Чтение 6–й страницы книги ~Марсианское зелье~

лежал на столе, был приготовлен для чего-то. Сквозь стекло, с улицы,
прилетали обрывки голосов. Надо было вернуться к окну. Тогда мысли
проснутся, как проснулось тело, и все станет на места. Потревоженная кошка
удивилась резвости движений хозяйки. Портреты знакомых, акварели и желтые
фотографии взирали на Милицу Федоровну равнодушно или враждебно. Одни
умерли давно, другие не простили госпоже Бакшт завидного долголетия.

Розовая подушечка ждала на подоконнике. Милица Федоровна уперла
острый локоток и выглянула между горшками. На улице мало что изменилось.
Толпа поредела. Перед Еленой Сергеевной Кастельской стояли на асфальте
какие-то предметы и бутыли старинного вида. Сама же музейная дама на
корточках, в непристойной возрасту позе, листала трепаную книгу.

Значит, подвал не пуст. В подвале оказались находки. Милица Федоровна
заставила себя задуматься. В мозгу вздрогнули склеротические сосуды, живее
побежала кровь, и по дому разнесся тихий треск - будто заводили бронзовым
ключиком старые часы.

Куда вел ход из того подвала? Ведь не с улицы заходили в него?.. К
отцу Серафиму? Нет, дом его, пока не сгорел, стоял в глубине, за кустами
персидской сирени. Может, в дом, соседний с бакштовским, по той же
стороне? И того быть не могло - там испокон веку был лабаз. Может, во
флигель? Там были зеленые ставни с прорезями в виде сердец. И что-то еще
связано с флигелем...

- Милица! - Мужской голос возник от двери, голос знакомый и вечно
молодой. - Не пугайтесь. Вы узнаете меня?

- Я не пугаюсь, друг мой, - ответила Милица Федоровна, стараясь
обернуться. Ответила степенно и тихо. - Я отвыкла путаться. Подойдите к
свету.

Старик подошел поближе к окну. Он тяжело опирался на суковатую палку
из самшита. Борода седая, в желть, недавно подстрижена. Грубый запах
одеколона "Шипр", запах дешевой парикмахерской, разнесся по комнате, чужой
другим, обжившимся здесь запахам. Те, родные - нафталиновый, ванильный,
шерстяной, камфарный, - толкали пришельца, гнали его, но шипровый нагло
занял самую середину комнаты.

- Простите, Милица, - сказал старик. - Я сейчас из парикмахерской.

- Давно у нас, Любезный друг? - спросила Милица Федоровна. Она
протянула старику тонкую, изящную, хоть и опухшую подагрически в суставах
руку.

Старик оперся покрепче о палку, нагнулся и поцеловал пальцы.

- Сдал я, - сказал он, распрямляясь. - Сильно сдал.

- Садись, Любезный друг, - сказала Милица Федоровна. - Там стул есть.

- Спасибо. Я с черного хода пришел. Задами. Не хотел встречать людей.

- Надолго к нам?

- Не скажу, Милица. Сам не знаю. Если то дело, что ранее не совершил,
удастся - может, задержусь. А то помирать придется.

- Не говорите о смерти, - сказала Милица. - Она может услышать. Мы
слишком слабо связаны с жизнью. Нить тонка.

- Пустое, - сказал Любезный друг. - Вами, Милица, движет любопытство.
Это значит - вы еще живы.

- Там странное, - сказала Милица Федоровна. - Провалилась мостовая.
Волнуются, бегают.

- Суета сует, - сказал старик. - Сколько я вас не видел? Лет
пятьдесят.

- Вы опять за свое.

- Я прям и неделикатен. И жизнь меня ожесточила. Пятьдесят лет -
большой срок.

Милице Федоровне не хотелось расспрашивать гостя о том, что произошло
с ним за эти годы. Для нее они протекли однообразно. Одиноко. Иногда
голодно. Последнее время - лучше. Соседи выхлопотали старухе пенсию. Нет,
лучше не расспрашивать. Пусть будет встреча, хоть и долгожданная, без
времени, вне его пут и шагов.

Старик осмотрелся. Портреты узнали его. Он их признал тоже. Кивнул
вежливо. Те в ответ закивали, взмахнули бакенбардами, бородами, усами,
многократно улыбнулись знаменитой улыбкой Милицы, пожали обнаженными
плечами, качнули локонами и кудрями...

Милица смотрела на него, узнавала то, что уже скрылось под сетью
морщин. Предчувствия и сны указывали верно - Любезный друг пришел.

- Откройте форточку, - сказала Милица, стесняясь своей немощи. - Мне
душно. А встаю редко. Весьма редко.

Старик встал, подошел к окну. Был он высок и до фортки достал, не
поднимая вверх руки. Взглянул, открывая фортку, на улицу, вниз, увидел
дыру в асфальте и книги рядом. И бутылки с ретортами.

