Чтение 21–й страницы книги ~Фаворит (роман-хроника времен Екатерины I)~

рыта, он замки дверные усердно целовал. Булгаков с Фонвизиным, оба нра-
вов эпикурейских, силком тащили приятеля прочь от "ханжества":

- Да глазей лучше на грации! Гляди, какие ходят...

Фонтанку оживляли сады фруктовые, оранжереи и птичники, дачи вельмож-
ные. Играли домашние оркестры. За Фонтанкою уже темнел лес: там гуляли
разбойники...

Наконец все были званы в дом куратора. Шуваловская усадьба смыкалась
с Летним садом, длиннейшая галерея была заполнена драгоценной библиоте-
кой и картинами - глаза разбегались...

Мелиссино представил куратору своих питомцев.

В глубине комнат сидел за шахматным столиком полный и рослый человек
в распахнутом кафтане, возле него стояла трость. Двух студентов, достиг-
ших совершеннолетия, Троепольского и Семенова, Шувалов угостил бокалами
прохладного вина, остальных довольствовал трезвым морсом. Прихлебывая
морс, Потемкин посматривал на дяденьку, что сидел поодаль, и думал: от-
чего знакомо его лицо? Вспомнил: гравюрные портреты этого человека не-
давно продавались в книжной лавке университета... Это был Ломоносов!

Гостям подали ананасы.

- Государыня из своих теплиц потчует, - объяснил Шувалов, а Ломоно-
сов, опираясь на трость, подошел к студентам.

Фонвизина он спросил: чему тот охотно учился?

- Латыни, - отвечал Денис, кланяясь.

Ломоносов красноречиво заговорил о том, что, пока в мировой науке ла-
тынь является языком всех ученых, ее следует старательно изучать, и не
только латынь, но и другие языки, чтобы собрать весь нектар с цветов чу-
жестранных. Потемкин привлек внимание академика дородною статью. Ломоно-
сов встал рядом с парнем, примериваясь, - плечом к плечу:

- Каков молодец! Небось в гвардию записан?

- Рейтаром в Конную, - отвечал Потемкин.

- А латынь любишь?

- Эллинский предпочитаю.

- Тоже хорошо, - одобрил его Ломоносов. - Народ греческий уже исто-
мился под гнетом агарянским. Я верю, что Россия и наш великий народ в
скором времени разрешат нужды эллинские. Вы робятки еще молоденьки - вот
вам и нести грекам благо свободы!

Шувалов сам представил студентов на куртаге в Зимнем дворце. Потемки-
на поразило почти фарфоровое, круглое лицо императрицы с голубыми глаза-
ми, которые она кокетливо сожму ривала. Подзывая к себе молодых людей,
Елизавета с каждым говорила недолго. Мелиссино, изогнувшись над ее крес-
лом, что-то втолковывал на ушко императрице, и взгляд Елизаветы Петровны
задержался на фигуре Потемкина.

- Ты из каких Потемкиных? - спросила она.

- Из смоленских, ваше величество.

- Чай, медами там все опиваются?

Потемкин был рад, что вопросы несложные.

- Медов у нас море разливанное, - объяснил без тени смущения. - Пьют
больше липец, а когда и варенуху.

Царица со знанием дела расспрашивала его:

- А коли пьяные с меду, так чем похмеляются?

- Того не упомню, чтобы похмелялись. Первым делом пьяному с меду дают
воды с колодца - и он опять трезв. Аки голубь.

Императрица опахнулась громадным веером:

- Коврижки ваши едала я... вкусные. Тоже на меду. Говорят, в Смоленс-
ке закусок много шляхетских. Больно хорошо под водку гданскую. Да вот
беда: доставка ко двору недешево обойдется. - Веером она указала на Ме-
лиссино. - Иван Иваныч нашептал про тебя, что хотя в университете лекций
теософических не читают, а тебя все к церкви клонит... Правда ли сие?

Руки Потемкина в поклоне коснулись паркета:

- В алтарях храмов московских прислуживал не раз, умею кадила разду-
вать на холоде, не раз свечи перед Евангелием вынашивал, даже деток ма-
лых помогал в купели крестить.

Елизавета улыбнулась (один глаз зажмурился):

- А соблазны гнетут ли тебя, родненький?

- Виноват... гнетут, ваше величество. Виноват!

- Чего ж винишься? Все мы люди, все грешники. Но, согрешив, не забы-
вай покаяться. Боженька простит-по себе знаю...

Потемкину казалось, что она его запомнила.

Предстояло явиться при "малом" дворе - в Ораниенбауме.

Екатерине было сейчас не до студентов и тем более не до их учености.
Понятовского недавно со скандалом отозвали в Варшаву, она снова была
одинока, но зато опять беременна... Засупонившись в корсет, Екатерина
окликнула камер-фрау Шаргородскую:

- Фу! С утра пораньше какой-то дрянью несет.

