Чтение 9–й страницы книги ~Легкие шаги безумия~

- Вас решено отправить сначала в Тобольск, потом в Ханты-Мансийск, - сообщил им второй секретарь обкома.

Лощеный, надменный комсомолец лет тридцати сразу оценил, что прибывшая из Москвы компания - птицы невысокого полета. Так, шелупонь, студентики-практиканты. Вслед за ним понял это и молоденький инструктор по идеологии, которому было поручено сопровождать гостей. Он, как и его босс, тут же перешел на "ты", стал панибратски похлопывать Митю по плечу, а Лену с Олей называть "девчатами".

- Вопрос с гостиницей мы порешаем, - сообщил он, отдавая отмеченные у секретарши командировочные удостоверения. - Вы погуляете пока, город посмотрите. Вещи можете оставить в моем кабинете. А часика через два подходите, порешаем с гостиницей. У нас сейчас слет оленеводов, с номерами плохо.

- Простите, Володя, что значит "порешаем"? - обращаясь к комсомольцу подчеркнуто на "вы", спросила Лена. - Как я поняла, у нас уже сегодня выступление по телевидению и встреча с учащимися ПТУ. Причем телевидение через час, нам ведь надо отдохнуть с дороги, душ принять.

- Слушай, старушка, ну что за буржуйские замашки? - поморщился комсомолец Володя. - Какой душ? Надо проще быть. Учти, номера с душем у вас все равно не будет. Во-первых, в Тюмени уже год нет горячей воды, а во-вторых, ты ведь не главный редактор.

Тут вмешалась Ольга. Она умела и любила ругаться, особенно с такими вот комсомольскими хамами.

- В общем, так, Вова, - сказала она тихо и ласково, - либо ты сейчас же, сию минуту, поднимешь со стула свою толстую задницу и не "порешаешь", а решишь вопрос с нормальной гостиницей, либо мы идем в обком партии и заявляем, что ты со своими идеологическими обязанностями не справляешься. Если этого мало, мы звоним в Москву, в редакцию, и наш главный редактор тут же связывается с ЦК ВЛКСМ. Ты хочешь, чтобы вопрос с гостиницей решался на таком уровне? Пожалуйста, я с удовольствием тебе это устрою.

Через пятнадцать минут комсомольский "газик" отвез их в гостиницу "Восток".

- Интересно, - задумчиво произнесла Лена, оглядывая вполне приличный двухместный номер, - почему у нас по всей стране нет ни одной гостиницы "Запад"? Есть "Север", "Юг", "Восток", а "Запада" - ни одного. Будто не существует такой части света.

Горячая вода в городе Тюмени действительно была уничтожена как классовый враг. Но при такой жаре можно ополоснуться и холодной. Комсомолец сделал-таки им номера с душем. Правда, Мите пришлось подселиться к соседу, но это был тихий культурный старичок снабженец из Барнаула. Не алкоголик и не маньяк, во всяком случае на первый взгляд.

Местные телевизионщики оказались значительно приятней комсомольцев. Правда, заведующая редакцией попросила перед съемкой, чтобы Митя спел те песни, которые собирается исполнять на выступлении.

- Или тексты хотя бы дайте просмотреть, - смущаясь, предложила она, - и вы, Оля, если не сложно, покажите мне ваши стихи, которые будете читать.

- Но ведь не прямой же эфир, - пожал плечами Митя, - если что не так, вы потом вырежете.

- Прежде чем я вырежу, - тихо произнесла полная усталая женщина средних лет, - мне голову успеют оторвать. Если что не так...

Тексты, напечатанные на машинке, у них с собой были.

- Митя, пожалуйста, вот эту песню, где "вокзал, пропахший блудом и тюрьмой", петь не надо, - заметила она, не отрывая глаз от страницы, - а остальное можно. А у вас, Оля, вот это стихотворение про лимитчиц, "я лимитчица, косточка черная", оно очень хорошее, но вы его, пожалуйста, не читайте.

На этом идеологическая цензура кончилась. А в ПТУ ее вовсе не было. Песня про вокзал и стихотворение про лимитчицу у пэтэушников прошли на "ура". После выступления их пригласили остаться на дискотеку. Но они отказались. Они очень устали, хотели есть и спать. К тому же дискотека в тюменском ПТУ - не самое интересное и безопасное развлечение.

