- А почему тогда тебя зачислили личным приказом начальника училища?
- Не знаю, товарищ лейтенант!
- Кто твой отец? Где работает? В обкоме?
- Никак нет, учителем труда и физкультуры.
- Почему тебя по всей области ищут, розыск объявили? Странный ты какой-то
парень... На поезде приехал?
- Нет, бегом прибежал.
Дежурный что-то понял, однако не поверил.
- Двести километров и все бегом? За сутки?.. Ты что, чокнутый?
- Учиться хочу, товарищ лейтенант! А разнарядки нет и времени не
оставалось, дрова колол...
- Потом я с тобой разберусь... Ну, иди сюда, мерку сниму!
Дежурный долго и бестолково обмерял его, потом придирчиво разглядывал
документы, попутно объясняя положения устава, и наконец отпустил,
окончательно обескураженный и невеселый.
В то время Шабанов был настолько счастлив, что не придавал значения
назойливости офицеров - капитана из военкомата и дежурного по училищу. Все,
что они делали, казалось правильным и не подвергалось сомнению, поскольку
он вступал в совершенно иную жизнь и жаждал ее. А заряд выносливости и
терпения был настолько велик, что он готов был вынести даже откровенные
издевательства, относясь к ним с детской философией и непосредственностью.
И лишь потом, спустя несколько месяцев, когда он всецело вкусил армейской
жизни и навсегда распрощался с детством, пришло взрослое осмысление
уставной жизни и понятия военной карьеры. Эти первые офицеры, с которыми
свела судьба, были явными неудачниками, однако доставали мальчишек вовсе не
из желания покуражиться или показать свою власть; они завидовали их
будущему, точнее, даже возможности будущего, или состоянию детства, куда
они уже никогда не могли вернуться, обремененные прожитым и не удавшейся
службой. Они слишком рано натянули на себя одеяло взрослого мироощущения и
неожиданно для себя не согрелись под ним, а задохнулись от недостатка
вольного воздуха.
Тогда Шабанов прощал их от незнания предмета; потом - из детской жалости к
судьбе обделенных, которым всегда хочется кинуть в шапку копеечку.
Домой он прибежал через двое суток, застал лишь сестру, выпил кружку молока
и рванул в лес, где мать с отцом готовили дрова. Ни слова не говоря взял
колун и принялся крушить чурки.
Мать в летние каникулы успокаивалась, от обыкновенной крестьянской работы у
нее приходили в норму издерганные нервы и она становилась необычно
ласковой, сердобольной и чуткой. Поглядев, с какой веселой и звонкой силой
отскакивают поленья, она все поняла и, улучив минуту, тихо порадовалась за
сына.
- Как же тебе удалось. Германка?.. У нас из военкомата были, сначала
ругались, потом сказали, как начальник училища узнал, что ты в Калинин
побежал за двести верст - сразу зачислил. Этот парень, говорит, должен
учиться! Десяток блатных выгоню - его возьму одного! Так уж радостно за
тебя стало!.. Жалко отпускать из дому, но иди, коль сам все сделал. Только
отцу ничего не говори, пока сам не спросит. Его тут по милициям затаскали,
переживает сильно... Пойди, поешь. Там, правда, один хлеб остался, но это.
зайчик послал...
В тот день отец и словом не обмолвился, хряпал березы на землю, распускал
на чурки и, выжав потную рубаху, жадно хватал ледяную, родниковую воду из
вђдра. В сторону сына даже глаз не поднял за весь день, и когда свечерело,
сунул мотопилу в телегу, подождал, когда сядет мать и понукнул школьного
мерина. Герман остался в лесу, и едва телега скрылась, отшвырнул колун и
повалился на кучу свежерасколотых дров. Березовый сок давно уже отшумел в
древесине, однако сохранился его сладковатый, чистейший запах, который
дразнил воображение и одновременно навевал безмятежный и такой же вкусный
сон. И под корой, сорванной с поленьев, еще оставалась хоть и жестковатая,
но еще сладкая кашица, которой, если сдирать зубами и глотать не жуя, можно
насытиться, не просыпаясь.
