Чтение 2–й страницы книги ~Золотой песок~

стала ловко расстегивать пуговицы его рубашки.

Егоров прожил с женой четырнадцать лет, он знал наизусть каждую складочку
ее тела. Все ее движения, звук голоса, ритм дыхания были ему знакомы не
хуже, чем свои собственные. Но сейчас его целовала в губы, снимала с него
одежду совсем другая, незнакомая женщина.

Его Оксана, его тихая, застенчивая жена, которая стеснялась слишком
бурного проявления чувств даже в самые отчаянные моменты близости, боялась
разбудить детей, переживала, что скрипит кровать, превратилась вдруг в
ненасытную, бесстыдную, многоопытную фурию.

Где, когда, с кем успела этому научиться? У нее стали другие руки, другое
тело, другие губы. Даже запах изменился. Вместо привычного аромата яблочного
шампуня и легкой туалетной воды от ее кожи исходил приторный тяжелый дух то
ли розового масла, то ли мускатного ореха. Она бормотала и выкрикивала
безумные непристойности. Это была смесь густой матерщины и каких-то
непонятных слов, похожих на колдовские заклинания из детских сказок.

- Пробуждаются силы, которые раньше дремали, - спокойно объяснила она
утром, - разве тебе не понравилось?

- Кто тебя научил? - мрачно поинтересовался Егоров.

Она рассмеялась в ответ все тем же чужим, утробным, глуховатым смехом.

- Чтобы такому научиться, годы нужны. Нет, не годы, тысячелетия. Генная
память. Особая энергетика, которая раскрывается только у избранных, высших
существ. Во мне проснулся лучезарный и свободный дух великой Майи.

- Какая такая Майа? Что ты плетешь, Оксана?

- Майа есть великая шакти, мать творения, содержащая в своем чреве
изначальное яйцо, объемлющее всю Вселенную, совокупную духу великого отца.
Посредством вибрации танца жизни энергия Майи наполняет иллюзорную
материю...

Тоненький Океании голосок с неистребимым днепропетровским акцентом
старательно выводил эту соловьиную трель. Егоров не выдержал и шарахнул
кулаком по столу.

- Хватит!

- Не кричи, Иван. И оставь в покое стол. Ты перебьешь всю посуду.
Послезавтра ты пойдешь с нами на занятия. А то у тебя, миленький, силенок-то
маловато. Не заметил? - она подмигнула и опять засмеялась, как пьяная
русалка.

- Вы больше туда не пойдете. Ни ты, ни дети.

- Неужели тебе ночью не понравилось? Ладно, давай повторим, чтобы ты
понял, - она распахнула свой нейлоновый стеганый халатик, под которым ничего
не было, и пошла на него. Она часто, хрипло дышала, и вблизи ее сумеречная
улыбка показалась Егорову мертвым оскалом.

Прошло пять лет, а он так ясно помнил ту декабрьскую ночь и темное
ледяное утро, словно прожил этот короткий временной отрезок не единожды, а
сто раз. Именно тогда все и началось. Для него, во всяком случае. Для жены и
детей все началось раньше.

Оксаны и Славика уже, вероятно, нет на свете. Федя уцелел, пережил
клиническую смерть, успел испытать на себе все виды психиатрического
лечения, от аминазина и электрошока до гипноза. Врачи ничего не обещали,
многозначительно хмурились, не могли договориться насчет точного диагноза.
Егоров перестал их слушать. Он им больше не верил. Он держал Федю в больнице
только потому, что пока не имел возможности обеспечить мальчику надлежащий
уход дома.

- Феденька, ты помнишь Синедольск? Мы летали туда, когда ты был совсем
маленький. Бабушку помнишь?

Мальчик дернул головой, и Егорову на миг почудилось, что он кивает в
ответ.

- Тебе как раз исполнилось три. Мы там отпраздновали твой день рождения,
вместе с бабушкой. Она тебе грузовик подарила, такой здоровый, что ты мог
сам уместиться в кузове.

Федя застыл на миг, и опять Ивану Павловичу показалось, что сын его
слышит и понимает.

- Ты потерпи еще немного, сынок, скоро все будет хорошо, - он говорил, и
пытался расцепить сплетенные кренделем ноги ребенка. - Я увезу тебя отсюда,
мы поселимся где-нибудь далеко, где чистый воздух, сосновый лес, речка с
прозрачной водой. Ты будешь пить парное молоко, и постепенно тебе станет
лучше.

Егоров каждый раз бормотал одни и те же слова про чистый воздух и парное
молоко, каждый раз упорно пытался расцепить ноги мальчика, расслабить
сведенные судорогой мышцы и боялся сделать ему больно, хотя знал, что боли
Феденька не чувствует.