В гостиницу они возвращались пешком. Магазины были уже закрыты, кафе и столовые тоже.

- Ты, запасливый, хоть бы хлебушка купить догадался, - обратилась к брату Ольга, - я лучше с голоду помру, чем стану твои бычки в томате без хлеба есть.

- Помирай, - разрешил Митя, - нам с Леной больше достанется.

- Никто не помрет, - радостно сообщила Лена, - вон пельменная открыта!

- Я о-очень люблю сибирские пельмени, - прямо-таки застонал Митя, - о-очень люблю.

Но пельменей не оказалось. В меню их было перечислено десять сортов, и с олениной, и с медвежатиной, и с лососем.

- Нет... Нет... Тоже нет, - сонно отвечала официантка.

- А что есть? - печально спросила Ольга.

- Харчо "Северное сияние", позавчерашнее, шницель "Нежность", бутерброды с "Романтикой" и "Дружбой", - неохотно сообщила официантка.

- Все несите! И "Нежность", и "Романтику", и "Сияние", - обрадовался Митя, - все по три порции!

- "Сияние" не советую, - заметила официантка, - оно с душком.

- Хорошо. Остальное несите. И хлебушка побольше! Шницель "Нежность" представлял собой огромный, толстый, обжаренный снаружи и совершенно сырой внутри, ком теста. В толще его, в самой серединке, стыдливо притаился крошечный кусочек темно-серого котлетного фарша. Гарниром служили вялые скользкие макароны, приправленные комбижиром.

"Романтикой" именовалась скорченная в предсмертной агонии варено-копченая колбаса. Она истекала желтым жиром и была несъедобна даже с голодухи. Только подсохший, но родной плавленый сырок "Дружба" на куске хлеба не обманул ожиданий.

Весь хлеб со стола сгребли в мешок и, голодные, отправились в гостиницу. По дороге попался открытый мороженый ларек.

- Мороженое в розлив, - предупредила продавщица.

- Как это? - не поняла Лена.

- А так. Морозилка сломалась,

- Ладно, налейте стаканчик, - попросил Митя. Продавщица зачерпнула половником белую жижу и, вылив ее в картонный стаканчик, сообщила:

- Девять копеек.

В Тюмени стояли светлые июньские ночи. В полумраке зловеще алели развешанные на панельных пятиэтажках лозунги: "Вперед, к победе коммунизма!", "Да здравствует нерушимое братство великого советского народа!", "Народ и партия едины!"

Огромные, квадратно-мускулистые рабочие и работницы на трехметровых плакатах вздымали пудовые кулаки над тихими грязными улицами засыпающего сибирского города.

- Если бы я был режиссером, - сказал Митя, - обязательно снял бы фильм, как эти красные кулакастые монстры оживают ночами, сходят с плакатов и маршируют между панельными домами, проходят жутким молчаливым строем, сметая все живое на своем пути. Это был бы фильм ужасов.

- В советском кинематографе нет и не будет такого жанра, - хмыкнула Ольга.

У него сильно дрожали руки. Казалось, эта дискотека никогда не кончится. Он осторожно заглянул в дверной проем и отыскал взглядом ее, свою девочку. Она тряслась и извивалась под шлягер позапрошлого года

Прошу тебя. В час розовый напой тихонько мне, как дорог край березовый в малиновой заре.

На девочке была короткая малиновая юбчонка, туго обтягивающая крепкие круглые бедра, и ярко-розовая блузка с короткими рукавами. Полные губы, жирно намазанные малиновой помадой, чуть улыбались, глаза были прикрыты. На круглой молочно-белой шейке болтался и подпрыгивал дешевенький кулон - мельхиор с финифтью, маленькое сердечко, внутри - малиновая розочка с зеленым листочком.

Он подумал, что надо обязательно посмотреть, какого цвета у нее глаза. Серо-голубые тени на подрагивающих веках скатались в комочки, бровки выщипаны до ниточек. Подсветленные перекисью прямые волосы подстрижены кружком. Эта прическа стала модной после концертов французской певицы Мирей Матье...

