Кир Булычев

Каждому есть что вспомнить

Почти все человеческие трагедии начинаются исподволь, с незаметного
пустяка. Именно незаметность первого толчка и делает трагедии столь
неожиданными и сокрушительными.

Выступая на квартальном совещании в горисполкоме, Корнелий Удалов
почему-то сослался на опыт своей молодости, на творческое горение
строителей, возводивших в конце сороковых годов здание универмага. И был
доволен тем вниманием, с которым выслушали этот исторический пример
слушатели.

После совещания к Удалову подошел товарищ Белосельский и сказал:

-- Пора делиться опытом с молодежью.

После чего он подозвал редактора гуслярской районной газеты Малюжкина и
добавил:

-- Товарищ Малюжкин, не проходите мимо.

-- Не пройдем,-- ответил Малюжкин.

Уже на следующий день, после работы, к Удалову домой явился Миша
Стендаль, корреспондент и старый знакомый Корнелия Ивановича. Он присел на
край скамейки под сиреневым кустом и некоторое время наблюдал, как Удалов с
Грубиным проигрывали в домино соседям по дому -- Ложкину и профессору Льву
Христофоровичу Минцу, великому изобретателю, временно проживающему в городе
Великий Гусляр.

Корнелий Иванович догадывался о цели визита Стендаля, но, будучи
человеком скромным, делал вид, что тот зашел к нему случайно, скажем, занять
опарышей для рыбалки.

Когда партия кончилась, Миша с прямотой, свойственной молодости,
разрушил эту иллюзию, сказав:

--А я за статьей пришел.

Все насторожились, потому что раньше Удалов никогда статей не писал.

--Может, сам напишешь,-- сказал Удалов неуверенно.--Я скажу, что надо,
ты в библиотеке старые газеты посмотришь, а?

-- Нет, Малюжкин велел, чтобы вы сами, Корнелий Иванович,-- возразил
Стендаль.-- Он получил указание.

Наступила пауза. Удалов глядел в темнеющее летнее небо, по которому
плыло зеленоватое закатное облако, и стеснялся соседей.

-- С каких пор,--услышал он ехидный голос старика Ложкина,-- наш
Корнелий пишет в прессу?

Понятно было, почему начал именно Ложкин. Сам он по меньшей мере раз в
месяц относил в редакцию гневные письма, посвященные непорядкам в городе, но
так как большинство писем на поверку оказывалось неточным в своей
фактической основе, то отношения с газетой у Ложкина не сложились, и,
естественно, он не хотел, чтобы они складывались у других.

-- Да это так... заметка,-- ответил Удалов краснея.

-- Неправда! -- сказал Миша Стендаль, надевая очки и вытаскивая из
кармана большой блокнот, распухший от адресов и интервью.-- Корнелий
Иванович выступает на наших страницах с большим материалом, посвященным
истории строительных организаций Великого Гусляра и героическому труду его
молодости.

-- Это кто же героически трудился? -- спросил Ложкин, который был
убежден, что во всем мире лишь ему удалось героически потрудиться.

До этого момента Удалов был убежден, что откажется от создания статьи.
Он ведь даже в школе отставал по части сочинений. Но последние слова Ложкина
вызвали у него возмущение. И следующий шаг на пути к трагедии выразился во
фразе, которая непроизвольно вырвалась у Корнелия Ивановича:

-- Каждому есть что вспомнить!

-- Корнелий Иванович прав, -- сказал профессор Минц, аккуратно
складывая в коробочку костяшки домино. В последние месяцы он пристрастился к
этой игре, стараясь выключить на время непритязательного развлечения свою
гениальную голову, иначе бы он мог вычислить наверняка исход любой партии в
домино в самом ее начале.--Любой из нас -- это сокровищница воспоминаний,
уникальных, бесценных, которые, к сожалению, проваливаются в бездну времени,
выпадают из памяти и исчезают для потомства. Из-за этого каждое новое
поколение частично повторяет наши ошибки. А мы обязаны помогать
подрастающему поколению.

-- Ему некогда информироваться,-- заметил Саша Грубин.-- Он млеет.

И с этими словами Грубин показал на открытое окно в квартире
Гавриловых. На подоконнике сидел, укутав голову громадными наушниками,
подросток Гаврилов, что не мешало, однако, стоявшему рядом динамику реветь
на весь двор.

-- А что? -- сказал Удалов. -- И напишу. Обо всем напишу. И как голодно
было, и как мы мерзли, но выходили на рабочие места, и какие мы были
сознательные.

Тут он решительно встал. Стендаль поднялся следом, но Корнелий сказал:

-- Иди, Миша, отдыхай, я сам справлюсь. Завтра к обеду статья будет на
твоем столе.

Удалов отправился к себе, а Ложкин сказал вслед, негромко:

-- Сомневаюсь. Для этого способности требуются.

