Владимир ЮГОВ

ГИБЕЛЬ БОГОВ

Мертвое тело привезли пополудни. Стол был сбит наспех, и большое тело
не уместилось на выструганных местах, голые ноги лежали на шершавых
сосновых колючках.

Удивительно сохранился этот бедолага Акишиев. Широкое скуластое лицо
оттаивало под нежарким северным солнцем, с черных ресниц, по-девичьи
длинных, слезали синие капли воды.

Стол стоял на пригорке, почти рядом с домом, где некогда жил Акишиев
и откуда теперь, из окна, выглядывала его незаконная супружница -
бухгалтерша совхоза Клавка Сафронова.

Собственно, по ее настоянию и вырыли Сашкино тело: Клавка написала
прокурору, что Акишиева, доверчивого и очень неразборчивого в житейских
вопросах человека, отравила повариха Нюшка Петухова, с которой он вместе
работал на заготовке дров. Акишиев-де имел с ней личную связь, и на почве
ревности Нюшка и оставила ее, Клавку, сиротой вместе с малолетними
детьми...

Возле трупа орудовал приезжий врач из района. Что он делал, не было
видно. Лишь изредка собравшиеся - близко врач зрителей не подпускал -
вдруг удостоверялись: отрываясь от такой своей тяжелой работы, врач
прикладывается к бутылке - она у него стоит, видно, рядом, как инструмент
на верстаке. Убеждались, что он глотает из бутылки - самые высокие из
зрителей. Клавке из окна дома, что был на пригорке, была видна даже
бутылка на верстаке. Как только врач прикладывался к ней, она мотала
недовольно головой - серьезное ведь дело править приехал, а пьет! Своих
алкоголиков тут - пруд пруди...

Клавка на улицу не выходила. Целый день сегодня, с самого утра, она
только и жила ожиданием, что теперь вот ей преподнесут желанный результат:
в организме Акишиева будет найдена отрава. И все убедятся, что дело
затевалось ею недаром.

Откопали могилу рано утром, хотя по-здешнему и не разгадаешь, где оно
утро, а где день - стояли белые одинаковые дни и ночи. Когда лопаты
застучали по гробу, когда Сашку открыли и он снова явил себя этому миру,
даже тени от тучек не помешали разглядеть ей, как он прекрасен и теперь,
уже почти год пролежав после смерти. Клавка была северянкой. Она знала,
как в этой сырой земле - вечной мерзлоте - сохраняются похороненные. Она
стояла на краю неглубокой могилы, и лишь одна мысль, посетив ее, не
соглашалась уходить: неужели затеянное ею дело не подтвердится? Она то
радовалась чистому лицу мужа, то горько сетовала на себя: вдруг все это
лишь ее ревность, блажь? Отрава-то дала бы о себе знать! Не таким бы он
выглядел!

Нюша Петухова находилась в эту пору, когда врач делал свою горькую
работу, рядом с сельмагом, подле березовой скамеечки. Магазин был в
ложбине, за ним шла еще баня, чуть повыше - двухэтажный дом. Так что ей со
своего места, как ни вытягивай шею, видеть, что делается наверху, не
приходилось.

День выдался солнечный, радостный. Со стороны речки, до отказа
набитой полой водой, тянуло здоровой свежестью, в оврагах лежал еще снег,
чернявые края его обглодались теплыми ветрами, принесшими какой-то водяной
веселый запах и подтаявшей травы, и рождающихся первых грибов.

Но было не так и жарко. Потому Нюша Петухова и оделась в верхнее: на
ее ладной фигуре - пальто вишневого цвета. Берет у нее был под масть
пальто. На ногах черные сапожки на очень высоких каблуках. В руках Нюша
держала черную дамскую сумку со множеством отделений. В одном из них кто
стоял неподалеку от нее видел платочек, вымазанный губной помадой. Нюша
этот платочек то вынимала из своей сумки, то опускала туда. Ни разу им
она, однако, не вытерлась, хотя тихо, почти беззвучно плакала.

Половина поселка высыпала уже глядеть на операцию. Большинство стояло
рядом с пекарней, откуда особенно хорошо просматривалось все, что делал
врач. Было видно даже то, как нервно, судорожно ходил у него кадык, когда
он ловко хватал бутылку и делал несколько затяжных глотков. Со стороны
строящегося нового жилого дома наблюдали за всем происходящим Клавкины
дети, их было четверо: две девочки и два мальчика. Старшей было
одиннадцать, младшему - три года.

У пекарни разговаривали и комментировали по очереди Иннокентий
Григорьев и Николай Метляев. Лишь изредка подключался к ним Василий
Вахнин. Григорьев, высокий пятидесятилетний мужчина, был вместе с
Акишиевым в последний раз на лесозаготовках, где, собственно, и помер
Акишиев; правда, в тот раз он, Григорьев, по случаю сильного подпитья не
присутствовал на ужине, после которого занемог Акишиев, но доподлинно он
знает, что Нюшка за Акишиевым бегала. Теперь он и говорил об этом.