Вот уже третий танец танцевал с ней один и тот же парнишка, тощая длинноволосая макака. Под быструю музыку он нелепо приседал и тряс узкими покатыми плечами, а в медленном танце обхватывал свою партнершу, буквально ложился на нее и, отклячив тощий задик в советских, мешком висящих брюках-"техасах", бестолково перебирал ногами.

"Если он вздумает ее проводить, придется отложить все на завтра, - подумал он, - или выбрать другую, которая пойдет домой одна. Но я не знаю маршрутов других девочек, а эта, малиново-розовая, должна возвращаться домой через пустырь за стройкой. У нее нет другого пути. Очень жалко, если длинноволосая макака вздумает проводить мою девочку..."

Он чувствовал приятную тяжесть небольшого туристского ножа во внутреннем кармане тонкой спортивной куртки, глядел из темных сумерек в ярко освещенный актовый зал ПТУ, где страстно и ритмично извивалась шестнадцатилетняя Наташа Колоскова, единственная дочь Клавдии Андреевны Колосковой, сорокалетней матери-одиночки, которая сама сшила для своей Наташи и эту короткую юбочку, и кофточку из розового крепдешина, купленного в универмаге по талонам на мануфактуру. Надо же девочке в чем-то покрасоваться на дискотеках, она так любит танцевать.

Когда объявили, что следующий танец будет последним, в ответ раздался возмущенный рев.

- Дети, поздно уже, - подойдя к микрофону, сказал пожилой пышноусый директор ПТУ.

- Мы не дети! - раздались крики из зала. - Сейчас ночи светлые!

- Никаких разговоров! - рубанул рукой директор. - Последний танец!

Он спрыгнул со сцены, и тут же зазвучала песенка в исполнении Аллы Пугачевой про журавлика:

Я хочу увидеть небо, ты возьми меня с собой...

Потные пары медленно закачались, обнявшись. - Наташк, я провожу тебя? - прошептал на ухо своей партнерше длинноволосый узкоплечий Петя Сидоркин.

- Посмотрим, - неопределенно пожала она плечами и искоса взглянула на соседнюю пару.

Она хотела, чтобы ее проводил Сережа Русов, широкоплечий, красивый, пахнущий иностранным одеколоном. Но Сережа нежно обнимал тонкую талию Маринки Заславской. Они почти целовались.

- Не-а, Натаха, - заметив ее взгляд, покачал патлатой готовой Петя, - он же к тебе ни разу не подошел. Он с Маринкой с зимы гуляет, разве ты не знаешь?

- Ну что ты лезешь, куда не просят?! - шепотом выкрикнула Наташа. - Без тебя разберусь.

Она отцепила от своей крепкой талии Петины руки и быстро пошла сквозь танцующие пары к выходу.

- Наташа! - ринулся за ней Петя. - Наташа, подожди!

- Уйди, дурак, надоел! - громко произнесла она и выскользнула в густые сумерки.

Она шла по пустынным улицам и глотала слезы. Ей с первого курса, с первого дня, до жути нравился Сережа Русов. Но он никогда не посмотрит в ее сторону. Куда ей до Маринки! Маринка похожа на Мирей Матье, она самая красивая в училище.

Наташа так надеялась, что на сегодняшней дискотеке Сережа наконец взглянет на нее, хоть на один танец пригласит. Мама сшила классную юбку и блузку. Мамина подруга, тетя Тома, подарила на день рождения красивый кулон-сердечко, он так стильно смотрится с розовой блузкой... Стрижка новая, под Мирей, все сказали - очень идет, сразу лицо делается тоньше, интересней. А Сереженька глядел только на Маринку.

Наташе было так грустно, так плохо, что она не замечала ничего вокруг, не слышала осторожных шагов за спиной, которые следовали за ней от самого ПТУ, ни разу не оглянулась и не увидела высокой, широкоплечей фигуры молодого мужчины в темной свободной куртке из тонкой плащевки.

Она опомнилась только тогда, когда железная рука зажала ей рот и нос. Это было на краю пустыря, у пустой стройплощадки. Вокруг ни души. Наташа даже не успела закричать.

* * *

- Хватит спать, лентяйки! - Митя распахнул дверь их номера. В руках у него был большой пакет, из которого он стал извлекать банку с сахарным песком, кипятильник, куски вчерашнего хлеба.

- Вы бы хоть постучали, сэр. - Лена села на кровати, сладко зевнула и потянулась. - Который час?

