Наташа Ростова вовсе не была красавицей, - умильно говорила она дочери,

- вот смотри, как описывает свою любимую героиню Лев Николаевич. - И она, прикрыв глаза, за читывала наизусть большие куски из "Войны и мира". - А княжна Марья? Этот образ - настоящий гимн духовной красоте. Вот послушай! - Опять следовал кусок из классического романа. - И пушкинская Татьяна не блистала красотой. - Длинные цитаты из "Евгения Онегина", тоже наизусть, с прикрытыми глазами. - Пойми, Регишенька, переживать из-за того, что у тебя не совсем правильные черты лица, - глупо и скучно. От внешности ничего не зависит в жизни. Главное - духовная красота, доброта, ум...

Регина уже в двенадцатилетнем возрасте знала, что это бредни. Красотке, даже если она глупа до тошноты, все равно будет уютней в этом мире, чем умнице-дурнушке. Никакая духовная красота и доброта, никакой ум не помогут дурнушке. Чем старше Регина становилась, тем глубже верила в это.

Она всю жизнь зависела от собственной внешности. Все в ее душе вертелось вокруг этого главного стержня. Регина Градская была убеждена, что некрасивая женщина не может быть успешна и счастлива. Достаточно лишь одного взгляда в случайное зеркало, чтобы стать несчастной, чтобы любая победа испарилась как дым. Да и не бывает побед у некрасивых.

Ей было четырнадцать, когда мама, испуганная грохотом и звоном, вбежала в комнату из кухни и застала дочь, которая топтала осколки большого разбитого зеркала, сосредоточенно и тихо повторяя:

- Ненавижу! Ненавижу! Сжатые кулаки были в крови.

- Регишенька, доченька, что с тобой?!

- Уйди! Ненавижу! Этот нос, эти глаза, эти зубы... Ненавижу!

На следующий день мама поволокла ее за руку к невропатологу.

- Переходный возраст, - сказала невропатолог и прописала валериановые капли. - Поверь мне, деточка, внешность - не главное в жизни. В четырнадцать лет все кажутся себе гадкими утятами. К шестнадцати ты расцветешь, вот увидишь.

"К шестнадцати я сойду с ума", - подумала Регина.

В платяном шкафу на месте разбитого зеркала так и осталась голая шершавая фанера.

Регина всегда хорошо училась, ей все давалось легко. Ещё школе выучила три языка: английский, немецкий, французский - сама, без учителей и репетиторов, по старым гимназическим учебникам, хранившимся в запасниках городской библиотеки. С первой попытки, без всякого блата, поступила в Московский мединститут.

Многие ее сокурсники бледнели и даже падали в обморок на первых занятиях по анатомии, у цинковых столов, на которых лежали трупы. Регина Градская спокойно бралась за скальпель, не испытывая при этом ни ужаса, ни брезгливости - ничего, кроме холодного любопытства.

Нельзя учить медицину, не препарируя трупы. Но сначала это трудно, страшно. Живому человеку свойственно бояться смерти. А что может напоминать о смерти красноречивей и грубей, чем распластанное, распоротое тело на цинковом столе институтского морга?

Все студенты-медики привыкают к анатомке, но потом, не сразу. Регине Градской не надо было привыкать.

Хладнокровию молчаливой, безнадежно-некрасивой первокурсницы из Тобольска поражались даже видавшие всякое на своем веку преподаватели. А уж об однокашниках и говорить нечего. Соседки по комнате в институтском общежитии сторонились ее, как будто даже побаивались. Никто ни разу не одолжил у нее ни сахару, ни соли, ни куска хлеба.

В комнате жило пять девочек, и почти все у них было общим. Если одна из соседок отправлялась на важное свидание, то ее экипировала вся комната - кто-то давал туфли, кто-то юбку. Регина никогда не давала своего и не брала чужого. На свидания она не бегала, в быту была аккуратна и экономна, умудрялась укладываться в скудную стипендию. Правда, с первого по шестой курс она получала повышенную стипендию, но все равно это были копейки.

Все ее вещи были скрупулезно разложены по местам, всему она вела строжайший учет - даже тетрадным страницам и чернилам в самописке.

Соседки по комнате любили "со стипушки" купить себе в Елисеевском гастрономе чего-нибудь вкусненького. Тогда, в конце шестидесятых, еще свободно продавалась икра, севрюга, сырокопченая колбаса. Регина никогда не позволяла себе таких излишеств, но не потому, что ей не хотелось побаловать себя. Просто на такое баловство уходила половина стипендии.

