Дик Фрэнсис

Предварительный заезд

Dick Francis. Trial run. 1978. - М.: ЗАО "Изд-во "ЭКСМО-Пресс"", 1998 Перевод с английского Е. Каца, Н. Рейн

Отсканировала Аляутдинова А.Х.

ГЛАВА 1

У меня имелось по меньшей мере три причины не ехать в Москву. Одна из них была блондинкой двадцати шести лет и в настоящее время распаковывала наверху свой чемодан.

-- Я не знаю русского языка, -- заявил я.

-- Естественно. -- Посетитель испустил легкий вздох по поводу моей тупости и изящно отпил глоток розового джина из предложенного ему стакана. В его голосе слышалась снисходительность. -- Никто и не предлагает вам говорить порусски.

Он договорился о визите по телефону, назвавшись другом моего друга, и представился Рупертом Хьюдж-Беккетом. Дело у него, сказал он, как бы... ну... деликатное. И если я смогу найти для него полчаса, это будет замечательно.

Как только я открыл дверь, в моем сознании всплыло слово "мандарин"; это впечатление усугублялось каждым его жестом и словом. Гостю было около пятидесяти, он был высок, худощав и облачен в безукоризненный костюм и отличные туфли. Он был окружен аурой непоколебимого самообладания. Говорил он хорошо поставленным голосом, почти не шевеля при этом губами, будто считал, что напряжение ротовых мышц может помешать вылететь неосторожному слову.

Я часто встречал людей такого типа, многие из них мне нравились, но Руперт Хьюдж-Беккет вызывал непреодолимую антипатию. И причина ее была совершенно ясной: я хотел отказать ему.

-- Это не займет у вас много времени, -- терпеливо продолжил он, -- мы прикинули... неделя-другая, не больше.

-- А почему бы вам не поехать самому?

Я держался предельно светски, под стать гостю. В его глазах промелькнула тень нетерпения.

-- Будет гораздо лучше, если поедет кто-нибудь... э-э... близкий...к лошадям.

Мысленно я посмеялся над несколькими вариантами скабрезных ответов. Руперту Хьюдж-Беккету они не доставили бы удовольствия. К тому же по неодобрительному тону, которым он произнес слово "лошади", я почувствовал, что поручение радует его так же мало, как и меня. Конечно, это дела не меняло, однако все же объясняло мою спонтанную неприязнь. Он старался держаться как можно дружелюбнее, но одно слово все-таки выдало его тщательно скрываемое высокомерие, не слишком часто приходилось сталкиваться с высокомерием, чтобы я не среагировал на него.

-- Что, в Министерстве иностранных дел никто не умеет ездить верхом?

-- Прошу прощения?

-- Почему именно я? -- В моем вопросе слышалось отчаяние, вызванное необходимостью сделать неприятный выбор. Почему я? Мне это не нужно. Убирайтесь. Найдите кого-нибудь другого. Оставьте меня в покое.

-- Я счел, что вы подходите, так как у вас есть... э-э ... статус, -- Хьюдж-Беккет слабо улыбнулся, будто в душе не соглашался с таким странным утверждением. -- Ну и время, конечно, -- добавил он.

Он угодил в самое больное место, подумал я, стараясь сохранить невозмутимое выражение. Сняв очки, я посмотрел сквозь них на свет, словно искал соринку, и вновь надел. Я всю жизнь пользовался этим приемом, чтобы затянуть паузу и дать себе время для раздумья.

Впервые я попробовал его лет в шесть, когда учитель на уроке арифметики стал спрашивать у меня, что я сделал с множимым.

Тогда я сорвал с носа серебристую оправу, делавшую меня похожим на сову, и, рассматривая внезапно расплывшееся лицо учителя, принялся лихорадочно подыскивая стает. Что такое множимое?

-- Я не видел его, сэр. Это был не я, сэр.

Тот саркастический хохот до сих пор живет в моей памяти. Я сменил серебристую оправу сначала на золотую, затем на пластмассовую и наконец ни черепаховую, но продолжал снимать очки всякий раз, когда не мог мгновенно найти ответ.

--У меня кашель, --сказал я,--а на дворе ноябрь.