- Половина девятого. В девять пятнадцать за нами приедет бравый комсомолец, - сообщил Митя, - кофе свой доставай, будем завтракать.

- Эй, а где твоя знаменитая сгущенка? - Ольга выскользнула из-под одеяла и прошлепала босиком в ванную.

- Будет тебе и сгущенка. Только не сейчас. Мы же сегодня вечером уезжаем в Тобольск, а как я, по-твоему, открытую банку упакую?

- Жмот ты, братец-кролик, - сообщила Ольга уже из ванной, с зубной щеткой во рту, - иди тогда в буфет, купи чего-нибудь. Не одним же хлебом завтракать.

- Ладно. Но чтобы к моему приходу обе были умыты, одеты и кофе чтоб сварили. - Митя выставил на стол литровую жестяную кружку.

- Есть, герр генерал! - козырнула Лена. А Ольга пробормотала из ванной полным зубной пасты ртом:

- Ишь, командир полка, нос до потолка!

В гостиничном буфете на втором этаже народу было мало. Пока буфетчица взвешивала нарезанную колбасу, заворачивала в бумагу вареные яйца и щелкала счетами, Митя смотрел в окно.

Окно выходило на небольшую площадь перед гостиницей. Прямо у входа стояли милицейский "газик" и микроавтобус "Скорой". Митя увидел, как два санитара выносят из гостиницы носилки, на которых лежит человек, закрытый простыней до подбородка.

- Случилось что-нибудь? - спросил он сдобную молодую буфетчицу. - Там милиция и "Скорая".

- Случилось, - тяжело вздохнула буфетчица. И тут Митя заметил, что у нее красные заплаканные глаза, а на щеках - полосы растекшейся туши.

- Дочку одной нашей горничной нашли сегодня рано утром на пустыре, - тихо всхлипнув, сказала буфетчица, - изнасиловали девочку и убили. За матерью милиция приехала, чтоб везти на опознание, а у нее сердце не выдержало. Вызвали "Скорую", вот, увозят...

- О Господи... - прошептал Митя.

- Девочке, Наташеньке, шестнадцать годков недавно исполнилось. Я ей кулончик подарила финифтевый, сердечко с розочкой, она так радовалась. У нас ведь трудно что-то красивое купить, а девочке хочется. Мы с мамой ее, Клавой-то, дружим ещё со школы. Одна она Наташеньку растила, без мужа. - Буфетчица еще раз всхлипнула, вытерла набухшие в глазах слезы рукавом белого халата. - Месяц назад вот такой же был случай. Только девочка детдомовская, пятнадцать лет. А милиция не чешется. Хоть всех детей у нас поубивают, им наплевать.

- Эй, Тамара Васильна, ты говори, да не заговаривайся, - послышался начальственный мужской голос из буфетного зала.

Митя оглянулся. За столиком сидел вальяжный толстячок в белой рубашке и галстуке и пил чай из стакана в подстаканнике.

- А мне бояться нечего! - подбоченилась Тамара. - Я правду говорю. В городе маньяк орудует, детей убивает, весной похожий случай был. Хоть бы в газетах написали, по радио объявили, чтоб люди детей своих не отпускали от себя ни на шаг! Так нет, молчат, будто ничего не происходит. У тебя, Петрович, тоже между прочим две дочки.

- И правильно, что молчат, - авторитетно заявил Петрович, - еще не хватало панику поднимать. Милиция свое дело делает, поймают убийцу, никуда он не денется!

- Как же! - усмехнулась буфетчица. - Поймают! Он сначала всех детей наших погубит...

- Но у тебя-то сын, а не дочка. Тебе-то что волноваться? - Петрович шумно отхлебнул чаю и вытер потную лысину носовым платком.

- Дурак ты, честное слово! - покачала головой буфетчица. - Хоть и инструктор горкома партии, а дурак! Два случая в Тобольске было, тоже девочек изнасиловал какой-то скот и убил, - обратилась она к Мите, - а всем наплевать.

- То есть всего четыре убийства по области? - тихо спросил Митя.

