Чтение 30–й страницы книги ~Детективное агентство Дирка Джентли~

как его способность слушать ее усилилась настолько, что в данный
драматический для него момент музыка в этом виде уже не могла
удовлетворить его.

Он попытался понять, чего в ней не хватает, и внезапно представил себе
птицу, не умеющую летать. Там, где надо взмывать ввысь, парить под
облаками или низвергаться вниз, замирая от быстроты полета, или кружить в
восторге, она ступала, не отрываясь от земли, и ни разу не взглянула на
небо.

Майкл невольно поднял голову. Но спустя мгновение понял, что просто
смотрит в потолок. Он тряхнул головой, и приятное наваждение исчезло.
Остались легкое головокружение и дурнота. Они, казалось, не собирались
проходить, а проваливались в некую дыру в нем, так глубоко, что недостать.

Музыка по-прежнему звучала. Достаточно приятное сочетание звуков где-то
совсем рядом, но более не волновавшее его и ничего не задевавшее в нем.

Майкл вытащил из-под стола цинковое ведро, заменявшее ему корзинку для
бумаг. Поскольку прислуге было запрещено входить в кабинет и тем более
наводить порядок, в ведре за неделю скопилось порядочное количество
всякого мусора, поэтому он без труда нашел то, что искал, - обрывки смятой
бумаги, на которые он уже успел вытряхнуть содержимое пепельницы.

Подавив чувство брезгливости, он с мрачной решимостью медленно и
методично вытаскивал один за другим смятые, разорванные листы, стряхивал с
них пепел сигарет и раскладывал перед собой на столе. Затем неловкими
пальцами он принялся склеивать их липкой лентой, путаясь и ошибаясь, пока
наконец перед ним не легли грубо склеенные страницы журнала "Постижение",
редактором которого теперь был А.К.Росс, омерзительная личность.

Чудовищно.

Майкл с отвращением, словно куриные потроха, перебирал тяжелые липкие
страницы. Ни единой фотографии Джоан Сазерленд, или Мерилин Хорн, или
кого-нибудь из известных критиков с Корк-стрит...

Публикация его серии очерков о Росетти прекращена, исчез раздел
"Анекдоты Зеленой гостиной".

Майкл с печальным недоумением покачал головой и наконец нашел статью,
ради которой и затеял всю эту неприятную возню. "Музыка и фрактальные
пейзажи", автор - Ричард Мак-Дафф. Пропустив первые два абзаца вступления,
Майкл начал читать.

"Математический анализ и компьютерное моделирование показывают нам, что
формы и процессы, наблюдаемые нами в природе, - например, как растут
деревья, разрушаются горы, текут реки, рождаются снежинки или острова в
океане, как играют блики света на гладкой поверхности или как растворяется
в чашке с кофе струйка молока, когда помешиваешь его ложкой, или как смех,
подобно огню, в одно мгновение охватывает толпу, - то есть все явления и
вещи, кажущиеся нам загадочными и сложными, могут быть описаны с помощью
взаимодействия математических процессов, которые в своей простоте являются
еще большим волшебством.

Формы, которые мы считаем случайными, - на самом деле продукт сложных,
вечно меняющихся, подобных сетке паутины, комбинаций чисел, подчиняющихся
простым правилам. Слово "естественный", часто воспринимаемое нами как
"неструктурированный", в сущности, описывает формы и процессы, кажущиеся
столь непостижимо сложными, что мы отказываемся осознанно понять простые
естественные законы в их действии. И тем не менее они вполне могут быть
описаны цифровым кодом".

Странно, но теперь эта мысль не показалась Майклу столь безумной, как
при первом беглом просмотре статьи.

Сейчас же он читал ее со всем вниманием.

"Мы, однако, знаем, что разум способен понимать вещи и явления как в их
сложности, так и в их удивительной простоте.

Мяч при игре в крикет, взлетая в воздух, подчиняется силе и направлению
удара, действию гравитации, силе трения и неизбежной потере энергии от
сопоставления турбулентности воздуха силе и направлению вращения мяча в
полете.

Однако человек, не способный быстро умножить 3x4x5, без особого труда в
мгновение ока справляется не только с дифференциальным исчислением, но и
массой сопутствующих задач, когда его рука, с невероятной быстротой ловит
пущенный в его сторону крикетный мяч.

Назвать эту способность "инстинктом" - значит дать лишь название
феномену, а не объяснить его.

Я пришел к выводу, что лишь в музыке человек способен точнее всего
выразить естественную сложность вещей и явлений. Музыка - самое
абстрактное из искусств. У нее нет иного смысла и цели, как оставаться
собой.