Если другая девочка оставалась без денег, ее подкармливали соседки. А Регина с самого начала поставила себя так, что ни у кого не возникало желания ее подкормить.

Все сессии она сдавала на "отлично". За шесть лет учебы ни разу не заболела, не пропустила ни одного занятия. Спала по четыре часа в сутки, прочитала практически все, что имелось в богатой библиотеке института. Особенно зачитывалась книгами по психиатрии.

Больше всего на свете Регина Градская боялась сойти с ума. Она понимала, что ее зацикленность на собственной внешности граничит с патологией. Граница эта настолько зыбкая, что в любой момент глубокий комплекс неполноценности может перейти в заболевание.

Трудно не сойти с ума, когда ненавидишь себя, когда твое лицо в зеркале кажется кошмарным, омерзительным. И этот кошмар всегда с тобой. Собственное безобразие становится сверхценной идеей, потом перерастает в бред.

Чем глубже изучала Регина психиатрию, тем ясней понимала: четкой грани между нормой и патологией нет. При всей строгости и конкретности догматов официальной медицины лечить душевные недуги никто не умеет. Ничего нового, кроме аминазина и галоперидола, не придумали, а эти препараты действуют на человеческий организм значительно страшнее, чем любые смирительные рубашки, решетки, электрошок.

Суть психиатрии осталась такой же, как и сто, и двести лет назад. Врач видел свою задачу не в том, чтобы вылечить, а в том, чтобы сделать душевнобольного безопасным и беспомощным.

Регина была убеждена: человеческую душу надо лечить не химией, а чем-то совсем другим. Она стала изучать экстрасенсорику и гипноз, прочитала об этом все, что возможно было прочитать в те годы. Она училась лечить голосом, руками, взглядом. Иногда у нее возникало ощущение, что она проникает в мозг и в душу человека, видит суть душевного недуга...

Контингент больных в Институте судебной психиатрии им. Сербского, куда она попала молодым ординатором, был особый. Перед Региной проходили один за другим убийцы, насильники, садисты. Работая с этими людьми, осторожно пробуя на них свои экстрасенсорные и гипнотические возможности, Регина обнаружила, что, кроме примитивных олигофренов, сластолюбивых озлобленных импотентов, взбесившихся алкоголиков, попадаются среди этой публики такие яркие, сильные и одаренные личности, каких нет среди прочих, нормальных, людей.

Больше всего ее интересовали серийные убийцы, те из них, кто был абсолютно вменяем, имел высшее образование и весьма высокий интеллектуальный уровень. Такие отдавали себе полный отчет в своих действиях, убивали бескорыстно, не ради материальной выгоды, а ради решения своих глубоких внутренних проблем. Их было очень мало среди обычных убийц-ублюдков. Их было сложно вычислить и поймать. Они казались Регине гениями злодейства - живым опровержением известной пушкинской формулы: "Гений и злодейство несовместимы".

Эти люди не вызывали у нее ни страха, ни отвращения. Они были ей интереснее всех других. Она копалась в черных глубинах их подсознания так же спокойно, как на первом курсе института препарировала трупы. Она как будто искала ответы на сжигавшие ее душу вопросы...

Потом, когда коллеги заметили ее опыты, пришлось уволиться из института. Регина отнеслась к этому вполне спокойно. Она знала, что не пропадет.

К тридцати годам у кандидата медицинских наук Регины Валентиновны Градской имелась двухкомнатная квартира в центре Москвы, добротный "жигуленок", куча дорогих шмоток, драгоценности.

Среди ее пациентов были известнейшие актеры, писатели, эстрадные певцы, чиновники партийного аппарата, их дети и жены. Она лечила эту изысканную, капризную публику от алкоголизма, наркомании, импотенции, от депрессий и психозов. Пациентам гарантировалась полная анонимность, но главное, лечение было мягким, эффективным и безвредным. Никаких "торпед" и абстиненций, никаких разрушительных психотропных препаратов. Только голос и руки.

Вениамин Волков появился в ее квартире холодным ноябрьским вечером 1982-го. Один знакомый чиновник из ЦК ВЛКСМ позвонил и попросил ее принять "хорошего парня, Вашего земляка, тобольчанина".

Широкоплечий, голубоглазый, он робко присел на краешек кресла и стал тихо рассказывать о том, что у него было тяжелое детство и теперь он испытывает сложности в интимных отношениях с женщинами.

Регина раскрутила его очень быстро. Под гипнозом он рассказал ей во всех подробностях, как изнасиловал и убил семерых.