Шаргородская, принюхавшись, позвала камердинера:

- Васенька, чуешь ли - дым вроде?

- Паленым пахнет, - точно определил Шкурин.

Екатерина придирчиво оглядела себя в зеркале:

- Догадываюсь, откуда ароматы проистекают...

Первую комнату мужа она миновала, перешагивая через полки и батальоны
его кукольной армии (всегда победоносной). Во второй застала и самого
главнокомандующего за добрым и славным делом. На игрушечной виселице
болталась удавленная мышь, которую он и подпаливал снизу над пламенем
свечки.

- Чем же сия несчастная провинилась перед вами?

Вина мыши оказалась ужасна: забравшись в игрушечную крепость, которую
охраняли двое караульных, сделанных из крахмала с воском, эта злодейская
мышь одному часовому отожрала голову вместе со шляпой, а другого сволок-
ла в крепостной ров, где отгрызла ему руку с мушкетом... Екатерина сде-
лала мужу реверанс:

- Конечно, мой славный генералиссимус, разве можно простить столь
кровавое злодеяние! Впрочем, оставьте коптить крысенка. К нам студенты
московские сей день жалуют. Никто не ждет, чтобы мы занимали их высокой
алгеброй, но, поверьте, хоть два-то слова приветливых все равно сказать
надобно...

- Я готов, мадам, - согласился Петр, гася свечку.

Попав к "малому" двору, студенты ощутили какую-то неловкость и хотели
уже откланяться, но Петр спросил:

- Господа, сознайтесь - кто из вас курит?

Лакей внес ящик глиняных трубок, его высочество распахнул перед сту-
дентами громадный кисет с едким кнапстером.

- Глубже! - командовал Петр. - Глубже втягивайте дым. Настоящие сол-
даты прусского короля курят вот так...

Он втянул в себя дымище, из трубки прямо в рот ему всосалось столько
дряни, что долго не мог отдышаться.

- Плюйте! - кричал Петр. - Солдаты плюют только на пол...

Потемкин наблюдал за Екатериной: лицо ее озаряла улыбка, она беседо-
вала с Яшкой Булгаковым, причем будущий дипломат держался перед нею
просто, без натуги, оба они смеялись.

Григорий потом спросил у Булгакова:

- О чем ты с ней, Яша?

- Вот уж не ожидал - ей знаком лексикон Целлария...

Кто-то больно треснул Потемкина по загривку.

- Или оглох, тетеря? - прошипели сзади. - Тебя...

Он шагнул к великой княгине. Словно в тумане плавало ее узкое лицо. С
трудом парень освоил речь Екатерины:

- Это о вас тетушка сказывала, будто вы в монахи себя готовите?
Объясните же, сударь, что за нужда вам от света шумного и веселого в
унынии затворяться?

Надо отвечать. Отвечать сразу. Но тут Потемкина бес попутал: вспомни-
лась мать Сусанна, шумно дышащая в духоте кельи, и, на Екатерину глядя,
невольно думал: "Знать бы, а эта какова?.." С ответом непростительно за-
поздал. Великая княгиня сочла, что бедный студент глуп. Она величаво,
как корабль под парусами, отплыла от него к другим студентам, которые в
монахи не собирались...

Только потом, вернувшись из Ораниенбаума, Потемкин осознал, какой он
простофиля... В бешенстве он кричал Фонвизину:

- Денис, будь другом - уничтожь меня!

- Или белены, братец, объелся?

Потемкин переживал: с императрицей Елизаветой, даже с Ломоносовым бе-
седовал вполне свободно, а перед великой княгиней раскис, будто сыроежка
под дождем.

- Двух слов не мог сказать ей... Бей меня!

Денис огрел приятеля кочергой вдоль спины:

- Ну, ежели ты дураком ей представился, то, будь уверен, всех умников
позабудет, а тебя до смерти станет помнить. И не огорчайся напрасно, по-
ехали в комедию смотреть "Генриха и Перниллу". Какой там Генрих? До Пер-
ниллы ли мне сейчас?

Елизавета не забыла Потемкина и произвела его в капралы. Это было
время, когда русская армия в битве при Гросс-Егерсдорфе одержала первую
победу над войсками прусского короля. Потемкин вернулся на Москву -
мрачный, как сатана:

- Клобуком накроюсь, чтобы никто меня не видел...

7. НАКАЗАННАЯ ПРАЗДНОСТЬ

Осенью 1758 года Москва приятно волновалась, под музыку оркестров
всюду гремели застолья, чадили на улицах плошки, над купавами усадеб
взлетали фейерверки - мы, русские, победили Фридриха при Цорндорфе, - и
молодой Потемкин завидовал чужой и кровавой славе. А колесо гвардейской