- Не надо, не мучайтесь, - услышал он за спиной голос доктора и
вздрогнул. Тот вошел совсем тихо и уже несколько минут молча стоял, наблюдал
за его тщетными попытками.

- Только укол поможет, снимет судорогу. Сейчас придет сестра и уколет
его. А вам пора. Всего доброго.

Егоров вышел из больницы с легким сердцем. В последние дни ему вообще
стало значительно легче. Вопреки скептической ухмылке лечащего врача,
вопреки пустым бессмысленным глазам сына, в нем жила теперь упрямая злая
надежда. Она была связана вовсе не с домиком у чистой речки, не с парным
молоком.

* * *

Звонок был междугородний. Никита Ракитин не спеша вылез из ванны, накинул
халат, подошел к аппарату, но трубку взял не сразу. Очень не хотелось.

- Привет, писатель Виктор Годунов. Почему трубку не берешь? - произнес
начальственный глуховатый баритон.

- Я был в ванной.

- Ну, тогда с легким паром. Как работа продвигается?

- Нормально.

- Как здоровье? Не болеешь?

- Стараюсь.

- А что смурной такой?

- Почему смурной? Просто сонный.

- Я слышал, ты собрался в Турцию лететь на неделю.

- Собрался. И что?

- Почему не предупредил?

- Разве я должен? И потом, ты ведь все равно сам узнал.

- Ну вообще-то неплохо было бы поставить меня в известность. Просто из
вежливости. Но я не обижаюсь. Отдохни, если устал. А дочку почему не
берешь?

- У нее еще каникулы не начались.

- Понятно. Ну взял бы тогда эту свою журналисточку. Как ее? Татьяна
Владимирова? Кстати, девочка прелесть. Видел недавно по телевизору в
какой-то молодежной программе. Беленькая такая, стриженая. У тебя с ней как,
серьезно?

- Прости, я что, об этом тоже обязан тебе докладывать? - вяло
поинтересовался Никита и скорчил при этом самому себе в зеркале
отвратительную рожу.

- Ладно, старичок, не заводись. Это я так, по-дружески спросил, из
мужского любопытства. Главное, чтобы твоя личная жизнь не мешала работе.

Никита брезгливо дернул плечом. Он вдруг ясно представил, как его
собеседник похлопал бы его сейчас по плечу. Он всегда, обращаясь к кому-либо
"старичок", похлопывал по плечу, этак ободряюще, по-свойски. Хорошо, что их
разделяет несколько сотен километров.

- Не волнуйся, не мешает, - - успокоил собеседника Никита и зевнул так,
чтобы это было слышно в трубке.

- Ну и хорошо, - собеседник кашлянул, - на какой ты сейчас странице?

- На двести пятнадцатой. Устраивает?

- Вполне. Я, собственно, только это и хотел узнать. Не терпится целиком
все прочитать, от начала до конца. Ладно, старичок, отдыхай на здоровье и со
свежими силами за работу. Значит, помощь моя пока не требуется?

- Нет, спасибо. Материала вполне достаточно.

- Отличненько. А рейс когда у тебя?

- Сегодня ночью.

- Так, может, распорядиться, чтобы машину прислали?

- Спасибо. Я как-нибудь сам.

- Да, еще хотел спросить, чего такой дешевый тур купил? Фирма какая-то
завалящая, отель трехзвездочный. Ты все-таки известный писатель, а отдыхать
отправляешься, как какой-нибудь жалкий "челнок".

- "Челноки" туда ездят работать, а не отдыхать, А трехзвездочные отели
бывают вполне приличными.

- Да? Ну, не знаю. Тебе видней. Как вернешься, звони.

- Непременно позвоню. Будь здоров. Никита положил трубку, включил чайник,
закурил у открытого кухонного окна. Вряд ли за этим звонком последует еще
одна проверка. Теперь целую неделю его трогать не будут. Тур куплен, деньги
заплачены, даже известно сколько. Тур дейс1вительно самый дешевый. Наверное,
отель дрянной, пляж далеко, море грязное.

Но какая разница?

У него оставалось два часа. Он налил себе чаю, вставил кассету в
маленький диктофон, надел наушники.

- Я всегда хотел быть первым, - зазвучал на пленке тот же глуховатый
начальственный баритон. - У меня было такое чувство, что я все могу, все
умею, и, если у кого-то получалось лучше, я готов был в лепешку разбиться,
лишь бы переплюнуть. Я с детства пытался доказать свое право, другим и себе
самому, это тяжело, старичок, ты даже представить не можешь, как тяжело.

Полтора месяца назад, когда велась запись, за словом "старичок", как по
команде, последовало похлопывание по плечу.

- Право на что? - услышал Никита свой собственный голос.

- На жизнь. На достойную, настоящую жизнь. На власть, если хочешь.

- Власть над кем?

- Над другими. Над всеми. Мне, понимаешь ли, это было как бы дано, но не