- Мне страшно, - говорил он, - я боюсь, что рано или поздно меня поймают. Я не хочу убивать, но это сильней меня. Я чувствую неодолимый, чудовищный голод. Этот голод стал моей сутью, душой. Душа моя выше моей психики, выше моего разума. Только высота эта опрокинута вниз.

Регине часто приходилось иметь дело с мужскими и женскими сексуальными проблемами. Ее пациенты в состоянии гипнотического сна выдавали самые интимные подробности. Для Регины не было ничего тайного и неясного в этой сложной области человеческой психики. Самые тонкие сексуальные переживания своих пациентов она выслушивала с холодным любопытством исследователя.

Сама она к тридцати шести годам осталась девственницей, давно поняла про себя, что абсолютно и безнадежно фригидна. Но в отличие от своих пациенток вовсе не страдала из-за этого. При ее внешности фригидность была только благом. Она не могла себе представить мужчину, который способен увлечься ею не из жалости, не из корысти, а просто так.

Слушая откровения серийного сексуального убийцы, глядя на его широкие плечи, красивые сильные руки, Регина вдруг с удивлением обнаружила, что именно такого мужчину ждала всю жизнь. Это открытие ничуть не напугало ее. Она уже знала, что сумеет обуздать лютый голод Вени Волкова, сумеет направить его мощную энергию совсем в иное русло...

Не выводя его из гипнотического сна, она подошла к нему, провела ладонью по колючей щеке, осторожно сняла пиджак, стала медленно расстегивать рубашку на его мускулистой безволосой груди.

- Ты больше не будешь убивать, - говорила она, прикасаясь губами к его горячей коже.

Впервые в жизни Регина чувствовала острое, звериное желание, но холодное любопытство не изменяло ей даже в эту минуту.

Веня был полностью подконтролен ей. Он делал все, что она хотела и как она хотела. Она сливалась с ним в единое целое, проникала в глубины его подсознания, и от этого наслаждение становилось особенно острым и жгучим.

В какой-то момент его руки чуть не сомкнулись на ее горле. Но она была готова к этому. Она справилась, мощным волевым усилием приказала ему убрать руки с шеи. Он послушался...

Из гипнотического сна она вывела его только через пятнадцать минут после того, как все кончилось. Он, совершенно голый, сидел на пушистом ковре, посреди комнаты, и испуганно озирался по сторонам. Она накинула на него свой халат. Казалось, он ничего не помнит и не понимает, но она знала - все, что произошло сейчас, глубоко врезалось в его душу, он никогда не забудет этого. Она присела на ковер рядом с ним. - Вот видишь, все обошлось, я жива. Мне было с тобой очень хорошо. Ты сейчас все вспомнишь, осторожно и спокойно.

Он смотрел на чужую некрасивую женщину, которая сидела рядом с ним в его рубашке, накинутой на голое тело.

- Ты рисковала жизнью, - произнес он еле слышно.

- Ты тоже, - улыбнулась она в ответ.

Потом они пили чай в большой, уютной Регининой кухне. Веня остался ночевать. Ночью все повторилось - но уже без гипноза. Опять в самый ответственный момент его руки сомкнулись у нее на горле. Но тут же он почувствовал острую боль под левой лопаткой и услышал спокойный голос:

- Ты не успеешь, Веня...

Боль отрезвила его. Он разжал руки.

Регина так и не выпустила из ладони рукоятку небольшого, острого, как бритва, кухонного ножа. Только потом, когда все кончилось, нож с мягким стуком упал на ковер возле кровати.

- Прости меня, - говорил Веня, пока она промывала перекисью водорода и смазывала йодом порез на его спине, - ты ведь понимаешь, я не виноват в этом. Это получается рефлекторно.

- Это скоро пройдет, - она нежно поцеловала его в плечо, - надо же, я не ожидала, что порез будет таким глубоким. Щиплет?

- Немного.

Она подула на рану. Ни мать, ни отец - никто не утешал его, когда он ранился, никто вот так ласково и осторожно не дул, чтобы не щипало от йода.

Он почувствовал себя маленьким мальчиком, которого любят и жалеют. Как будто он признался в скверном, отвратительном поступке, но его не стали ругать, не поставили в угол, не отхлестали по щекам, а приласкали и утешили.

Ему захотелось, чтобы эта женщина взяла его за руку и вела по жизни - куда ей вздумается. Он пошел бы за ней с закрытыми глазами, доверяя слепо и безгранично. Она знает о нем все - и не отворачивается с ужасом. Она вытягивает его из ледяной бездны одиночества, гладит по голове, согревает, утешает. Он не замечал ее некрасивости, ему было неважно, как она выглядит.