Повисшая в комнате тишина подчеркнула всю несерьезность отговорки. Хьюдж-Беккет мерно покачивал головой над хрустальным стаканом, напоминая китайского болванчика.

-- Боюсь, что ответ будет отрицательным, -- добавил я.

Он поднял голову, спокойно и вежливо разглядывая меня.

--Это несколько разочаровывает. Я мог бы все же пойти дальше и использовать... скажем... угрозы.

-- Пугайте кого-нибудь другого, -- отрезал я.

-- Было мнение, что вы... -- Неоконченная фраза повисла в воздухе.

-- У кого? -- спросят я. -- У кого было мнение?

Хьюдж-Беккет коротко качнул головой, поставил, пустой бокал и встал.

Я передам ваш ответ.

И наилучшие пожелания.

Удачи, мистер Дрю.

Я не нуждаюсь в удаче, -- добавил я, -- я не игрок, а фермер.

Он

бросил на меня взгляд исподлобья. Менее воспитанный человек на его

месте сказал бы: "Катись ты!"

Я проводил гостя в прихожую, помог надеть пальто, открыл парадную дверь и стал смотреть, как он с непокрытой головой идет сквозь туманную дымку к поджидающему его "Даймлеру" с водителем. Когда под колесами машины захрустел гравий подъездной аллеи, я вздохнул, раскашлялся и вернулся в дом.

По винтовой лестнице в стиле регентства спустилась Эмма, облаченная в вечерний наряд для пятницы, переходящей в уик-энд: джинсы, клетчатая ковбойка, мешковатый свитер и тяжелые ботинки. Мне пришло в голову, что, если дом простоит достаточно долго, девушки двадцать второго века будут казаться на фоне этих изящно закругленных стен инопланетянками.

-- Как насчет рыбных палочек и телевизора? -- спросила она.

-- Сойдет.

-- У тебя опять бронхит?

-- Он не заразный.

Эмма не останавливаясь проследовала на кухню. Достаточно было провести с ней совсем немного времени, чтобы забыть о стрессах минувшей недели. Я привык к ее внезапным появлениям и резкому неприятию моих ухаживаний в первые несколько часов и давно уже не пытался изменить ситуацию: до десяти она не станет целоваться, до полуночи -- заниматься любовью, но, когда начнет, не остановится до субботнего чая. Воскресенье мы проведем в невинных удовольствиях, а в понедельник; в шесть утра, она уедет. Леди Эмма Лаудерс-Аллен-Крофт, дочь, сестра и тетка герцогов, обладала, по ее собственным словам, "характером трудящейся девушки". У нее была постоянная работа без всяких скидок в суматошном лондонском универмаге. Там, на втором этаже, она помогала торговать постельным бельем, хотя это и не соответствовало ее общественному положению. Эмма обладала незаурядными организаторскими способностями и отчаянно боялась сделать карьеру. Причины этого крылись в ее школьных годах, когда в дорогом пансионе для юных высокородных леди она набралась пламенных левых идей о том, что принадлежность к элите определяется мозгами, а работа собственными руками есть самый благородный путь в рай. Ее теперешнее стремление к жертвенности казалось таким же сильным, как и прежнее, принуждавшее ее к годам изматывающей работы официанткой в кафе. Вне всякого сомнения, она бы зачахла без работы, но с таким же успехом могла запить или стать наркоманкой.

Я верил -- и она об этом знала, -- что способности и неукротимая энергия дадут ей хорошую жизненную подготовку или, по крайней мере, приведут в университет (ибо у нее, кроме пары рук, были еще и мозги), но приучился держать язык за зубами. Эта тема относилась к одной из многочисленных закрытых для мужчин областей, и затрагивать ее означало нарываться на скандал.

"Какого черта ты связался с этой полоумной поварихой?" -- неоднократно спрашивал мой сводный брат. Не стоило ему объяснять, что щедрая трата жизненной энергии, которой мы занимались во время совместных уик-эндов, была куда полезней для сердца, чем его скучные ежедневные пробежки. Он все равно бы не понял.