Удалов поднялся по лестнице, не зная, что шагает навстречу своей
трагедии. Дома была только жена Ксения. Она удивилась, потому что по
выверенному жизнью расписанию Корнелий должен был еще часа полтора играть в
домино, а затем прийти домой с видом измученного трудовой деятельностью
человека и потребовать ужин.

Ничего такого не случилось. Удалов проследовал к столу сына Максимки,
уселся, отыскал чистую тетрадку, затем долго шарил но ящикам и коробочкам в
поисках ручки, которая бы писала. Не нашел, взял карандаш, открыл тетрадку и
замер над ней, подобно тому, как замирают почти все великие писатели, прежде
чем написать первое слово.

Ксения была так поражена, что вышла из кухни, встала в дверях и
спросила:

--Чего натворил?

--Натворил?

-- Об(r)яснительную пишешь?

-- Нет,--сказал Удалов,-- статью надо написать. Заказали мне статью.

Ксения, конечно, не поверила, потому что ее муж никогда статей не
писал. Она подошла поближе и увидела, что тетрадка пустая.

-- Где статья? -- спросила она.-- Не вижу.

-- Так я же думаю. Я думаю, а ты над душой стоишь. Разве так статью
напишешь?

-- Интересно, что это теперь статьей называется.

Ксения, будучи женщиной доброй, но вздорной, всегда подозревала мужа в
супружеских изменах, хотя он к этому не давал никаких оснований. Отсутствие
оснований никак не успокаивало Ксению. Она лишь убеждалась, что муж ее не
только неверен, но и дьявольски хитер, если за тридцать лет совместной жизни
ни разу не попался. И поэтому она нетерпеливо ждала, когда же он наконец
попадется с поличным.

Ксении казалось, что если она сейчас уйдет, то Удалов примется за
нежное послание или, еще хуже, начнет сочинять разлучнице любовные сонеты.

Но стоять так просто было бессмысленно. Корнелий при своей хитрости
будет сидеть, и все. Значит, следовало сделать вид, что поверила, а потом
незаметно вернуться и застать его врасплох.

-- Нужна мне твоя статья! -- сказала Ксения с презрением и медленно, не
оглядываясь, ушла на кухню.

А Удалов поводил карандашом над чистой страницей и написал: "Как сейчас
вспоминаю". Потом стал думать, что же он вспоминает.

Он пришел на стройку после седьмого класса, в конце войны, учеником.
Учеником штукатура. А когда это было? Вроде бы зимой. Нет, тогда дождь шел.
А там был бригадир, дядя Леша. Нет, дядя Паша. Такой, с усами. Вот усы
Удалов помнил, и это его обрадовало. Усы стали как бы якорем. Потом дядя
Саша уехал на Дальний Восток. Или в Среднюю Азию. Он был хорошим
наставником. Совсем не пил и Корнелия, у которого отец пропал на фронте,
жалел. В чем проявлялась его жалость? Важно вспомнить, потому что в статье
хорошо бы написать о наставнике молодежи. Как он говорил: "Ты, Корнюша, как
пуговица, круглый и под ногами катаешься. Все боюсь наступить". Или это он
сказал не Корнелию, а Гошке Сидорову, который на Дусе женился. Нет, на Дусе
он потом женился, а сначала на Маше хотел жениться. Маша такая смешливая
была, черноглазая, с длинной косой. Они с ней в палисаднике целовались,
только это потом уже было, в сорок седьмом, наверное. И рука Удалова,
погруженного в туманные воспоминания, вывела на странице большими буквами
"Маша". Потом еще крупнее: "Машенька".

На этом сладкие воспоминания прервались возмущенным криком Ксении,
которая подкралась как раз вовремя, чтобы увидеть, как блудливая рука ее
мужа выводит на странице женское имя.

-- Так я и знала! -- громко возмущалась Ксения, и это возмущение, ломая
перегородки и стены, прокатилось по всему затихающему дому.-- Развратник!
Уходи к ней, чтобы детям не стыдно было с тобой проживать...

Дальнейший монолог Ксении протекал в том же духе, и нет нужды тратить
время на цитаты из него.

Удалов отмалчивался даже после того, как в голову ему полетела тарелка,
потому что об(r)яснить забывчивостью и далекими воспоминаниями появление
женского имени не мог. И кто бы ему поверил?

И когда минут через десять он очутился на лестнице, где решил переждать
затянувшуюся грозу, он не возмущался и был даже спокоен. Его тревожило
другое -- за пределами воспоминаний о поцелуе Машеньки и доброте дяди Паши
никаких ярких картин его память не сохранила. Но ведь если дядя Леша -- еще
куда ни шло -- в статье помещался, то Машеньке, чтобы добиться права
возникнуть на газетной странице, надо было совершить что-нибудь
конструктивное.