У Регины были большие планы. Но она знала, что одна не справится. Ей нужен был именно такой человек, как Веня Волков, сильный, беспощадный, напрочь лишенный сострадания к другим, но при этом безгранично преданный и покорный ей. То, что она еще и воспылала к нему страстью, было лишь приятным дополнением, не более. Во всяком случае, она старалась убедить себя в этом...

С тех пор прошло четырнадцать лет. Регина оказалась права в своих расчетах. Лютый голод, когда-то сжигавший душу Вени Волкова, стал жить отдельной самостоятельной жизнью, воплотился в могучую, беспощадную машину, в концерн "Вениамин".

Волков не убил больше ни одного человека. Много раз ему приходилось нанимать убийц, подставлять противников и конкурентов, обрекая их на верную смерть. Но это уже выглядело не как уголовное преступление, а как очередной ход в сложной и жестокой игре, которая называется "шоу-бизнес".

Теперь от той, прошлой, Регины, которая ненавидела свое лицо, остались лишь голос и руки. Да еще волосы и фигура. Все остальное - форма носа, скул, губ, разрез глаз, крупные белые зубы - было результатом кропотливого труда хирургов-пластиков. И возраст не имеет значения, если выглядишь на десять лет моложе, чем написано в паспорте.

Сегодня уже не важно, что настоящей Регине Градской пятьдесят, что ее природное, Богом данное лицо было безобразно. После пластических операций не осталось ни одной ее прежней фотографии. Даже из раннего детства, даже из младенчества - все снимки были уничтожены, сожжены. Та Регина, с картофельно-толстым носом, маленькими, близко посаженными глазками, скошенным подбородком и торчавшими вперед, как у кролика, верхними зубами, умерла. Смерть старой и рождение новой Регины, холодной идеальной красавицы с классическим тонким носом, строгим правильным овалом лица и ровными жемчужными зубами, стоили нескольких десятков тысяч долларов.

Операции делались поэтапно, один день в швейцарской косметической клинике, расположенной в Альпах и считающейся лучшей в мире, стоил полторы тысячи - только день пребывания, без операций и процедур. В клинике Регина провела сорок дней.

Когда врачи разрешили ей выходить на прогулки, она отправилась в небольшую деревню, расположенную поблизости от клиники. На чистеньких, вымытых специальным шампунем улочках приветливые альпийские швейцарцы здоровались с высокой худощавой дамой: по-немецки, по-французски и по-английски - кто как. Она отвечала, перебрасываясь с прохожими несколькими вежливыми словами - о погоде, о чудесном альпийском воздухе и живописном горном пейзаже. Она свободно владела тремя этими языками, немецким, французским и английским.

На то, что лицо дамы закрыто плотной вуалью, ни прохожие, ни хозяева милых магазинчиков и кафе не обращали внимания: такие дамы, богатые пациентки известной клиники, для местных жителей были привычными и желанными гостьями. Они давали маленькой деревне дополнительный доход.

В уютных чистеньких кофейнях и кондитерских были отведены для пациенток клиники специальные уголки, где столики прятались за плотными кружевными или бархатными шторами, царил тактичный полумрак, и хозяева вежливо отводили взгляды, принимая заказы. Конечно, ведь для того, чтобы сделать глоток кофе и надкусить воздушное пирожное, необходимо приподнять вуаль.

На первой своей прогулке Регина набрела на хорошенькую, словно игрушечную, лютеранскую кирху и заказала поминальную службу по себе самой, по прежней несчастной и безобразной женщине, которая умерла здесь, в Альпах, под тонкими волшебными скальпелями хирургов-пластиков.

Хор красивых альпийских детей пел поминальный реквием так нежно и печально, что Регина; стоя в полупустой кирхе, чуть не заплакала под своей густой вуалью, но сдержалась - пока не зажили операционные швы, этого нельзя было себе позволить...

Но теперь она могла и плакать, и смеяться от души. Ей было на вид не больше сорока, и этот возраст ее вполне устраивал, ей будет столько же еще лет десять-пятнадцать, а потом опять можно съездить в Швейцарские Альпы.

Каждый раз, останавливаясь у зеркала, чтобы поправить прическу и освежить легкий макияж, Регина видела полумрак маленькой альпийской кирхи, чистые личики швейцарских детей, слышала сладкое многоголосье поминального реквиема и строгие, свежие, холодноватые звуки органа. Иногда ей опять хотелось заплакать - и она плакала, не стесняясь, если, конечно, обстановка была достаточно интимной для таких странных, неожиданных слез.