Эмма рассматривала содержимое холодильника. Свет падал на ее красивое лицо и густые платиновые волосы. Ее брови и ресницы были такими светлыми, что, когда они не были накрашены, их можно было просто не заметить. Иногда ее глаза сверкали как солнце, а иногда, как этим вечером, она позволяла природе одержать верх. Это определялось преобладавшим в данный момент направлением ее мыслей.

У тебя нет йогурта? -- недоверчиво спросила она. Ненавижу диету...

На

всякий случай я заглянул в холодильник.

Нет, и не будет.

Лососина, -- заявила Эмма.

Что?

Морская капуста. Прессованная. В таблетках. Очень полезно для те-

бя.

-- Не сомневаюсь.

-- Добавить яблочный уксус. Мед и выращенные в натуральном грунте овощи.

-- Авокадо и сердцевина пальмы подойдут?

Она хмуро посмотрела на кусок голландского сыра.

-- Это все импорт. А его следует ограничивать. Нам нужна замкнутая экономика.

-- Икры тоже не будет?

-- Икра -- это аморально.

-- А если ее будет много и она будет дешевая, это тоже будет аморально?

-- Не спорь. Чего хотел твой посетитель? Это кремовые карамельки к завтраку?

-- Да, -- подтвердил я. -- Он хотел, чтобы я поехал в Москву.

Эмма выпрямилась и уставилась на меня.

-- Не смешно.

-- Месяц назад ты сказала, что карамельки с кремом -- это пища богов.

-- Не прикидывайся дураком.

-- Он сказал, что хочет, чтобы я поехал в Москву. Но не затем, чтобы учиться марксистско-ленинской философии.

А зачем? -- спросила Эмма, медленно закрывая дверцу холодильника.

Они хотят, чтобы я нашел кого-то.

Но

я не согласился.

Кто хочет?

Он не сказал. -- Я повернулся к ней спиной. -- Пойдем в гостиную и

выпьем. Там разожжен огонь.

Она прошла вслед за мной через прихожую и уселась в большое кресло, держа в руке бокал белого вина.

-- Как насчет поросят, гусей и кормовой свеклы?

-- Очень мило, -- согласился я. У меня не было ни поросят, ни гусей, ни, конечно, кормовой свеклы. У меня было много мясного скота, три квадратных мили земли в Уоркшире и все насущные проблемы фермера, занимавшегося производством продуктов питания. Я вырос, умея измерять урожай в центнерах с гектара, и мне претила государственная политика, при которой фермеру платят за то, чтобы он не выращивал те или иные породы, и пытаются наказать, если он их все-таки выращивает.

-- А лошади? -- спросила Эмма.

-- Ну конечно...

Я лениво выпрямился в кресле, полюбовался отблеском света настольной лампы на ее серебристых волосах и решил, что наступило подходящее время, чтобы перестать вздрагивать при мысли о том, что я больше не буду выступать на скачках.

-- Думаю, что я продам лошадей.

-- Но ведь остается охота.

-- Это не одно и то же. Мои лошади -- скаковые. Их место на ипподроме.

-- Ты сам тренировал их все эти годы... Почему ты не нанял никого, кто занимался бы с ними?

-- Я тренировал лошадей просто потому, что сам ездил на них. А тренировать их для кого-нибудь другого я не хочу.

-- Не представляю тебя без лошадей, -- нахмурилась она.

-- Да и я тоже.

-- Это стыд и срам.

-- А я думал, что ты согласна с теми, кто заявляет: "Мы сами знаем, что для тебя лучше, а тебе, черт возьми, остается с этим смириться".

-- Людей нужно защищать от них самих, -- возразила Эмма. -- Почему?

-- В этом не может быть никакого мнения, -- сказала она, взглянув на меня в упор.

-- Обеспечение безопасности -- развивающаяся отрасль, -- с горечью возразил я. -- Масса ограничений направлена на то, чтобы избавить людей от повседневного риска... а несчастные случаи все равно происходят, и рядом с нами полно террористов.

-- Ты все еще сильно переживаешь, не так ли?

-- Да.

-- Я-то думала, что ты уже покончил с этим.

-- Достаточно слегка понервничать, чтобы все вернулось, -- ответил я. -- Эта обида сохранится навсегда.