- Теперь четыре. Наташенька Колоскова четвертая. С дискотеки она не вернулась, у них в восьмом ПТУ дискотека вчера была. Клава, мама ее, ждала до двух часов ночи, потом заволновалась, к соседям побежала, у них сын - однокурсник Наташин. Как узнала, что дискотека еще в половине двенадцатого кончилась, сразу в милицию. А там даже заявление принимать не хотели. Мол, два часа - это не срок, мало ли, загуляла ваша дочь с кавалером. А утром рабочие со стройки ее обнаружили...

- Ты что такой смурной? - спросила Ольга, когда Митя вернулся из буфета с кульком еды. - Кофе готов, садись завтракать, через двадцать минут комсомолец заявится.

- Здесь такой кошмар творится... - тихо произнес Митя, достал сигарету из лежавшей на столе пачки и закурил.

- Я тебе покурю натощак! - прикрикнула Ольга, отвесила брату легкий подзатыльник и, вытащив сигарету у него изо рта, загасила. - - Ну, что за кошмар?

Митя рассказал все, о чем узнал только что в гостиничном буфете.

Он не успел закончить, как в дверь номера постучали. На пороге стоял комсомолец Володя, все в том же сером костюме со значком на лацкане.

- Доброе утро, Володя, - вежливо поздоровалась с ним Ольга. - Кофе хотите?

- Спасибо, не откажусь, - кивнул комсомолец, - только по-быстрому. Там машина ждет.

Отхлебнув горячего кофе из тонкого гостиничного стакана, он критически оглядел Лену и Ольгу, покачал головой и спросил:

- Вы по-другому одеться можете?

- А что? - удивилась Лена. - Что вас не устраивает в нашей одежде?

- У тебя слишком много ног видно, а у Ольги - пардон, конечно, - декольте большое, - ничуть не смутившись, сообщил комсомолец. .

На Лене была светлая юбка в складку, чуть выше колен, на Ольге - открытое платье, глубокое декольте довольно щедро открывало ее роскошную грудь.

Лена и Ольга возмущенно переглянулись, и тут в разговор вступил Митя:

- Слушай, комсомольский Пьер Карден, тебе не кажется, это это их дело, как одеваться? Они одеты вполне прилично, к тому же не всем ведь в такое пекло ходить в строгих костюмах!

- До чего же вы, москвичи, обидчивые! - пожал плечами Володя. - Я только советую, не мне, а вам в ИТУ сегодня выступать.

- Где? - переспросили все трое хором.

- ИТУ - исправительно-трудовое учреждение, колония значит. Перед зеками лучше не выпендриваться и свои красивые ноги-груди не обнажать. Построже оденьтесь как-нибудь девчата, очень вас прошу.

- Интересно, - возмутилась Ольга, - кто же это придумал, к зекам нас послать?

- Начальник колонии просил. В прошлом году группа из журнала "Юность" приезжала, выступали перед ними. И артисты, и лекторы, все выступают. Зеки, они ведь тоже люди.

- Ладно, комсомолец, уговорил, - махнула рукой Лена, - выйдите с Митькой на минутку, мы переоденемся.

Выступать перед зеками Ольга и Лена отправились в длинных юбках и строгих блузках с длинными рукавами. Попав на территорию ИТУ, они поняли, что комсомолец был прав. То, что в летней Москве выглядело совершенно нормально и прилично, здесь, в Тюмени, да еще в колонии, смотрится совсем иначе.

Лену поразил какой-то особый, тяжелый тюремный запах. Стоя на сцене перед микрофоном, она растерянно оглядывала зал. Все в нем казались на одно лицо, бритоголовые, в синих бушлатах. Лена подумала, что, наверное, лучше начать выступление не с рассказа о журнале, не с разговора, а с какой-нибудь Митиной песенки.

- Здравствуйте, - улыбнулась она залу, - я не сомневаюсь, что вы все знаете и любите наш журнал. В редакцию приходит много писем, вы задаете вопросы, присылаете свои стихи и рассказы. Сегодня у нас есть возможность пообщаться не через почту, а лицом к лицу... Сейчас перед вами выступит известный московский бард, автор и исполнитель песен Дмитрий Синицын.

Зал оказался благодарным и отзывчивым. Митины песни, Ольгины стихи и Ленины рассказы о журнале, о работе его отделов, о всяких смешных эпистолярных казусах вызывали бурную реакцию, крики, аплодисменты. Их долго не отпускали со сцены, выкрикивали вопросы, писали записки.