Любое музыкальное произведение можно передать с помощью чисел. Они дают
возможность проследить все аспекты организации симфонии, ее многозвучия,
мелодии, ритма, передачи отдельных звуков от флейты-пикколо до барабана.
Все это можно выразить благодаря моделям и иерархии чисел.

Опыт подсказал мне, что чем сильнее внутренняя взаимосвязь между
моделями на различных иерархических уровнях, какими бы сложными эти связи
ни были, тем прекрасней будет музыка.

Более того, чем сложней и возвышенней эти связи и чем труднее они
постигаются разумом, тем значительнее становится роль интуитивного
восприятия и познания музыки. Под этим я разумею участие той части
человеческого мозга, которая умеет так быстро решать дифференциальные
уравнения, что дает возможность нашей руке в нужное мгновение поймать мяч.

Музыка любой сложности (например, даже песенка "Три слепых мышонка"
по-своему сложна лишь до тех пор, пока кто-то сам не исполнит ее в
собственной манере и интерпретации), минуя сознательную часть вашего
разума, сразу же попадает в сферу действия математического гения,
обитающего в вашем подсознании и готового справиться с любыми таящимися в
ней сложностями, о которых мы даже не можем подозревать.

Кое-кто возражает против такого взгляда на музыку и утверждает, что,
сводя музыку к математике, мы не оставляем места эмоциям. Я скажу одно:
они всегда в ней будут.

Вещи и явления, рождающие в нас эмоции: форма цветка или греческой
вазы, растущий на наших глазах ребенок, ощущение дуновения ветерка на
щеке, бегущие по небу облака, игра света на глади вод, трепет лепестков
нарцисса, поворот головы любимой женщины и колыхание тяжелой массы ее
волос, столь похожее на исчезающую ноту последнего аккорда, - все это
возможно передать гармонией чисел.

Это отнюдь не попытка принизить прекрасное, привести все к общему
знаменателю. Это скорее возвышение красоты.

Обратимся к Ньютону.

Обратимся к Эйнштейну.

Наконец, спросим у поэта.

Ките утверждал, что красота, захватывающая наше воображение, - это и
есть истина.

Он мог бы сказать то же самое о руке, захватывающей крикетный мяч, и
это тоже была бы истина... Но Китс был поэтом и предпочел игре в крикет
прогулки под сенью рощ с блокнотом в руках и флакончиком лауданума
[успокоительное средство наркотического свойства] в кармане".

Последние слова вдруг о чем-то напомнили Майклу, но о чем именно - он
не мог вспомнить в эту минуту.

"В этом и состоит суть отношений между нашим "инстинктивным"
восприятием образа, формы, движения, света, с одной стороны, и, с другой -
нашим эмоциональным откликом на них.

Поэтому я верю в то, что существует форма музыки, присущая природе и
всем вещам и процессам в ней. Музыки столь же прекрасной, как естественно
возникшая красота в природе, и наши глубинные эмоции это, по сути, тоже
одна из форм этой естественной красоты..."

Майкл медленно оторвал глаза от страницы.

Он попытался представить себе, какой могла быть эта музыка, и невольно
в поисках ее заглянул в темные тайники своей памяти. В каждом из них ему
казалось, что он вот-вот ее услышит, что она только что звучала здесь,
всего секунду назад, но теперь осталось лишь затихающее эхо, которое он
тоже не успел поймать. Майкл устало отложил журнал.

И вдруг вспомнил. Имя Китса что-то всколыхнуло в памяти. "Слизких
тварей миллион" из его ночного кошмара!

Холодное спокойствие овладело Майклом, когда он почувствовал, как он
близок к тому, что может оказаться разгадкой.

Кольридж! Вот, кто ему нужен.

Слипались в комья слизняки

На слизистой воде.

"Сказание о Старом Мореходе"!

Ошеломленный, Майкл вскочил и, подойдя к книжным полкам, снял томик
стихов Кольриджа. Вернувшись к столу, он сел и стал листать страницы, пока
не нашел начало поэмы.

Вот Старый Мореход. Из тьмы

Вонзил он в гостя взгляд.

Почему так знакомы ему эти строки?

Чем дальше он читал, тем сильнее становилось его волнение, чужие
ужасные воспоминания терзали его. Вернулись щемящая тоска, чувство
отчужденности и полного одиночества. И хотя он знал, что это чужие
чувства, но вдруг понял, как они близки и созвучны его собственным.
Поэтому он не противился и впустил чужую боль в себя.

А черви, слизни - все живут,

И я обязан жить!