Мне везло в езде, везло с лошадьми, скачки с препятствиями увлекали меня. Как и множество других любителей конного спорта, я проникся ими до глубины души. Этой осенью я участвовал в скачках при любой возможности и настраивался на большие весенние любительские соревнования.

Мне могла помешать только самая страшная простуда, а простудам я был подвержен так же неотвратимо, как автомобиль коррозии. В остальном же в свои тридцать два года я был так же физически силен, как всегда. Но где-то сидели какие-то непрошеные опекуны, непрерывно вынашивавшие мысль о том, чтобы запретить людям в очках участвовать в скачках с препятствиями.

Конечно, многие считали, что очкарикам не следует участвовать в скачках, и я порой соглашался с ними. Но хотя мне приходилось несколько раз ломать кости и получать поверхностные травмы, я ни разу не повредил глаза. А ведь это были мои глаза, черт побери!

Появилось и ограничение для пользующихся контактными линзами, хотя полного запрета не было. Я неоднократно пробовал надевать линзы, но в конце концов заработал сильнейший конъюнктивит -- они не годились для моих глаз. И поскольку я был не в состоянии пользоваться контактными линзами, то не мог скакать. Прощайте, двенадцать лет жизни. Прощайте, стремления, прощай, скорость, прощай, пьянящая радость. Скверно... Так скверно, что даже ныть бессмысленно. А хуже всего то, что они считают, будто делают это для твоего же блага.

Уик-энд шел своим чередом. В субботу мы с утра прокатились на лошадях вокруг фермы, ближе к полудню посетили местные скачки в Стратфорде-на-Эйвоне, а вечером -пообедали с друзьями. В воскресенье мы поднялись поздно и, собираясь позавтракать горячими сандвичами с ветчиной, расположились в креслах рядом с камином, в котором пылали поленья; на полу гостиной, как снежные сугробы, лежали кучи газет. Миновали две упоительные ночи; еще одна, как я надеялся, ожидала впереди. Эмма пребывала в наилучшем расположении духа, и мы были настолько близки к состоянию счастливой супружеской пары, насколько это было вообще возможно.

И в этот домашний покой ворвался Хьюдж-Беккет на своем "Даймлере". Гравий проскрипел под колесами автомобиля, мы с Эммой поднялись, чтобы разглядеть визитера, и увидели, как водитель и человек, сидевший рядом с ним, вышли из машины и распахнули задние двери. Из одной вышел Хьюдж-Беккет, сразу же окинувший тревожным взглядом фасад, а из второй...

-- О Боже, -- прошептала Эмма, широко раскрыв глаза. -- Ведь это же не...

-- Именно он.

Она испуганно огляделась.

Ты не можешь привести их сюда.

Нет. Я приму их в салоне.

Но... разве ты не знал, что они приедут?

Конечно, нет.

О Боже!

Мы

смотрели, как посетители поднимаются по нескольким ступенькам, ве-

дущим к парадной двери. Видно, ответ "нет" не устраивает их, подумал я. И

они выкатывают пушки, чтобы покарать дерзкого.

-- Ну ладно, -- промолвила Эмма, -- посмотрим, что им нужно.

-- Ты будешь сидеть здесь, у огня, и отгадывать кроссворд, а я тем временем попытаюсь придумать, как отказать им, -- сказал я и направился открывать дверь.

-- Рэндолл, -- сказал принц, протянув мне руку для пожатия, -- хорошо уже то, что высказались дома. Можно нам войти?

-- Конечно, сэр.

Хьюдж-Беккет вслед за ним переступил порог. На его лице была сложная смесь смущения и торжества. Ему не удалось самому уговорить меня, и теперь он собирался насладиться зрелищем того, как я уступлю кому-то другому.

Я провел их в сине-золотой парадный салон. Там не было гостеприимно горящего камина, но отопление работало как часы.

-- Слушайте, Рэндолл, -- настойчиво сказал принц, -- пожалуйста, поезжайте в Москву.

-- Могу я предложить вашему королевскому высочеству выпить? -- попытался я сменить тему.

-- Нет, не можете. Сядьте, Рэндолл, выслушайте меня и давайте перестанем ходить вокруг да около.