Эти же дрова были чужими, хвойными, смолистыми, пахли ярко и сильно, не
вызывая приятных ощущений, и долго спать на них становилось невозможно
из-за излучаемых в воздух угарных, эфирных масел. Кружилась голова, во рту
накапливался горький вкус сгоревшей взрывчатки и невыносимо хотелось пить.
Шабанов не проснулся - скорее, очнулся и обнаружил, что лежит на спине,
раскинув руки, словно распятье. Разодрав слипшиеся веки, попробовал
осмотреться: вокруг был лес, просвеченный восходящим солнцем, с оттенком
прошлогодней блеклой зелени мох на земле и огромная куча дров. Ворочать
головой он не мог, под черепом перекатывался тяжелый, чугунный шар - повел
глазами...
- Где я? - спросил вслух и не услышал своего голоса.
В какой-то момент почудилось, снова в детстве, на заготовке дров, и можно
закрыть глаза и поспать еще - отец все равно поднимет, когда надо.
"Как хорошо! - подумал он. - Всего лишь начало лета и впереди целая
жизнь..."
Он и в самом деле расслабился, готовый уснуть, однако желая изменить
положение, пошевелил руками и ощутил, что нет одной кисти. В левой, живой и
целой, что-то было зажато, а вот правой не существовало...
- Это я отлежал руку! - в следующее мгновение обрадовался он. - Сейчас
разомну, появится кровоток и все пройдет.
Однако в это время откуда-то взялся и вырос над ним военкоматовский
капитан.
- О! Здорово были! - засмеялся он. - Ты чего здесь разлегся? Вставай,
пошли! Труба зовет!
- Какая труба? - спросил Шабанов.
- Обыкновенная, боевая! Вставай!
Тут он вспомнил, что этот капитан давно умер, сгорел от вина. Лет десять
кряду, начиная с суворовских времен, Герман, приезжал в отпуск и приходил к
нему становиться на временный учет, а эта тыловая крыса всякий раз над ним
потешалась.
- А! Спринтер! Ну ты как, на поезде приехал, или бегом прибежал? - и
смеялся откровенно, нагло, при этом обращаясь к кому-либо из гражданских -
шоферу или уборщице. - Вот этот пацан чуть ли не за сутки до Калинина
добежал! Умора! Говорит, летать хочу, пустите в полет!
Шабанов дважды получал звания досрочно, можно сказать, на глазах рос, а
капитан словно не замечал этого и продолжал над ним подсмеиваться, находя в
этом развлечение. Герман стоически терпел, не в силах преодолеть некий
"сыновий" комплекс: этот сельский, омужиченный офицер годился ему в отцы, и
язык не поворачивался послать подальше, по физиономии врезать рука не
поднималась - будто держал кто-то! Для него, наверное, Шабанов
действительно на всю жизнь оставался пацаном, невзирая на воинские уставы и
порядок, и ничего нельзя было с этим поделать. Мало того, этот капитан стал
неким стимулятором роста: все время хотелось доказать ему свою
состоятельность, и хоть вспоминался он редко, обычно перед отпуском, однако
Герман с удовольствием отмечал, что едет домой с новым результатом, который
наконец-то будет на родине оценен по достоинству.
Но не тут-то было! Ни капитан и ни отец, не замечали его успехов, относясь
ко всему с каким-то странным спокойствием. И вот когда в двадцать шесть
Шабанов стал майором, поступил в академию и приехал в отпуск, готовый и за
грудки взять, и послать, внезапно узнал, что капитан уж год как служит в
подземных войсках.
Теперь стоял, посмеивался и звал:
- Хватит валяться-то! Встать! К воротам шагом марш!
- Я где, капитан? - спросил Герман.
- Как где? Теперь на том свете! Все, отбегался, отлетался, парнишка! -
засмеялся и, обращаясь к кому-то невидимому, добавил. - Этот пацан кольцо
Семенова Мария
Конан-Дойль Артур
Лукьяненко Сергей
Перумов Ник
Самойлова Елена
Круз Андрей