Глава 11

Катя плохо переносила холод, а в последнее время мерзла постоянно. Она не выходила из дома после того, как вернулась с Митиных похорон. И к ней никто не приходил, не звонил. О ней забыли, словно для всех она умерла вместе с Митей. Катя старалась не думать о том, что денег в доме нет ни копейки, ампулы кончаются, а новых она купить не сможет. Скоро ее начнет ломать.

Еще день она попытается протянуть на таблетках. А не лучше ли сразу вколоть все ампулы, выпить все оставшиеся в доме таблетки, сдобрить их двумястами граммами чистого медицинского спирта? Там, в буфете, должна стоять бутылка. Это будет легкая и приятная смерть, куда приятней, чем то, что сделал с собой Митя.

"А правда, почему он не поступил так, если уж решил покончить с собой? В доме достаточно лекарств. Куда проще и приятней запить горсть "колес" чистым спиртом, уснуть и не проснуться".

И вдруг ей пришла в голову мысль, что Митя так сильно ненавидел наркотики, что предпочел им петлю. А вслед за этой пришла следующая мысль: почему же все-таки менты и врачи уверяли, будто он был под кайфом? И царапины на руке... Они и правда были, царапины и точечные следы иглы. Просто до этой минуты Кате не хотелось думать. Каждая мысль о Мите причиняла физическую боль, это было похоже на ломку. В голове все путалось, подкатывала тошнота, в ушах нарастал гул, хотелось быстро уколоться и все забыть. Но надо было тянуть ампулы, их осталось совсем мало. И никто не даст денег.

Взглянув на часы, она обнаружила, что уже вечер, и вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего дня. Надо было встать и хотя бы выпить горячего чая. Вылезать из-под одеяла не хотелось, но от голода сильно тошнило, желудок сжимала тупая боль. Накинув поверх халата Митину джинсовую куртку, она отправилась на кухню.

В холодильнике остались только засохший кусок сыра и располовиненная банка консервированной кукурузы. Были еще черствый хлеб, чай и сахар. Катя почти не ела в эти дни, иногда только согревала себе чай и жевала кусок хлеба, не чувствуя вкуса.

Пока грелся чайник, она сидела неподвижно на табуретке и смотрела в дверной проем. Опять перед глазами возникли Митины босые ноги, длинное большое тело, странно-спокойное, какое-то отрешенное лицо.

Скользнув рукой в карман джинсовой куртки, Катя нащупала там пачку сигарет, вытащила. Это был "Кент". Митька успел выкурить полпачки. Из кармана выпала какая-то смятая бумажка. Катя подняла ее и развернула.

Это оказался блокнотный листок. Он был скомкан и надо рван в двух местах. Несколько строчек, написанных летящим Митиным почерком, были перечеркнуты крест-накрест. Так он набрасывал и перечеркивал черновики своих стихов. Ни это были вовсе не стихи.

Катя разгладила листок ладонью на кухонном столе, закурила, принялась читать:

"I. Узнать, что случилось с тем следователем (м.б., у Полянской?).

2. Газеты (местные?).

3. Психиатрия.

Ты сошел с ума, прикончат тебя по-тихому, и привет. Но не идти же с этим в прокуратуру. 14 лет!"

Чайник отчаянно свистел. Катя выключила газ, машинально налила себе чаю в любимую Митину кружку, размешала сахар, сделала большой глоток, загасила сигарету и тут же закурила следующую.

- А ведь могли Митюшу убить, - произнесла она вслух, задумчиво и спокойно, - что-то он такое затевал, ходил возбужденный, немного нервный. Листочек этот вырван из его блокнота. Он хотел выкинуть, но забыл, скомкал, бросил в карман куртки. Он носил эту куртку в последнее время. Да, надевал ее под кожанку. В ней много карманов, а в кожанке всего два, они неглубокие, неудобные.

Катя быстро обшарила все карманы, обнаружила носовой платок, несколько жетонов метро и телефона-автомата, три тысячные купюры. Больше не было ничего.

Бумажник, в котором Митя носил паспорт и деньги, валялся на секретере. Паспорт забрала Ольга, а денег там не было. Деньги в их доме вообще и в Митином бумажнике в частности долго не лежали. Их хронически не хватало.

"Надо найти блокнот! - подумала Катя. - Он вырвал этот листок из своего ежедневника".

В блокнот-ежедневник Митя записывал не только пришедшие в голову строки будущих песен, но и всякие телефоны, планы, предстоящие дела.