Эдуард Тополь.

Московский полет

---------------------------------------------------------------

OCR: Дмитрий Комардин
---------------------------------------------------------------

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В баре было полутемно. За стойкой, на высоких стульях, сидели два
мужика, один -- в техасской шляпе и. высоких рыжих бутсах, второй -- в
шортах и в черной безрукавке с надписью "Давайте убьем всех адвокатов!". Оба
пили пиво и смотрели бейсбол по телевизору.

Я сел на крайний стул, сказал толстой барменше- пуэрториканке:

Бренди, плиз.

What [Что]?-- спросила она.

Бренди...-- повторил я.

What?

Она наклонилась, положив передо мной на стойку свои пудовые испанские
груди.

Бренди,-- сказал я в третий раз, внутренне закипая.

What does he want [Что он хочет]?-- повернулась она к двум мужикам.-- I
don't understand [Я не понимаю].

Я почувствовал, что мое лицо стало белым, но, сдержав себя, сказал:

Би -- ар -- эй -- эн -- ди -- вай.

Тут барменша посмотрела на меня с еще большим недоумением:

What? What?

Я совершенно психанул, взял у нее из нагрудного карманa авторучку и
написал на салфетке:

Не wants a brandy [Он хочет бренди], -- прочел барменше тот, который
хотел убить всех адвокатов.

Ah, brandy!-- воскликнула барменша и отошла с таким видом, словно до
этого я говорил с ней по-китайски.

Конечно, она принесла мне рюмку бренди, но эта рюмка уже не помогла
мне. В этой е... Америке даже безграмотная пуэрториканка считает меня
человеком второго сорта, поскольку за десять лет я не научился говорить
слово "бренди" так, как она. А как я сказал, ф... йо мазер! Бренди есть
бренди -- или нет?

Я залпом выпил эту вонючую рюмку, швырнул на стойку три доллара и ушел,
хлопнув дверью. И с узкого тротуара сразу шагнул на мостовую, но тут же
испуганно, отпрянул -- мимо с оглушительным воем и ослепив меня фарами,
вдруг промчалась машина, потом -- вторая, третья.

F... your [Вашу мать]!..-- громко крикнул я им и увидел, что рядом
хлопают петарды, а вдали, над Бостонским заливом, в черноте неба вдруг
рассыпались огненные шары фейерверка.

Я вспомнил, что сегодня 4 июля и что, наверно, там на набережной, среди
праздничной публики смотрят сейчас фейерверк Лиза и Ханочка. И я с
ненавистью сказал этим огненным шарам фейерверка: F... you too!

И пошел прочь -- за причал яхт-клуба, к темной воде, от которой пахло
гнилыми крабами. Отсюда не был виден этот ср... Бостон с его праздничным
фейерверком, потому что огромный утес, как верблюжий горб, торчал тут рядом
с берегом и перекрывал перспективу. Днем во время отливов вода тут отступает
настолько, что можно посуху пройти на этот утес, и я часто приходил сюда с
дочкой, мы назвали этот утес Ханочкин остров. Лежа на теплом граните, я
рассказывал ей про собак, кошек, воронят и ежей, с которыми я дружил
когда-то, в своей прежней жизни -- в России...

А по ночам на этом Ханином острове устраивается молодежь -- любители
пива, марихуаны и рок- музыки. Но сейчас они все там, на празднике, и я мог
легко приступить к тому, что задумал. Однако эта сволочь барменша выбила
меня из колеи, и теперь, будучи в бешенстве, я уже не мог топиться. Да, да,
наверно, в бешенстве можно выброситься из окна или вскрыть себе вены, но
топиться в бешенстве нельзя -- это я понял сразу, как только пришел на
берег.

Но куда мне деваться? Как жить? Десять лет я писал книги об империи зла
с такой страстью своего желчного еврейского сердца, что советские газеты
утверждали, будто эти книги распространяет ЦРУ. Эти комплименты поднимали
меня в собственных глазах, и моя работа казалась мне борьбой Давида с
Голиафом. Но теперь Голиаф рухнул, а книги об издыхающем пугале советской
империи уже никому не нужны -- вот в чем тупик. И вообще, говорил я себе в
ожесточении, ты стал писателем на волне холодной войны, а теперь холодная
война кончилась. И кончились твои гонорары, и спрос на тебя кончился даже в
твоей собственной семье! Но разве ты писал настоящую литературу? Ведь
настоящая литература -- это когда про людей, а не про империи. И вдруг...

