Чтение 42–й страницы книги ~Селеста-7000~

полицейских даже в городе не хватает. Число туристов удвоилось. А число
прибывших с ними карманников и шулеров, шантажистов и притонодержателей?
Создавайте свою полицию, Смайли, и берите меня начальником.

- С удвоенным жалованьем? - пошутил Смайли.

- А может быть, и без жалованья. Вдруг вы подарите мне свою
"Альгамбру", которую почти что купили? А вдруг я и сам построю такую? Кто
знает? Предвижу золотую лихорадку, старый разбойник, и не сомневаюсь, что
вовремя поставлю заявочный столб...

- На что он намекал? - спросил Рослов у Барнса, встретив того за
обедом.

- Он вам объяснил?

- Нет.

- А вы настолько наивны, что сами не можете сделать необходимых
выводов?

- Из контактов с Селестой?

Смешок.

- Вот именно. Когда они станут объектом не только научного интереса.
Когда поставленные цели не ограничатся открытием нового элемента или
природы шаровой молнии.

- Вы подразумеваете промышленный шпионаж?

Барнс ответил с желчной гримасой:

- Я подразумеваю все. Наследники дяди-миллионера захотят знать
содержание его завещания. Министр - любовную переписку своей жены. Военная
разведка - посольскую документацию. Иностранные посольства - секреты
военной разведки. Промышленные концерны, синдикаты гангстеров, патентные
бюро, маклерские конторы, Уолл-стрит и Сити - все станут клиентами вашего
информария. А ему что - машина! Взять информацию - дать информацию. Сто
битов, тысячу битов, миллион битов - ради Бога! А кому они пригодятся, эти
биты, чему послужат - добру или злу? Войне или миру? Не все ли равно,
скажет ваш Селеста. И грабеж - информация, и шантаж - информация, и
дипломатический скандал - информация. А кто, скажите, будет контролировать
переговоры с Селестой? Наш комитет? Или институт Мак-Кэрри и Бревера? Или,
может быть, Совет Безопасности? А не найдутся ли лазейки для фунта или
доллара, способные потеснить прекраснодушие и порядочность? Вы не
задумывались над этим?

Барнс не сказал ничего нового, он только более обоснованно и
разносторонне сформулировал те же предположения и опасения, какие уже
высказывал Смайли. Но именно эта обоснованность и заставила Рослова
глубоко задуматься над судьбой открытия. Барнс с мефистофельским
злорадством обнажил проблемы будущих контактов с Селестой, выходившие из
круга привычных интересов науки и до сих пор не беспокоившие ни их,
первооткрывателей, ни организаторов нового детища ООН - международного
института "Селеста-7000" Мак-Кэрри и Бревера.

Не станет ли Селеста для человечества новой атомной бомбой - ведь и о
ней не думали зачинатели расщепления атомного ядра. Но из-за плеча
Оппенгеймера всегда может выглянуть Теллер. Где гарантия, что подобные ему
не выглянут и теперь, и позволит ли им Селеста подменить белое черным?
Ведь бермудский Бог не отделяет зло от добра. Барнс прав: для него это
однозначная информация.

Однозначная ли?

У себя в номере, опустевшем после отъезда Шпагина, Рослов, не глядя на
часы, бродил вокруг стола и думал вслух. Он привык думать вслух, хотя это
иногда и приводило к забавным недоразумениям, если в комнате он был не
один. Сейчас он был один с единственным слушателем - магнитофоном;
записывать свои раздумья он научился у Шпагина, всегда прибегавшего к
магнитной записи, если в голову приходило что-нибудь стоящее.

Потом он перемотал пленку и снова включил запись:

"...Отбросим водные и магнитные аномалии. Они не имеют отношения к
мышлению.

По той же причине отбросим и силовые поля. Это - запрограммированные
реакции защиты на возможность опасности.

Отбросим и "миражи". Это разновидность методов получения информации.
Метод проверки чувственных восприятии. Философские и социальные идеи,
этические и моральные категории в моделированных исторических,
действительных или вымышленных ситуациях. Отбросим как "не мышление".

...Это не мозг. Во всяком случае, не мозг, подобный человеческому.
Следовательно, не может идти речи ни о нейронах, ни об аксонах, ни о
сомах, образующих динамическую систему нервной клетки. Не приходится
говорить и о структурных отделах мозга - мозжечок, полушария, кора,
подкорка. В поле нашего внимания остается только энергетика мышления, его
характер и специализация.

