Чтение 45–й страницы книги ~Московский полет~

-- Давай познакомимся!

-- Как? -- сказал он.

Мы пошл и за девушками на расстоянии сначала десяти шагов, потом
--восьми, ютом--пяти. Конечно, они заметили нас, но делало вид, что не
замечают, и, держа друг друга под ручку, что-то щебетали, смеясь. И тогда я
громко сказал:

-- Могу поспорить на плитку шоколада, завтра у них экзамен по истории!

-- А вот и нет! -- повернулась одна из них. -- Завтра у нас математика!

Так мы познакомились и пошли провожать их домой, и по дороге я
рассказывал какие-то истории, смешил литературными анекдотами и вообще
всячески тянул на себя внимание блондинки, которая мне нравилась все больше
и больше. У нее было тонкое лицо, острый носик и загадочные глаза. А Вовка
молч ал. Он мотал всю дорогу, и он так же могильно мотал при нашем следующем
свидании вчетвером, а потом и привторном таком свидании, и при третьем. Три
недели мы встречались в четвером, три недели Вовка могильно молчал, а я
выкладыв алея за нас двоих, как конферансье на сцене: я рассказал Эмме и
Ольге все литературные анекдоты и истории про знаменитых писателей, я часами
читал им наизусть стихи Есенина, Надсона, Блока и Вадима Плоткина (то есть
свои собственные) и при этом был совершенно уверен, что Эмма -- это моя
девушка, а Олина -- Вовкина. А ровно через три недели, в день последнего
школьного экзамена, когда я решился, наконец, назначить Эмме отдельное
свидание, она сказала:

-- Извини, Вадя, это невозможно. Я выхожу замуж за Вову.

После этого внутри меня осело твердое убеждение, что нет во мне ничего,
за что меня может полюбить красивая женщина. И хотя всю по следующую жизнь я
доказывал себе и миру, что это не так, н о в глубине души не верил ни одному
доказательству и с"т каждой женщины ждал точно такого же, как от Эммы,
удара. И чем красивей были женщины, которые порой

237

попадали в мою постель, тем меньше я верил в их желание всерьез в этой
постели задержаться. Переспать со мной, да еще когда я стал
кинорежиссером,--этот каприз я понимал, он может возникнуть даже у красивой
женщины. Но любить? Что во мне любить?

Вот и теперь, сидя в "Пекине" с Аней и видя, как с каждым глотком
шампанского ее лицо стремительно преображается ив нем оживает моя самая
красивая, самая единственная для меня в мире женщина, видя ее распахнутые
зеленые глаза, приоткрытые влажные губы и тонкие волосы, от одного
прикосновения к которым я уже задыхался... видя ее снова, всю, рядом с собой
и слыша ее глубокий, грудной голос, от которого у меня начинает
перехватывать дыхание, -- я все больше и больше переставал ей верить. То
есть я не думал напрямую и грубо, что вот, мол, она сидит передо мной и врет
мне про свою болезнь или про маму, которая якобы молится за меня. Но я
полагал, что все это -- мистификация, ее новая причуда и каприз. Просто по
какой-то неизвестной мне причине ей вдруг захотелось вернуть меня, и она
сейчас доказывает и себе и мне, что может сделать это в любой момент, одной
телеграммой, одной встречей. И ради этого -- черное платье, тонкие руки,
трепетные глаза, разговоры про какую-то болезнь...

Но я не поддамся ей, нет! Уж если тогда, на той кровати в "Армении", я
устоял против нее, то устою и сейчас! А, может быть, она ради того и достает
меня все эти годы, чтобы сквитаться со мной за ту ночь? Да! Скорей всего,
это так. Она сама не отдает себе в этом отчета, но это--так... -- Вадя, о
чем ты думаешь? --Нет, ни о чем...

-- Послушай. "На асфальте спит собака, грязный пес неясной масти, остро
выступили ребра...".

-- Что это? -- спросил я, встревоженно ощутив, что это что-то знакомое,
читанное когда-то.

-- "И сиреневые мухи жадно кружат в жарком полдне над разорванною
лапой--знаке драки и бездомья...".

-- Подожди... Это же...

--Это Вадим Плоткин сто лет назад, когда он учился в восьмом классе.
Подражание Эмилю Верхарну. Слушай дальше, не перебивай...

И она до конца прочла наизусть одну из моих школьных поэм.

-- Где ты это взяла? -- спросил я, когда она закончила. --Ты мне сам
подарил когда-то. Очень давно. Десять лет назад, Я хочу выпить за твою
удачу. Чтобы все у тебя было хорошо.

Мы допили шампанское и вышли из гостиницы. Я уже сделал шаг к машине,
чтобы отвезти ее домой, но она сказала: -- Может быть, мы погуляем? Сейчас
тепло. Было действительно тепло, градусов десять мороза, не больше. И шел
свежий и легкий снег. Мы пошли по Садовому кольцу и почти сразу за "Пекином"
миновали издательство "Комета", и Аня сказала: -- Вот здесь я работаю. --
Кем? -- удивился я.

-- Редактором-переводчиком. Я же знаю немецкий. Ты забыл?