- О боже! - сказал он. Сказал, как человек, к которому смерть пришла
за час до свадьбы.

Старик вцепился в раму, и узловатые пальцы заметно побелели. Ноги не
держали его.

- Что с вами? - спросила Милица, не поняв причины смятения. - Вам
плохо?

Старик не смотрел на нее.

- Ничего, - сказал он. - Это пройдет. Все пройдет.

- Кстати, - спросила успокоенная Милица Федоровна, которой знакомы по
себе были приступы слабости и удушья, - куда бы мог вести ход из этого
подвала?

- Куда?

- Ну конечно. Я сначала подумала - не в дом ли отца Серафима? Вы
помните отца Серафима? Он страшно пил, когда дом у него сгорел. Нет,
думаю, не туда. Тот дом в глубине стоял. Еще колонны были покрашены под
мрамор. А на нашей стороне лабаз. Зачем лабазу такой подвал?.. Может, в
лабаз?

- Не в лабаз, - прохрипел старик. - Не в лабаз. Какой еще лабаз?
Подвал к вам шел во флигель. Господи, несчастье-то какое...

"Правильно, - разумно подумала Милица Федоровна, - конечно, выход из
подвала должен быть под флигелем". Но она такого не помнит. Совсем не
помнит. Запамятовала. А может, и не знала о подвале.

А Любезный друг сердился. Глаза его увеличивались, росли и гневались.
И он взлетел под потолок и оттуда грозил сухим пальцем и говорил
беззвучно...

Это Милице Федоровне уже снилось. Она задремала. Старик не взлетал и
не грозил пальцем. Он стоял, прислонившись лбом к стеклу, и тяжко стонал.

Елена Сергеевна задерживалась. Шурочка отвечала на Ванины вопросы, и
было это подобно клубку - ниточка тянулась, вопрос за вопросом, и смысла в
них не заключалось. За беготней Шурочка чуть не забыла - обещала с
пионерами прийти на экскурсию к старухе Бакшт.

Кукушка нехотя выползла из деревянных ходиков и два раза скрипнула,
не раскрывая клюва. На третий раз ее не хватило. Стрелки стояли на трех
без пяти. А Елены Сергеевны все не было.

В магазине Шурочку отпустили после обеда. Там не хватятся. Но пионеры
ждут.

- Пошли погуляем, Ванечка, - сказала Шура, подлизываясь. (Ванечка мог
и не пожелать.) - Может, бабушку найдем.

Шурочка убедила Ваню надеть курточку и панаму. Ваня потащил за собой
танк на спичечных коробках, - согласился гулять на таких условиях.

На мосту через Грязнуху Шурочку с Ваней обогнали знакомые из речного
техникума. Дюжие мальчики на велосипедах. Ехали с купания и потому были
бодры. Увидев Шурочку, стали делать вид, что Ваня - ее сын, отчего очень
развеселились. Шурочка обиделась на грубые шутки, Ваня испугался, захотел
вниз к речке - посидеть на берегу. Он бил каблуками по булыжнику и
упирался. Речникам надоело шутить на жаре, нажали на педали. Один отстал,
обернулся, сказал, что купил два билета в кино, на девять, и будет ждать.
Шурочка почти не слушала. Она уговаривала Ваню.

- Ванечка, - говорила она, - пойдем к бабушке. Я тебе конфетку дам
"Золотой ключик".

- Нельзя мне конфеты... - канючил Ваня. - Я хочу ананас. У меня
коренной зуб болит...

- А мы сейчас посмотрим твой зуб, - сказал добрый голое сзади. - И
может, даже вырвем его с корнем.

Провизор Савич поравнялся с ними. Он возвращался с обеда в аптеку.

- Я за Елену Сергеевну посидеть взялась, - сказала Шурочка. - А она
не идет.

Савич посмотрел на внука Елены и пожалел, что нет с собой конфеты или
другого предмета, которые обычно дарят детям. У него детей не было, а
могли бы быть внуки.

- Я хочу золотую рыбку поймать, - сказал Ваня, не испугавшись
доктора.

- Золотая рыбка достается трудом, мальчик, - сказал Савич. Он не умел
говорить с детьми.

- Я буду с трудом, - согласился Ваня.

Шурочка воспользовалась разговором и сдвинула Ваню с места. Савич шел
рядом и старался быть хорошим с ребенком, но отвечал невпопад. Провизор в
это время думал о жизни, которая не удалась.

От снесенных торговых рядов осталась башня с часами. Сначала ее
использовали как каланчу, а потом пристроили четырехэтажный дом для
исполкомовцев и прикрепили электрические часы, что висят на столбах в
больших городах, - круглые и неточные. Часы показывали десять минут
четвертого.

- Ой! - испугалась Шурочка. - Нас пионеры ждут. Мы побежали...

Ваня бежать согласился: Савич ему надоел.