Двоюродный брат королевы уселся на шелковом диванчике эпохи Регентства и жестом указал нам с Хьюдж-Беккетом на стоявшие напротив стулья. Он был моим ровесником, возможно, на год-другой старше, и в прошлом мы встречались очень часто. У нас было общее пристрастие -- лошади. Он больше увлекался игрой в поло, чем скачками, тем не менее нам доводилось несколько раз вместе скакать в стипль-чезах. Он был умным и прямым человеком, с виду высокомерным и резких, но я видел, как он плакал над телом любимого коня.

Мы иногда встречались на всяких закрытых для широкой публики раутах, но не были коротко знакомы. До сегодняшнего дня он ни разу не бывал у меня дома, а я у него.

-- Вы ведь знаете Джонни Фаррингфорда, брата моей жены?-- спросил принц.

-- Мы встречались, -- ответил я, -- но не очень часто.

-- Он хочет участвовать в следующих Олимпийских играх. В Москве.

-- Да, сэр. Мистер Хьюдж-Беккет говорил мне об этом.

-- Выступать в многоборье.

-- Да.

-- Видите ли, Рэндолл, есть одна проблема... Мы не можем отпустить его в Россию, пока все не разъяснится. По крайней мере, я не хочу допустить, чтобы он ехал туда, если есть хоть малейшая вероятность, что вся эта штука полыхнет нам прямо в глаза. Я не отпущу, просто не отпущу его туда, пока есть хоть небольшая вероятность... инцидента... который мог бы коснуться кого-нибудь еще из нашей семьи. Или всей британской нации. -- Он откашлялся. -- Конечно, я знаю, что Джонни не имеет никакого отношения к трону и к династии, но все же он граф и мой шурин, и хотя вся мировая пресса забеспокоилась, это честная игра.

-- Но, сэр, -- мягко возразил я, -- Олимпийские игры -- соревнования совершенно особые. Я знаю, что лорд Фаррингфорд хороший спортсмен, но он может не пройти квалификационный отбор, и все проблемы сразу снимутся.

Принц протестующе затряс головой:

-- Если проблема не разрешится, то Джонни не пройдет квалификацию даже в том случае, если окажется лучшим из лучших.

-- Вы собираетесь помешать этому? -- задумчиво спросил я.

-- Да, собираюсь. -- Принц говорил весьма уверенно. -- Хотя это наверняка вызовет большие разногласия в нашей семье -- ведь и Джонни, и моя жена всем сердцем жаждут, чтобы он оказался в команде. И знаете, у него отличные шансы. Этим летом он уже победил в нескольких соревнованиях, он усиленно тренируется, чтобы полностью соответствовать мировому классу. Мне бы не хотелось вставать на его пути... Вот почему я прошу вас выяснить, что же делает опасной поездку в Россию... если, конечно, такая опасность существует.

-- Сэр, но почему я? Почему не дипломаты?

-- Они взвалили всю ответственность на меня и умыли руки. Они считают -- и я, между прочим, согласен с ними, -- что лучше всего действовать частным образом. Особенно если может возникнуть нечто, чего мы не хотели бы видеть в официальных донесениях.

Я промолчал, но мое несогласие было видно невооруженным глазом.

-- Посудите сами, -- сказал принц, -- мы с вами давно знакомы. У вас мозги вдвое лучше моих, и я доверяю вам. Я очень сочувствую вашим неприятностям из-за зрения и понимаю, что они влекут за собой целую кучу проблем, но сейчас у вас появилось много свободного времени и вам нужно его заполнить. Так что если ваш управляющий мог заставить вашу ферму работать как часы, пока вы завоевывали лавры в Челтенхеме и Эйнтри, он с тем же успехом справится с делами, пока вы будете в Москве.

-- Надеюсь, что это не вы подгадали ввести запрет на очки как раз сейчас, чтобы дать мне возможность выполнить ваше поручение, -- сказал я.

Он уловил горечь в моих словах и сдержанно усмехнулся.

-- Скорее это были те любители, которые сговорились убрать вас с дороги.

-- Некоторые из них уже клянутся, что они вовсе этого не хотели.

-- Так вы поедете? -- спросят принц. Я внимательно посмотрел на свои руки, побарабанил пальцами по столу, снял и вновь надел очки.