Это было еще одной загадкой, в которую я не верил, не хотел верить:
восемь или семь лет назад во время Нашего очередного замирения, среди ночи,
в постели Аня сказала мне, что работает в немецком отделе библиотеки КГБ. Я
отпрянул от нее, но она обняла меня своими теплыми руками: "Дурында, я не
стукачка и не агент, не бойся. Я просто библиотекарь. Но Юрий Владимирович,
если я его попрошу, может сделать тебе московскую прописку. Правда, еще
проще ты можешь получить эту прописку, если женишься на мне". -- "А кто
такой Юрий Владимирович?" --"Ты не знаешь? Генерал Андропов!" -- "Ты спишь с
Андроповым?" -- насмешливо усмехнулся я. "Дурында! -- сказала Аня. -- Просто
он любит меня, как дочь..." Я вздохнул и закрыл ей рот поцелуем -- Андропов,
председатель КГБ, любит ее, как дочь! Ну кто может в это поверить?

239

Теперь, когда мы проходили мимо больших стеклянных окон издательства
"Комета", я тоже не поверил Анне. Очередная мистификация! Если она не
поступила во ВГИК из-за своей полной безграмотности-- ну как она может
работать редактором в издательстве?

--Послушай. Вадя... -- она взяла меня под руку, и вдруг я с изумлением
обнаружил, что даже через свою куртку и ее дубленку ощущаю ее упругую грудь.
Откуда она взялась? Ведь час назад я сам видел ее худую и без всякой груди
фигуру!

Но от ощущения близости ее тела меня уже обдало жаром и ноги стали
ватными, как десять лет назад. А Аня продолжала:

--"В серой кепке пришел сентябрь. О, хотя бы были чащ? осенние грозы,
чтоб от ливней метало березы..." Это --снова-- были мои юношеские стихи. Мы
шли по тем самым московским улицам, проспектам и набережным, по которым я
водил Анну десять лет назад, читая ей лекции по русской литературе. Но
теперь я молчал, а она читала мне мои стихи -- стихи, которые я писал в
школе и в армии, до двадцати лет, и которые совершенно забыл уже к своему
тридцатилетию. А теперь Аня читала их наизусть -- кварталами.

Нужно ли говорить, что после каждого стихотворения польщенный автор
целовал ее, а еще через три часа привез ее в квартиру Семена? Плюхнувшись на
диван, она протянула мне ноги -- точнее, сапоги, которые она сама не могла
стянуть. А когда я стянул эти сапоги, то оказалось, что на Анне были только
тонкие колготки и она отморозила себе ноги. Я принялся растирать и греть их
своим дыханием, а потом принес из ванной таз с горячей водой и, став на
колени, отогревал ее ноги в этой воде. Аня плакала от боли, Яшка подбегал к
тазу и отскакивал от него, тявкая на меня за то, что я мучаю такую красивую
женщину, и так началась наша последняя с Аней попытка супружеской жизни.

То был единственный в моей жизни случай, когда я поверил, что меня
действительно может полюбить красивая
женщина. Потому что только любящая женщина может выучить наизусть такое
количество ваших бездарных стихов и читать их вам три часа подряд в тонких
колготках на московском морозе.

...Да, так вот. На чем я остановился? Вспомнил: Аня шла по
Бескудниковскому бульвару. За сугробами была видна только верхняя часть ее
фигурки -- тонкие льняные волосы рассыпались по шерстяному платку на ее
плечах, светлая-дуб-ленка расстегнута на две верхние пуговицы. Некоторое
время я ехал за ней вдоль мостовой на своем "жигуленке", а потом, в разрыве
между сугробами, увидел ее всю -- с тяжелой авоськой,-в которой она неслаиз
продмага капусту, картошку и бутылку вина "Твиши" Ее дубленка была чуть выше
колен, а ниже был виден подол широкой юбки из темной клетчатой "шотландки" и
высокие сапожки на каблучках. Эти сапожки скользили по свежему снегу,
авоська оттягивала Ане руку, и она близоруко смотрела себе под ноги, чтобы
не упасть.

Я круто свернул руль "жигуленка", дал газ и, распугав пешеходов, на
второй скорости протаранил сугроб прямо перед ней. Потом открыл правую
дверцу: --Девушка, вас подвезти?

--Псих ненормальный! Идиот! -- сказала рядом какая-то испуганная
старуха.--Жид проклятый! Аня села в машину. --ДурЬшда, ты меня тоже напугал!
Я чмокнул ее в щеку и, не обращая внимания на старуху антисемитку, прямо по
тротуару поехал к торчащей впереди двенадцатиэтажной башне. Там/на 10 этаже,
была квартира-Семена. Семен так симпатизировал Анне, что назавтра после
нашей встречи в "Пекине" улетел в Узбекистан монтировать учебный фильм о
работе хлопкоуборочных комбайнов, оставив нам с Аней свою квартируй Яшку. И
я уже собирался лихо подвезти Аню прямо к подъезду, но тут, буквально из-за
сугроба, выросла фигура милиционера.

241

Он поднял руку и поманил меня пальцем. Я высунулся в окно:.

-- Дорогой, я тут живу, в этом доме! А подъехать невозможно, снег
кругом!

-- Ваши документы! -- сказал он сухо. У него было желчно-заостренное,
как у выбракованной лошади, лицо язвенника, а на шинели -- погоны капитана.

--Дай ему трояк,--тихо сказала мне Аня. Она знала, что мои документы
нельзя показывать московским милиционерам: в моем паспорте нет московской
прописки и, следовательно, я не имею права проживать в Москве, а уж тем
более -- владеть здесь машиной!

-- Он не возьмет и десять, -- сказал я ей и открыл "бар-дачок". Я
горжусь тем, что всегда безошибочно определял в России, кто из милиционеров