Чтение 8–й страницы книги ~Глаза века~

- Бросьте, ребята, политику. Мой совет: бросьте. Я и то бросил. Женюсь,
слышал?

Я кивнул.

- Потому и позвал. Мне мальчик нужен.

- Какой мальчик? - не понял я.

- Который впереди с иконкой идет. Шафера у нас есть, а мальчика нет.
Согласен?

Смущенный неожиданной перспективой показаться во всем параде во главе
свадебной процессии - как это Сашко не понимал, что я уже слишком вырос
для таких представлений, - я спросил:

- Когда?

- Завтра у Благовещенья. За Катей в карете заедем. В закрытой - чтоб не
глазели.

- А разве эсеры верующие? - спросил Володька.

Но Сашко не удостоил его ответом.

- Без венчанья отец ни копейки не даст, а у него, между прочим,
собственный дом в Сокольниках. Шутка, а? - хохотнул он и вдруг совсем
другим тоном, резко-резко, мне даже показалось, что с затаенной тревогой,
спросил, как выстрелил: - А ты Егора давно не видел?

Я даже не удивился, я испугался. Откуда ему известно, что я знаю
механика? Ведь он никогда не видел нас вместе. И почему он спросил меня об
этом? В знакомом, казалось, до мелочей облике Сашка вдруг проступили
таинственные белые пятна. Рассказывать о своих встречах с Егором мне не
захотелось, и я спросил, чтобы оттянуть ответ:

- Какого Егора?

- Не притворяйся - "какого"! Из котельной.

- Давно. А что?

- Он в Москве или уехал куда?

- Не знаю.

- Мой соперник, - принужденно засмеялся Сашко. - Тайно в Катю влюблен
большевистский Демосфен. Хорошо бы угнали его куда-нибудь.

Я опять промолчал, хотя отлично знал, что Егора в этот момент уже в
Москве не было. Но у меня были свои причины молчать.

- Завтра в половине девятого, ладно? У магазина, - сказал Сашко.

Я выдавил из себя улыбку, но даже на улице постарался пройти мимо окна,
не оглядываясь. Тут меня Володька и спросил о Егоре.

- О ком это вы говорили?

- Так один...

- А кто он?

- Ты же слышал.

- Большевик?

Меня передернуло: еще допрос!

- А я знаю?

- Он-то знает, - усмехнулся Володька, подразумевая Сашка. - Что-то есть
у тебя с этим Егором. Крутишься ты, я смотрю.

Меня действительно скручивала нечистая совесть. Сегодня я должен был
отвезти Кате письмо Егора. Я твердо обещал ему это. Вчера вечером у меня и
мысли не возникало, что я могу его обмануть.

И вот - обманул.

Письмо свое Егор не завернул и не заклеил. Он просто сложил его
четвертушкой и сунул мне в руку, никак не оберегая его тайны.

А тайны там были. И не одна. Я читал и перечитывал это письмо, ничего
не понимая, словно оно было написано шифром. И так долго читал его, что,
проснувшись утром, вспомнил весь текст, не притрагиваясь к бумажке.

"Не считай меня клеветником, - писал Егор, - ты знаешь, на такое я не
способен. Но скрыть от тебя то, что узнал, не могу. Тем более сейчас,
накануне твоей свадьбы. Помнишь, я рассказывал, как провалился побег Глеба
и Муси. Мы так и не дознались, кого благодарить, только кличку и узнали:
Чубук. А потом группу разделили - Кравцова и Мельника перевели в
Морозовскую, а Томашевичу сократили срок. Тогда он под другой фамилией
жил. В Морозовской дядя Вася разведал, что Чубук - это Выспянский, с ним
был связан провал Лабзина в Москве, но оказалось, что и Выспянский -
кличка. А вот недавно выяснилось, что из охранки в Гнездниковском дело
Лабзина исчезло, а вместе с ним еще два дела, связанных с тем же
Выспянским. Ты знаешь, кто возился в архиве? Веревкин исключается: он
всего первокурсник, тогда был мальчишкой. Остается Томашевич. Обязательно
повидай дядю Васю, он только что вернулся из Питера, виделся с Лабзиным и
знает теперь много больше. И ты должна все это узнать до того, как пойдешь
в церковь. Говорил ведь тебе: не верь эсеру!"