"Моя дорогая, моя дорогая дочка!-- вдруг написал я мысленно.-- Сегодня
тебе исполнилось восемнадцать лет, банковский клерк поздравит тебя с днем
рождения, проведет в Safety Deposit , откроет мой ящик и, наконец, достанет
эту Рукопись. И ты узнаешь правду -- полную правду, только правду и ничего
больше. Ты узнаешь, почему мы разошлись с твоей матерью и почему ты осталась
без отца..."

Да, именно так!-- решил я у черной воды Бостонского залива, пахнущей
дохлыми крабами. Я не покончу жизнь самоубийством, пока не напишу эту Книгу!
Это будет роман-письмо самоубийцы, которое дойдет к дочери через тринадцать
лет. Вся история нашей эмиграции -- вся наша еврейская дорога из России в
Америку через Австрию и Италию под конвоем австрийских солдат и итальянских
карабинеров, которые охраняли нас от палестинских террористов, и моя первая
встреча с Лизой, и даже наша с ней первая ночь -- все будет в этом письме, я
ничего не скрою от дочери. Это будет мой лучший фильм на бумаге! И если
сегодня Лиза забрала у меня дочку, то через тринадцать лет эта Книга вернет
мне ее -- даже если меня уже не будет в живых! А меня не будет, ожесточенно
и обрадованно подумал я, не будет, это уж точно! Ведь когда я допишу эту
Книгу и отправлю рукопись в банк, что же мне еще останется делать, как не
покончить с собой?

И плотная ткань будущего романа, полная драм и комедий эмигрантской
жизни, вдруг ясно развернулась передо мной на темной глади Бостонского
залива, и моя личная история легла на ней, как лунная дорожка, которая,
завораживая и колдуя, тянет вас на смертельную глубину. И впервые в жизни я
не пожалел, а обрадовался, что я писатель. Кто еще может так отомстить жене
письмом к дочери, которому суждено стать книгой?

Радуясь своему замыслу, я прямо тут, у воды, стал пробрасывать в уме
конструкцию вещи: первая глава--выезд из СССР, шереметьевская таможня,
русские таможенники издеваются над эмигрантами. Вторая глава -- полет
русских эмигрантов в Вену в сопровождении гэбэшных бугаев, которые даже в
самолете следят за каждым твоим жестом. А третья глава...

Но третью главу я не успел продумать: рядом со мной в масляной черноте
июльской ночи вдруг ослепительно вспыхнули мощные фары и Цветная вертушка
полицейской машины -- прямо мне в глаза.

Я встал и пошел с пляжа, держа в себе новый замысел, как трепетную
свечу. Но тут же услышал мужской радио- голос:

Эй, ты! Стой! Не двигайся!

Я остановился. Правая дверца машины открылась, из нее вышла темная
фигура и, слепя меня мощным фонариком и хрустя ботинками по песку, стала
медленно приближаться. В опущенной книзу правой руке этой фигуры я даже в
темноте угадал пистолет.

Don't move!-- сказала фигура, приближаясь, но теперь голос был женский
и негритянский по тембру

Я не двигался.

Фигура замерла в трех шагах, слепя мне глаза фонариком. За ее спиной в
машине сидел еще один полицейский, держал у рта микрофон радиотелефона и
что-то говорил в него.

Как зовут?-- сказала мне баба-полицейский. Я назвался.

Где живешь?

Два квартала отсюда...

Адрес!

Я сказал свой адрес.

Что ты здесь делаешь?

Праздную...-- усмехнулся я.

Празднуешь что?-- требовательно, как ворона каркнула она.

Я пожал плечами и сделал неопределенный жест рукой, который она тут же
оборвала окриком:

Не двигайся! Кругом!

Я повернулся.

Подними руки! Раздвинь ноги!

Я поднял руки и расставил ноги. Она осторожно подошла ко мне сзади и
положила на землю фонарик так, чтобы он освещал всю мою невзрачную фигуру.
Затем одной рукой похлопала меня сначала подмышками, потом -- по карманам
джинсов и, наконец, в промежности ног и ниже -- до щиколоток. Рука у нее
была ужасно жесткая, как палка, и вообще мне вдруг показалось унизительным,
что молодая черная баба шлепает меня по яйцами всем другим местам -- меня,
писателя, который только что придумал роман века!

Ладно,-- сказала баба- полицейский.-- Можешь повернуться.

Я возмутился:

С чего вдруг ты меня проверяешь?

Мы ищем кой- кого,-- примирительно сказала она поднимая свой фонарик.--
Ты русский?

Нет, я еврей!-- сказал я с вызовом, не принимая ее примирительного
тона.

Неважно. Все евреи из России, -- сказала она небрежно,-- Можешь идти.