"Можно мне выйти на сцену и прочитать стихи собственного сочинения?

Неправедно осужденный. Слепой".

Прочитав эту записку, Лена взяла микрофон.

- Некто, назвавшийся Слепым, хочет прочитать свои стихи со сцены, - сообщила она залу. Зал загудел и захихикал.

- Эй, Слепак, хорош бздеть, в натуре!

- С понтом деловой! - раздались голоса.

- Неужели вам неинтересно послушать стихи вашего товарища? - спросила в микрофон Ольга. - Если так хочется человеку, пусть почитает. Нам, например, очень интересно.

Зал разразился гоготом.

- Нехай спляшет, каз-зел! - смачно сплюнув, проговорил могучий золотозубый зек, который сидел в первом ряду, развалившись на двух стульях. Справа и слева от него сидели два амбала помоложе и скалили не золотые, а стальные зубы.

Лена заметила, что у главного, того, который сидит на двух стульях, поблескивает на груди, под расстегнутыми пуговицами бушлата, большой золотой крест на толстой золотой цепи. У двух амбалов кресты и цепи были серебряными.

В зале повисла тишина. Стало ясно, что этот, с золотым крестом, здесь главный.

- А че, выходи, покрути попкой, Марусенька, - раздался в тишине чей-то хрипловатый фальцет.

В задних рядах началась какая-то странная возня, стоявший неподалеку офицер охраны сделал было шаг в ту сторону, но потом раздумал вмешиваться, махнул рукой и отвернулся, сплюнув сквозь зубы в точности как зек.

Через минуту на сцену выволокли худющего, сутулого парнишку лет двадцати. Лицо его было покрыто рубцами, оставшимися от обильных подростковых фурункулов. Лена вдруг поняла, почему его прозвали Слепым. Глаза у него были очень маленькие, глубоко посаженные. Их почти не было видно под нависшими, голыми, лишенными бровей надбровными дугами. Когда он оказался на сцене, стало заметно, что глаза его к тому же какого-то странного, очень светлого цвета, а зрачки сужены до точек. Белые глаза... Слепой.

- Здравствуйте, - улыбнулась ему Лена как можно приветливей, - для начала давайте познакомимся. Как вас зовут?

Маленькая, поросшая светлой щетиной головка опустилась совсем низко.

- Василий Слепак, - еле слышно пробормотал он себе под нос.

- Очень приятно, - громко сказала Лена в микрофон, - сейчас перед нами выступит начинающий поэт Василий Слепак. Попросим.

Оказывается, прозвище просто от фамилии, а не из-за странных глаз.

Она сунула микрофон в его дрожащие руки и тихонько захлопала в ладоши. Вслед за ней стали аплодировать Оля и Митя.

Зал молчал. Лена всей кожей чувствовала напряженность этого молчания. Тишина была недоброй, взрывоопасной. Василий Слепак сжимал микрофон в потной ладошке. И вдруг в тишине раздался его странно-низкий для такой хрупкой комплекции голос:

Я знаю, ты меня не любишь,

Не встретишь и не приголубишь,

Ты вышла замуж за другого,

За нехорошего, блатного...

Зал взорвался гоготом. Но низкий голос в микрофоне перекрикивал гогот, читал одно стихотворение за другим.

Так не глумитесь надо мной

Своею правдой нестерпимой,

Жестокой я плачу ценой

За право называть любимой...

Василий Слепак быстро подошел к Лене, отдал ей микрофон и, спрыгнув со сцены, побежал через свистящий, гогочущий зал. Кто-то подставил ему подножку, он упал, растянулся...

- Василий! - проговорила Лена в микрофон. - У вас чудесные, талантливые стихи! Я постараюсь, чтобы они были опубликованы в нашем журнале.

- С ума сошла? - услышала она сзади Ольгин шепот. - Зачем ты ему обещаешь? Ведь обычная графомания!

- Василий! - продолжала Лена, глядя, как поднимается с заплеванного пола в проходе между рядами тощая сутулая фигурка. - Вы пишите, присылайте стихи в редакцию, в отдел литературы! Вы только не бросайте, пишите стихи. Вы талантливый человек.

Гогот и свист утихли, зал загудел, удивленно и грозно.