С вечера я вложил эту записку в томик рассказов Чехова, который читал
всю ночь. Утром вспомнил текст, но не побеспокоился о письме, а после
отъезда отца вдруг обнаружил, что книжка исчезла. Оказалось, что отец взял
ее с собой в дорогу. Письма Егора я теперь доставить не мог.

Все это я рассказал Володьке.

- Нехорошо, - сказал он.

Я вздохнул.

- Обманул, значит?

У меня и без того сосало под ложечкой, я молчал.

- Знаешь, как это называется?

- А что поделаешь, - возразил я, оправдываясь. - Теперь уж ничего не
поделаешь. Да и стоит ли? Егор влюблен в Катю, а она любит Сашка. Зачем им
мешать? Может быть, Сашку все рассказать?

- А кто это Томашевич?

- Сашко и есть.

Володька свистнул.

- Неужели ничего не понял?

- Нет, а что?

- И что Сашко об этом рассказывать нельзя, не понял?

- Не понял.

- А письмо верно цитируешь?

- Слово в слово.

- Тогда все ясней ясного, - сказал Володька. - Предатель твой Сашко.
Шпик.

Мне показалось, что меня ударили. И так больно и неожиданно, что я
задохнулся.

- Почему? - прохрипел я. - Ты с ума сошел!

- "С ума сошел"! - передразнил он. - Соображать надо. Если побег
провалился, значит, кто-то выдал. Свой, кто с ними был. Егор так и пишет.
Кого благодарить, не дознались, только кличку и узнали: Чубук.

- Почему кличку? - сопротивлялся я. - Кто дал кличку?

- Кто дал? Охранка, конечно. У них все под кличками. А у этого даже
две.

- Выспянский - вторая, - подсказал я.

- Он и в Москве кого-то выдал?

- Лабзина.

- А почему его дело из охранки пропало? Соображаешь? Кому-то оно
мешало. Егор об этом и пишет. Он знает кому.

- Сашко! - прошептал я, холодея. - Что же делать?

Мне еще не был ясен ответ. Я не понимал этой логики, этого метода
мышления, выводов, продиктованных азбукой революционной борьбы. Я не знал
даже ее азов.

- Что же делать? - повторил я.

- Отвезти письмо - ясней ясного.

- Так нет же письма.

- Ты его знаешь. Слово в слово - сам сказал.

Я испугался. О том, что мог бы поехать к Кате и без письма, я подумал
тотчас же, как обнаружил отсутствие книги. Но тут же смутился. Что-то
помешало мне сделать это. Может быть, чувство стыда за то, что не сумел
сохранить письмо, мальчишеская боязнь показаться смешным и глупым в глазах
взрослой девушки, тайный страх, что она не поверит мне, подумает, что
напутал, не поймет, как не понял его и я. Мысль о том, что Катя знает
много больше, чем я, даже не приходила мне в голову. И было жаль Сашка. Я
понимал, конечно, что письмо направлено против него, и чувство
непреодоленной симпатии подымалось в душе на защиту моего веселого друга.
Оно и сейчас удерживало меня от решения, подсказанного Володькой.

- Ты знаешь адрес? - спросил, он. - Тогда поехали.

И мы поехали. На четвертом трамвае в Дорогомилово, к самой заставе, где
жила Катя. В вагоне было пустынно и тихо. Мы сидели у окон друг против
друга, разделенные эмалированной дощечкой с надписью: "Не высовываться".
Трамвай привычно скрежетал и погромыхивал по обкатанным рельсам, то и дело
разбавляя это громыхание и скрежет гулкими звонками, когда кто-либо
впереди по забывчивости или по рассеянности выходил или заезжал на рельсы.
То извозчик зазевается, то велосипедист замедлит свернуть на мостовую, то
старуха с кошелкой начнет метаться взад-вперед, дурея от набегающих
звонков и трамвайного громыхания. За окнами тянулся невзрачный строй не то
выцветших, не то обгоревших домишек на длинном бугре над узеньким
тротуаром.

- Варгунихина гора, - пояснил я. - Сейчас будет мост через Москву-реку.

- Тоже мне гора! - пренебрежительно фыркнул Володька. - Срыть бы ее к
чертовой бабушке.

- Как срыть? - не понял я. - Чем?

- Не лопатой, конечно. Экскаватором.

- Чем, чем?

- Я и забыл, что ты еще маленький, - сказал Володька и замолчал.

Мы проехали мост, бани, переулочки, бурлящие предвокзальной суетой, и
вылезли у темной кирпичной церкви, грузно подымавшейся над соседними