- Бегала! - ухмыльнувшись, будто и не согласился Николай Метляев. -
Не бегала, а, можно сказать, на шею висла.

- Я и говорю! - обрадовался Григорьев поддержке, потому что Метляев
редко соглашался с людьми - всегда противоречил. - И говорю, что бегала!..
Бывало, придем все вместе, а она ить его первого пригощает! - Это он уже
рассказывал опять присутствующим.

- Чего пригощает? - снова не согласился Метляев, позабыв про свой
занудистый, въедливый характер. - Не пригощает, а как короля потчует!..
Гляди, как разрядилась и теперь! - Метляев ткнул в Нюшу пальцем. - Это
думает поди - теперь встанет да к ней подойдет!.. Всегда так одевалась.
Как на бал... Не повар в своей кашеварне, а показчик мод из-за границы...

- Ага, - кивнул головой и Григорьев. - Придешь - жалко подпускать ее
к печке! Замажется. А как же тогда женишок? В чем увидит-то ее?

- Клашка тоже стерва, - сказал Василий Вахнин. - Ну кому это все
теперь нужно?

- Обчеству! - отрезал Григорьев. - Кому! - Он обиделся. - Ежели
так-то со всеми мужиками поступать, так не останется их!

- Таких-то останется, - кивнула на мужиков-пьянчуг, стоявших в
стороне и только и ждавших своего, Полина Архипенко - женщина красивая,
уважаемая.

Тем временем из-за бани выехал стоявший на приколе вездеход, на
котором и привезли откопанное тело Сашки Акишиева. Вездеход проехал прямо
по грязи, рядом с Нюшкой и ее скамеечкой водитель остановился и вылез на
борт.

- Ты, Нюша, что пригорюнилась? - спросил водитель Василий Крикун. -
Говорил я тебе: выходи за меня замуж, не послушалась! Теперь видишь, какой
ералаш.

Водитель был высок, строен, довольно красив, под носом красовались
пшеничные усики. Нюша, это знали все, давно нравилась этому рыжуну, и он
всякий раз звал ее замуж.

Нюша не ответила, села на скамеечку и стала поправлять платок, чтобы
он побыстрее отстал. Крикун потоптался на месте, залез обратно в свою
машину и, на прощание снова предложив Нюше руку и сердце, направил свою
вездесущую технику к импровизированному, к тому времени значительно
испачканному столу с почти уже пустой бутылкой и совершенно зашитым телом.

Врач сидел и отдыхал. Большие его руки покоились на тоже испачканном
фартуке. Он неторопливо курил, показывая глазами, как грузить тело
Акишиева.

Письмо в вышестоящие инстанции Клавка Сафронова отправила еще в
декабре, перед новым годом. На дворе было в эту пору так морозно, как в
аду, и, естественно, никто сразу на откапывание Акишиева не прилетел, хотя
между поселком и районом прочно установлена связь вертолетами. Подбивший
Клавку к написанию послания прокурору Колька Метляев, человек желчный и
вздорный, поджуживал Клавку каждый день к более агрессивным действиям, ибо
"эта подлая живой ходить и над тобой, Клавкой, ишо измывается: мол, как
любила, так и погубила".

Письмо второе писал местный пенсионер Попов, тесть Иннокентия
Григорьева, он ввернул по слезным Клавкиным просьбам угрозу в адрес не
принимавших мер и прокурора, и помощника, сославшись на новую конституцию,
которая гарантирует свободу и честь советского народа. Но и потом комиссия
отложила дело Акишиева пересматривать в срочном порядке, уведомив законным
образом Клавку: де, зима стоит крепкая, труп вашего знакомого лежит в
вечной мерзлоте, так что беспокоиться не о чем.

Все это Клавка хорошо помнила, и теперь, когда комиссия, наконец,
пожаловала, когда тело ее возлюбленного было поднято из земли сегодняшним
ранним утром, женщина думала, что все теперь будут действовать против нее,
чтобы доказать глупость затеянного ею. Она, не выдержав, вышла на улицу.

Дым, защищающий от гнуса, тянулся от ее порога к молочному небу,
облака висели над мокрой землей как ватные, все весеннее хлынуло на село:
и теплынь, и это веселое комарье, и эта вешняя вода, и эта зеленая травка
на буграх; все звенело и нежилось, и Клавка, облепленная новым коричневым
плащом, полная телом, не такая и несчастная, в душе пожалела, что такое
сделала. Но, увидав у скамеечки Нюшку, сжалась, затвердела и, поровнявшись
с ней, ядовито сказала:

- Что, змииша? Напужалась? Ты думаешь как? Я понарошку?