...Как возникает мысль у Селесты? Я думаю, у него нет ни сознания, ни
подсознания в общепринятом научном их понимании. Следовательно,
возникновение мысли не зависит от управления полем сознания и подсознания.
И едва ли здесь можно говорить о физиологии, скажем о возбуждении какой-то
цепочки нейронов, - скорее уж о возбуждении энергетических и радиационных
полей, но мысль возникает, как выходной сигнал "черного ящика", конкретная
мысль с определенным логически-информационным содержанием.

Возбуждение запрограммировано. Генератор мыслей - не что иное, как
программа накопления информации, ее селекции, оценки и синтеза. Программа
предусматривает и "обогащение" информации, пропущенной сквозь чувственное
"сито" человека. Но и скорректированная "обогащенной" информацией мысль
Селесты не обогащается творчески. Он отвечает на вопросы, спрашивает,
познает, подтверждает или переосмысливает познанное. Но это не акт
творчества. У Селесты нет ни озарения, ни интуиции, он не умеет строить
логических продолжений информационных "находок" и беспомощен в так
называемых проблемных ситуациях. Даже не очень сложные
электронно-вычислительные машины могут "научиться" играть в шахматы.
Селеста не может. А ведь шахматы - это приблизительная модель творческого
мышления человека..."

Рослов выключил магнитофон, вспомнив свои попытки сыграть с Селестой. В
первый раз "мираж" столкнул его со Шпагиным в излюбленном Селестой
варианте раздвоения сознания. Рослов и Шпагин играли, как два
гроссмейстера, бессознательно повторяя кем-то и когда-то сделанные ходы.
На каком турнире игралась эта партия и кто были ее участники, Селеста не
ответил.

Во второй попытке "мираж" поставил Рослова в положение сеансера
одновременной игры в явно вымышленной ситуации на фоне каких-то
экзотических пальм и бананов. К нему обращались по-испански: "Прошу,
маэстро", "Я хочу еще подумать, маэстро". Он кивал, понимая и соглашаясь,
делал ход или проходил мимо к следующему партнеру. "Очнувшись", Рослов
предложил Селесте сыграть запросто, без "миражей", на реальной доске и
получил ответ: "Не умею". Он тут же подумал, что Селеста знает правила,
помнит все выдающиеся труды и партии всех выдающихся шахматистов, может
воспроизвести любую ситуацию в любой партии, записанной в его информарии,
но самостоятельно найти решение в незнакомом ему положении не сможет.
Селеста немедленно ответил: "Не смогу". - "А если, допустим, я начну
партию ходом крайней пешки а или h?" - мысленно спросил Рослов. "Не знаю",
- был ответ.

Рослов усмехнулся своим попыткам обнаружить в Селесте
супергроссмейстера и снова включил магнитофон. Записанный его голос
продолжал:

"...Значит, Барнс прав? Селеста мыслит автоматически, пассивно и
безлично. Автоматизм мышления не исключает возможности отличить зло от
добра, но принять ту или иную сторону может личность. А у Селесты нет
личности, нет "я", нет воли, запрограммированной на что-либо, кроме
селекции и накопления информации. Но Барнс проглядел эволюцию феномена.
Селектор стабильной информации сам не остается стабильным. Это
самопрограммирующаяся система, и все зависит от того, как меняется
программа под влиянием внешних воздействий. Каждый вопрос к Селесте и
каждый его ответ - это может быть мелким, ничтожным, но все же изменением
программы, в котором участвует человек-партнер. Не помню кто, Янина или
Шпагин, сказал, что с нашей помощью создается мировоззрение Селесты.
Шутка? А может быть, неосознанное предвидение?"

Рослов выключил запись, надел куртку - на море ветрено, а он собирался
совершить неотложную прогулку к "белому острову". Он не хотел терять ни
минуты. Ночь? Штормит? Какая разница: Селеста не спит. Разговаривать с ним
можно в любую минуту суток.

Через три часа, оставив мокрую куртку на яхте, он поднялся в павильон,
построенный цирком: кресла в несколько рядов окружали пятачок манежа с
единственным столиком в центре. На столике белел магнитофон, похожий на
гигантскую морскую раковину. Раковина открывалась с началом записи, если
откликался Селеста.

Отказавшись от кофе, предложенного дежурившим в соседней рубке
радистом, Рослов остался один. Весь план предстоявшего разговора, который
он тщательно продумал во время поездки, улетучился. Рослов молчал, как
дебютант на спектакле, забывший роль. С чего начать? Может быть, с
упоминания о том, что разговор очень важный и от него зависит, как